Читать книгу: «Петр и Прут», страница 2

Дело было в общем-то за малым. Выбрать достойную его внимания тему и вгрызться в нее хорошенько, не отпуская. Рвать и терзать до тех пор, пока не получится тот шедевр, который давно уже нужен миру… Тишка внезапно зашевелился, заскреб лапами по столешнице, едва не сбросив с нее любимую кружку Льва Виссарионовича. «Цыц» – крикнул тот, временно отвлекаясь от важных мыслей в пучины приземленного быта с его извечными проблемами в виде малообразованных соседей, жирных ленивых котов и необычайно шумной молодежи. Тишка лениво приоткрыл один глаз, презрительно глянул на Льва Виссарионовича, но лапами скрести перестал. Достопамятная кружка с изображенным на ней логотипом безвременно увядшего журнала осталась цела, счастливо пережив пограничную стычку с мохнатым злодеем.

Журнал, как уже говорилось, Лев Виссарионович всецело презирал, но вот кружку ценил. Во-первых, потому, что она была на удивление причудливой и пафосной формы, напоминая то ли античный храм, то ли ренессансный дворец (на удивление наняли не вчерашнего студентика, а нормального дизайнера, в кои-то веки), соответствуя его развитому эстетическому чувству. А, во-вторых, он, как всякий подлинный историк был крайне чувствителен ко всему тленному и бренному, тому, что ушло навсегда. Журнал исчез и никогда не возродится, навсегда прошла и целая эпоха из жизни Льва Виссарионовича, эпоха смешная, суетная, но все же имевшая и свою ценность, и свое очарование. А значит, она нуждалась и в памятниках, которые ее увековечат. И эта громадная, не очень-то удобная, но уникальная кружка и была таким памятником. Уничтожь ее зловредный кот и другой ему уже не найти, никто ее такую не выпустит, все шаблоны давно уничтожены, сейчас иные вещи в моде. Чужды стали люди монументальности и развитой эстетике, увы. Перелетают только себе как мотыльки от одного бумажного кофейного стаканчика к другому, вот и все их чувство прекрасного. Впрочем, даже представив на минутку, что можно будет где-то найти полную копию кружки, это все равно будет не то. Не та подлинная истинная кружка, свидетельница множества творческих раздумий и метаний. Жалкая копия и точка.

После спасения кружки Лев Виссарионович вновь обратился мыслями к роману. Так или иначе, а решил он написать именно исторический роман. Не псевдоисторический, а полноценный, с упоминанием ценных архивных документов и прочего, чтобы и специалиста было чем зацепить. Но, чтобы и простой любитель литературы, далекий от истории, мог найти в данном произведении чисто эстетическое удовольствие, посмаковать его, как дорогое вино. И, кроме того (Лев Виссарионович был реалистом и понимал, чего сегодня хотят люди от литературы) в сей благородный напиток следует добавить пряностей, подогреть его, придать так, сказать перчинки. То есть нужен огонь, пафос и необычные повороты сюжета, все то, что обычно понимают под словом «приключения».

И вот с форматом «приключений» у Льва Виссарионовича ладилось плохо. Внутренне он был слишком далек от всего этого, и по образу жизни и по характеру своему. И понимал это, отдавал полный отчет. Но будучи дворянином, сдаваться отнюдь не собирался. В конце концов, сэр Вальтер Скотт тоже был кабинетным ученым, никуда толком не ездил, жизнь искателя приключений не вел, а какие исторические романы отгрохал, молодежь до сих пор зачитывается. Значит и он сможет. Нельзя же русскому дворянину быть хуже английского, смех какой-то, он должен быть лучше, лучше во всем, и точка.

Скотта Лев Виссарионович, разумеется, уважал (пусть и с легким налетом своей принципиальной неприязни к жителям Туманного Альбиона) но собственно сюжетной опорой и ориентиром для его будущего творения был все-таки не он. Имелся конкретный образчик, на который стоило ориентироваться, кое-что разумеется необходимо было улучшить, но в целом, в целом, Лев Виссарионович весьма уважал это произведение. Разумеется, это «Петр Первый» Алексея Толстого. Вот такой вот забавный казус, нося имя одного из общепризнанно величайших русских писателей, Лев Виссарионович гораздо больше уважал и ценил не титана XIX века, а его советского тезку. «Советского» в кавычках разумеется, ведь само собой очевидно, что и воспитание, и образование, и развитие писательского таланта, и первые творения – все это создала в Алексее Толстом Российская Империя. И пусть «Петр Первый» был написан уже в 1930-е годы, весь фундамент под него создавался гораздо раньше. Это Лев Виссарионович твердил себе неустанно и сам почти верил, что так и было.

Конечно, было в романе немало и недочетов, прежде всего в том, что касалось избыточного внимания к разным мелким бытовым мелочам. Вместо пафоса и развитой эстетики Толстой нередко уходил в описание весьма неприглядных и вовсе необязательных картин, твердил себе Лев Виссарионович, а можно было сделать произведение более торжественным, величественным. Причем автор «Петра Первого» все это тоже умел и делал, но как будто по настроению, захотел – вписал большую и пафосную сцену о стрелецком бунте. Захотел, отвлекся на малозначительные подробности из жизни несущественных для эпохи лиц. Впрочем, отдавая должное Толстому, Лев Виссарионович валил большую часть недочетов романа на Сталина, дескать, давил, заставлял, навязывал. Опять же вся эта вечная любовь большевиков к малому человеку, к так называемым «угнетенным». Готовы во всяком мусоре сверкающий бисер искать. И находят, даже когда там нет его, в природе просто нет. Но это тоже мелочи, уж на него-то, на Льва Виссарионовича Воронцова, давить никто не будет. Все в романе будет написано так, как он сам пожелает и никак иначе.

Однако касательно основного сюжета романа была у Льва Виссарионовича большая и неразрешимая проблема, что же именно взять в центр повествования. Хотелось, очень хотелось создать что-то такое, что стало бы органичным и гармоничным продолжением толстовского романа. Но так, чтобы не вторично это все смотрелось, как калька с Толстого, простой и банальный сиквел, как любит говорить нынешняя дурная молодежь, а что-то принципиально иное и поднимающее роман самого Толстого на новый уровень. Чтобы не Толстой вытягивал его Воронцова роман, а напротив, он, Воронцов своим творением как бы испускал лучи отраженного света на произведение Толстого.

Потому то, Лев Виссарионович и не хотел продолжать повествование с того момента, на котором закончил его великий предшественник. Хотелось оставить некую смысловую паузу, водораздел, а потом уже резко и эффектно ворваться в сознание читателя со своим грандиозным трудом, одновременно и продолжающим и в некотором роде возвышающимся над произведением Толстого. Хотелось громче, ярче, эффектнее и одновременно утонченнее и сложнее в смысловом плане, чем базовое произведение. И естественно, возникал вопрос, о чем же писать. Первое, что всякому приходит на ум – разумеется, великая Полтавская баталия. Но именно потому, что она первой вспоминается – она и не подходит. Не хочется быть очевидным, а главное вторичным. Вторичность вообще была главным страхом Льва Виссарионовича, как литератора. Всю жизнь он упорно и ревностно охранял собственное достоинство и собственное «Я» от чужих посягательств. Даже в тех случаях, когда это было тяжело и невыгодно, он все равно сохранял свободу слова и мыслей, оставаясь эдаким соколом в толпе голубей. И чрезвычайно глупо и странно было бы отойти от этого принципа в литературе, области, где никто на него не давил, где он свободный и самовластный хозяин своей мысли и духу, несокрушимый рыцарь слова.

Лев Виссарионович невольно закряхтел, поудобнее сдвигаясь в кресле, у него опять затекла спина. Несокрушимый рыцарь слова с годами становился все более хрупким и капризным во всем, что касалось быта. Кресло у него было специальное, ортопедическое, поддерживающее спину в правильном положении, для занавесок каждый час предусматривалось строго определенное смещение, с тем, чтобы поддерживать определенный уровень освещения. И поддержание этих нюансов требовало от него постоянного внимания и определенных трудозатрат. Вот и сейчас, пришло время опять двигать занавески, коварное солнце уже сдвинулось, вслед за ним, абсолютно незаметно и органично, как будто сам собой сдвинулся мохнатый барометр упитанной Тишкиной рыжей тушки. А он, за воспоминаниями опять увлекся, замечтался, как молодой хомяк среди пшеничного поля, и освещение на дачной веранде опять сбилось. Так вся атмосфера творческая собьется. Лев Виссарионович с обреченным видом стал сдвигать шторки, оборудованные специальным механизмом, чтобы можно было быстро и точно подвигать их на четко выверенное расстояние находясь при этом внизу. Он удовлетворенно оглядел шторки, с легким негодованием – бесстыдно наслаждающегося жизнью Тишку, и с откровенной неприязнью – птиц в саду, продолжающих галдеть, несмотря на то, что хорошенько размявшееся утро уже начинало задумываться как ему превратиться в солнечный майский день.

Одним словом все радовались жизни и весне. И мелкие пернатые демоны, и большой мохнатый вымогатель, и даже соседские малолетние грабители. А вот он Лев Виссарионович Воронцов радоваться весне не смел. Он должен был наконец раз и навсегда определиться с темой и начать писать. Сейчас или никогда. Пути назад нет. Ведь главное начать, а первые строки – они самые важные, это известно всякому автору. Они задают направление мысли, полет фантазии и поэтому очень важно написать их правильно. Иначе даже захочешь отделаться от заложенного смысла – не отделаешься. Хоть ты трижды все сотри и даже пересоздай все файлы. Лев Виссарионович был суеверен, как всякий истинный творец. Он не очень любил себе в этом признаваться, предпочитая различные ярлыки, вроде «вмешательства Высших сил» или «взаимодействия высокоэнергетических аур», но сути это не меняло. Всякое действие помимо базового и основного смысла, несет в себе и возвышенное символическое значение, которое рано или поздно отразится и на реальной жизни, он твердо в это верил.

Именно поэтому, в целом вполне сносно владея компьютером (жизнь и не такому научит) первую главу он твердо решил запечатлеть в своей записной книжке, твердо веря, что зачин надо делать именно так, как делали великие писатели. А уж потом, как пойдет, там можно и печатать начать, когда сверкающие рельсы сюжета уже сами понесут его в сияющее ослепительным литературным успехом будущее. Поэтому пока только записная книжка (роскошная, надо признать, с переплетом из натуральной кожи) и только перьевая ручка (надо сказать жутко неудобная, еще ничего не написав, он уже поставил кляксу на столешницу).

И-и-так. Нужно что-то в меру необычное, эдакое романтичное, по-настоящему приключенческое, связанное с Петром и при этом неизбитое. Последнее просто категорически важно. Вообще понимание романтичности и приключений у Льва Виссарионовича было довольно своеобразным. Понятие романтики он теснейшим образом связывал с необычностью географии, людей и архитектуры, романтика в обыденных декорациях, была по его глубокому убеждению невозможна. Здесь, солидный и начитанный Лев Виссарионович отчетливо напоминал школьника, который зачитывается рассказами про индейцев-могикан, но при этом откровенно дремлет на уроках. Скучно же.

Вот и Льву Виссарионовичу было скучно читать и писать про тупых и ленивых отпрысков боярских родов, с которыми столько бился Петр, как скучно и писать про еще более ограниченных крестьян. Хотелось чего-то более возвышенного и оригинального. А по этому, достаточно своеобразному критерию, в общем-то, и вариантов было немного. Особенно учитывая, что Полтаву Пушкин уже описал, а соперничать с Пушкиным гордому дворянину Воронцову не хотелось вовсе. И уж тем более, слышать хоть от кого-либо обвинения в том, что та или иная сцена скопирована с пушкинской Полтавы. А ведь даже, если ни единого словечка ни сдерешь, все до последней запятой выдумаешь сам – завистники найдутся обязательно. В этом Лев Виссарионович был вполне уверен, уж жизнь то научила, на какие хитрости и подлости могут пойти люди из банальной зависти.

Одним словом Полтава отметалась окончательно и бесповоротно, тем более, что украинская степная романтика все-таки недостаточно героична и романтична на взыскательный вкус истинного ценителя. Всего лишь умеренный климат и всего лишь исконные славянские территории. А истинному историко-приключенческому роману нужны либо промозглые ветра Севера, либо испепеляющее солнце Юга. Мысли законопослушного литератора Воронцова запрыгали между закутанными в окровавленные медвежью шкуры берсерками, воющими под светом северного сияния и разящими кривыми клинками ассасинов, закутанных в шелестящий шелк и пропахших наркотическими снадобьями. Он с некоторым усилием отбросил эти слишком уж яркие видения и вернулся к своей теме – к Петру. Петр, при всем его величии до Святой Земли так и не добрался, да и в войне со Швецией основные его свершения были отнюдь не в Скандинавии. И хотя кое-что интересное в конце Северной войны все-таки было, но немного не хватало масштабности и эпичности, если не брать морские сражения. А море Лев Виссарионович тоже не очень любил, оно ассоциировалось у него с неприятными событиями детства, когда он чуть не утонул в пруду, из-за шутки старших товарищей. При любых мыслях о море весь романтический настрой у него просто сдувало как шапочку с одуванчика. А настрой, как ни крути важен. Об этом уже говорилось.

Часы гулко пробили одиннадцать. Лев Виссарионович хмуро посмотрел на абсолютно чистый лист записной книжки, лежащей перед ним. Он сидит здесь уже больше трех часов, но фактически только двигает занавески, ругается с котом и предается воспоминаниям. Собственно же творческий результат абсолютно нулевой. Хорошо хоть не отрицательный, с таким окружением и то, что знал, забудешь. Потомственный интеллектуал Воронцов недовольно покосился на потомственного прожигателя жизни Тишку. Тишка (который вообще-то Патриарх Тихон, но только для избранных и только в особые моменты), как будто почувствовал его взгляд и внезапно рывком приподнялся со столешницы. Видимо солнце начало слишком уж сильно припекать, да и образ холодных сливок в этот самый момент внезапно всплыл в развращенной негой кошачьей памяти. Одним словом резко взбодрившийся Тишка требовательно и деловито глядел на Льва Виссарионовича, молчаливо ожидая того, что положено ему по праву. По праву мохнатого вымогателя.

Лев Виссарионович грандиозным усилием своей тренированной воли сдержался от ругательств и обвинений в сторону всех тех темных сил, которые мешают реализации истинного призвания всех историков и литераторов. Он лишь присвистнул сквозь зубы и взмолился всем семи музам, чтобы они дали ему хотя бы чуточку вдохновения и сил, чтобы пережить все это безумие.

Сходив за бутылочкой, он аккуратно налил сливки в мисочку и воззрился на Тишку. Оба гордо молчали и не двигались. Оба ждали. Человек смотрел на зверя, зверь делал вид, что не смотрит на человека. И в очередной раз Лев Виссарионович сдался первым. Ибо Тишка никуда не спешил, а ему нужно было работать, как ни крути. «Иди уже, вымогатель, кис-кис» – устало сказал он. Тишка выждал еще три секунды, поднял пушистый рыжий хвост, как флаг победителя, и размеренной поступью главы львиного прайда прошествовал к своей мисочке. Лев Виссарионович смотрел на него устало, но и с некоторой гордостью, как на любимого, но порой доставляющего слишком уж много проблем сына.