Читать книгу: «Дураки все», страница 3

Желания

На грунтовой обочине дороги, отделявшей Хилл от Дейла, Руб Сквирз сидел в тени экскаватора, на котором сегодня утром вырыл могилу судье. Будь на то его воля, Руб оставил бы экскаватор на кладбище, но его босс, мистер Делакруа, сказал, что скорбящим неприятно видеть возле свежевырытой могилы экскаватор, еще неприятнее сознавать, что яму копала эта невзрачная бесчувственная машина, и, уж конечно, тем более неприятно видеть сидящего на ней такого вот Руба Сквирза, которому явно не терпится, чтобы усопшего поскорее предали земле и можно было закончить сегодняшнюю работу. И Руб – а в тот день ему и впрямь не терпелось закончить работу – отогнал экскаватор за добрую сотню ярдов и уселся в его тени.

– З-з-знаешь, чего бы м-м-мне хотелось? – произнес он вслух.

В детстве он страдал от сильного заикания. Когда Руб вырос, оно прошло, но сейчас отчего-то вернулось. Последнее время он начал разговаривать сам с собой – наверное, потому что, когда Руба никто не слышал, он заикался меньше, – но представлял, будто разговаривает со своим другом Салли.

Чего? Чего бы тебе, черт п-п-побери, хотелось? Руб знал, что Салли именно так и ответил бы, будь он здесь. В лучшем друге – окей, единственном друге – Руба устраивало практически все, но порою ему хотелось, чтобы Салли подшучивал над ним пореже. Особенно над заиканием. Но Руб понимал, что Салли так общается со всеми и не стремится никого обидеть. И все равно Рубу это надоело.

– Мне бы хотелось, чтобы этот тип замолчал.

Чувак в белом балахоне трындел уже очень долго, добрые полчаса, Руб в этом не сомневался. В пятницу короткий рабочий день, мистер Делакруа сказал: закончишь с судьей, поставишь экскаватор в сарай, запрешь его – и свободен.

– Тогда бы все пошли домой, а мы бы с тобой доделали дело.

Можно подумать, засыпаґть гроб землей они будут вдвоем, Руб и Салли, как в старые добрые времена, и управятся в два счета.

И опять в его голове прозвучал голос Салли. Много хочешь – мало получишь, балбес.

Руб не сердился, что Салли называет его балбесом, Руб считал это признаком симпатии. Салли почти всех мужчин называл балбесами, а женщин – куколками, невзирая на возраст.

– А знаешь, чего бы мне хотелось по-настоящему? – продолжал Руб, не обращая внимания на подколку.

В одну руку сложи желания, а в другую насри. Сообщи, какая наполнится первой.

– Мне бы хотелось, чтобы ты не был таким забывчивым, – продолжал Руб, поскольку Салли в последнее время ничего толком не помнил, а Руб сомневался, что сумеет справиться с разочарованием, если сегодня о нем забудут.

Я не забуду. Я уже положил стремянку в кузов пикапа.

Салли согласился помочь Рубу с высоким деревом, которое росло сбоку дома Руба и его жены; когда дул ветер, ветка этого дерева скребла по окну комнаты Бутси, и та бесилась.

То есть как – по окну ее комнаты?

Супружеская постель опротивела Рубу уже на первом году их брака. И, дабы избежать ее тягот, он наплел Бутси, будто она храпит; она не храпела, но это позволило ему поселиться в пыльной пустой неотапливаемой конурке в другом конце коридора. Спал Руб на старой армейской раскладушке, слишком хлипкой и узкой, чтобы выдержать женщину такого внушительного телосложения, как у Бутси. Руб не раз объяснял это Салли, но тот все равно не прочь был его поддеть. Впрочем, Бутси быстро заменила мужа, перебравшегося в другую комнату, бульварными любовными романами и читала запоем – вот от чего немилосердно отвлекал ее ветер. Когда по стеклу царапала ветка, Бутси казалось, будто это скребется, умоляя впустить его в дом, ребенок, о котором она когда-то мечтала и которому уже не бывать.

“Откуда взяться ребенку на высоте в тридцать футов от земли, на дереве за окном ее комнаты?” – возражал Салли.

Руб задавался тем же вопросом, но ему хватало ума не спрашивать об этом Бутси. Обрезать противную ветку – минутное дело, но Руб в последнее время виделся с Салли куда реже прежнего и надеялся растянуть обрезку на целый вечер – при условии, конечно, что Салли вообще об этом вспомнит.

– А з-з-знаешь, чего бы еще м-м-мне хотелось? – спросил Руб.

Чего?

– Чтобы все было по-старому.

Пустая мечта, что и говорить. Руб понимал, что хотеть этого бесполезно, но ничего не мог с собой поделать.

Так не бывает, балбес. Время вспять не повернешь, даже если и хочется. Если бы было иначе, мы бы все молодели.

И это, конечно, правда. Как ни крути, а Салли в конце концов улыбнулась удача. Все эти годы они с Рубом были неразлучны – скорее, в силу экономической необходимости, а не дружбы, – но работать Салли было уже не надо. Руб мог хотеть, желать и отчаянно мечтать хоть до второго пришествия, но сути это не меняло.

Не будь идиотом. У тебя хорошая работа. С чего бы тебе хотеть вновь ишачить на Карла Робака?

Не то чтобы Рубу хотелось именно этого. Карл всегда приберегал для них с Салли самые холодные, мокрые, грязные, паршивые и опасные работенки. И платил им вчерную, так что жаловаться вроде как не на что. Но какой бы скверной ни была эта работа, Руб наслаждался каждой ее минутой. Часами простаивая по колено в сточных водах, таких холодных, что не чувствуешь пальцев, Руб был счастлив, что Салли рядом и показывает ему, как все должно быть, как нужно терпеть, а порою и побеждать. Все, что случалось с Рубом, случалось и с Салли, и Руб находил в этом утешение. Как будто они вдвоем отправились в путешествие и его друг знает лучший маршрут. А если Руб замерз, проголодался и приуныл, что с того? Салли скажет ему, что делать, выслушает его опасения, его грезы о том, насколько было бы лучше, если бы жизнь была другой и чизбургеры раздавали бесплатно.

Хочешь сказать, тебе больше нравилось раньше, когда мне катастрофически не везло? Когда мне приходилось вкалывать по двенадцать часов с больным коленом, которое распухало до размеров грейпфрута? Так тебе было лучше?

Что еще Руб с удовольствием поменял бы в Салли, так это умение внушить ему, Рубу, чувство вины. Можно подумать, это он виноват, что Салли свалился с лестницы и повредил колено. Можно подумать, это из-за Руба его “тройка” не выиграла ни разу за тридцать лет.

– Нет, мне всего лишь хотелось бы…

Но договаривать Руб не стал. Запоздало и с большой неохотой он все-таки понял, что жизнь порой обманом заставляет тебя хотеть сущей гадости, и эта гадость тут же сбывается. Салли – лучший тому пример. Когда они еще работали на Карла Робака, Салли вечно желал, чтобы ему наконец повезло, и Руб, не сомневавшийся в мудрости друга, тоже этого пожелал, очевидно придав мечте необходимое ускорение. И когда “тройка” Салли наконец выиграла, Руб, не чуя подвоха, подумал лишь: “Хорошо”. Им больше не придется работать на Карла. И если бы на этом всё и закончилось, было бы просто отлично.

Но ничего не заканчивается, верно? Продолжается и продолжается. Будь осторожен в желаниях.

– Ты первый начал, – ответил Руб на это несправедливое замечание. – Я всего лишь пожелал того же, чего и ты.

И как, помогло?

Не особо, вынужден был признать Руб. Невероятно, но та “тройка” была только началом. То, что Салли всю жизнь ставил в упрек Карлу – он-де такой везучий, что с легкостью нагадит точно в раскачивающееся ведро, – вдруг сбылось у него самого. Потребовались дополнительные штрихи, но в конце концов вырисовалась страшная, немыслимая картина удачи: отныне Салли не надо работать не только на Карла Робака, ему не надо работать вообще.

И это было не единственное, чего не предвидел Руб. Не задумывался он и о том, что Салли может благоденствовать без того, чтобы и он, Руб, благоденствовал тоже. Да и с чего бы ему об этом задумываться? Десять с лишним лет они с Салли каждую пятницу ближе к вечеру разыскивали Карла – он имел талант исчезать, если кому-то должен, – чтобы забрать свои деньги. И Салли сразу же отдавал Рубу причитавшееся. В удачные недели дела у обоих шли хорошо, в неудачные – плохо. Как будто они на пикнике соревновались в беге в мешках и прыгали в одном мешке – неловкие, неуклюжие, но неразлучные, и финансовые их судьбы тесно переплетались. Когда скончалась квартирная хозяйка Салли и оставила ему дом, Руб подсознательно рассчитывал, что и ему выделят долю, но этого не случилось. И позже, когда город выплатил Салли кучу денег за участок его старика на Баудон-стрит, этим нежданным богатством Салли с Рубом тоже не поделился. Видно, они не из тех, кто вместе и в бедности, и в богатстве.

Эй, балбес, а кто подыскал тебе работенку на кладбище?

Руб пристыженно пожал плечами.

– Ты, – признал он с неохотой.

Ну вот. И где благодарность?

Руб вздохнул, глаза его наполнились слезами. Он и сам понимал, что должен быть благодарен Салли. Работа на кладбище далеко не такая тяжелая и тошнотворная, как у Карла, да и стабильнее. Но…

Тебе просто не нравится платить налоги.

Проглотить такое от Салли, который всю жизнь (ну, почти) проработал вчерную, особенно трудно. И все же в его словах была доля истины. Руба действительно возмущали строгости официального трудоустройства. Теперь он работал на город, а значит, вынужден был платить налоги не только федеральным властям и штату, но и городской администрации, делать отчисления в фонд социального страхования и бог знает куда еще. Но еще хуже то, что власти, долгое время понятия не имевшие о его существовании, теперь желали знать, где он был все эти годы, – и что прикажете отвечать? Обидно даже не столько то, что ему приходилось отдавать деньги, которые можно было бы посвятить чизбургерам, сколько то, что украденную у него сумму указывали прямо на корешке его зарплатного чека. Почему они лишают его веры в то, что он несет домой заработанное? Почему они каждую неделю напоминают ему о том, сколько у него отобрали без его согласия? Но Руб все равно счел себя обязанным возразить на замечание Салли.

– Дело не в налогах, – сказал он.

Тогда в чем?

– Мне не хватает…

Чего?

Руб проглотил комок.

Чего, балбес?

– Т-т-тебя, – выдавил Руб то, в чем не посмел бы признаться, будь Салли рядом.

То есть как – меня?

Руб отвернулся, не в силах объяснить. Тип в белом балахоне не затыкался. Сколько он уже треплется? Руб взглянул на наручные часы, и настроение у него испортилось еще больше. Когда они с Салли работали вместе, Руб часы не носил, не было в том нужды. Салли всегда говорил ему, который час и когда можно закругляться. На этом новом месте рабочий день заканчивался в пять – всегда, кроме пятницы, – и Рубу полагалось знать, когда этот час настанет, чтобы запереть инструмент в сарае. Ему доверили ключи – против его желания, но Салли не было, значит, некому их отдать.

Видишь?

– Что?

Так лучше. Теперь ты, не спрашивая, знаешь, сколько времени.

Салли постоянно твердил, что Рубу без него лучше, точно рассчитывал: однажды тот согласится (чему не бывать).

– Мне больше нравилось, когда это знал ты.

Эй, балбес. Посмотри на меня.

Но Руб не мог. Невыносимо ему было смотреть туда, где некогда был его друг и где теперь его нет. Невыносимо слышать, что ему лучше без человека, без которого ему так плохо.

Ладно. Как хочешь.

Руб до сих пор помнил ужасный первый день на новой работе: до чего одиноко ему было, до чего медленно тянулось время. И когда рабочий день наконец закончился, когда Руб, как его учили, запер сарай…

Собственными ключами…

…он вышел к главным воротам кладбища ждать, когда за ним заедет Салли и они, как обычно, вместе отправятся в “Лошадь”. Прошло сорок пять минут, Салли не появился. Руб добрался до города на попутке и пошел его искать. Джоко запирал “Рексолл”.

– Привет, – произнес он, заметив, что Руб с сокрушенным видом топчется у мостовой, – у тебя такой вид, будто ты потерял лучшего друга.

Для Джоко это была метафора, для Руба – вовсе нет.

– Ты знаешь, где он? – спросил он у Джоко.

Тот сверился со своими наручными часами.

– В половине седьмого? Рискну предположить, что там же, где и всегда в это время. Я даже готов биться об заклад, что угадаю, на каком именно табурете он сидит.

Ошибаешься, хотел было ответить Руб, не может быть, что Салли в “Лошади”, по той простой причине, что если бы он был там, я был бы с ним, а я не с ним. Вообще-то они не договаривались, что Салли за ним заедет. Руб просто решил, что так и будет, иначе как будут продолжаться их обычные вечера? Но Руб вдруг понял, что ошибся. Опять. Он вечно во всем ошибается, теперь вот и в этом. Он-то думал, что теперь, когда Салли не надо работать, изменятся только дневные часы, а оказалось, все еще хуже. Гораздо хуже. И если он намерен вечером посидеть с Салли в “Лошади”, придется туда добираться самостоятельно. А когда Руб придет, Салли будет сидеть за стойкой, чистый и пахнущий одеколоном, словно по выходным. Прежде никто в “Лошади” не возражал, что они оба и выглядят, и пахнут как люди, которые зарабатывают на жизнь физическим трудом, но если Руб один заявится в таком виде, возражения наверняка возникнут.

И там, возле аптеки, Руб в полной мере прочувствовал одиночество, связанное не только с часами, днями, неделями, не только с личным общением. Когда они с Салли еще работали вместе, когда по сорок с лишним часов в неделю стояли бок о бок, больше всего Рубу нравилось делиться с другом сокровеннейшими размышлениями о жизни и о том, что делало бы ее лучше из минуты в минуту, в режиме реального времени. Сумеет ли он смириться с этой потерей? Возможно. Но только если уверится, что и Салли скучает по их дружбе, пусть даже чуточку меньше. А что, если Салли вовсе по ней не скучает? И едва Руб осознал эту возможность, как следом за нею явилась мысль еще более мрачная. Что, если Салли устроил его работать на кладбище, чтобы избавиться от него?

– Я как раз туда, хочешь, подвезу, – предложил Джоко, но Руб только отвернулся, чтобы тот не видел его слез; ему казалось, будто его ударили под дых. Все это время Руб не желал замечать страшную правду: он один в целом свете.

Мы все одиноки, балбес. Без исключений.

– Но… – начал было Руб.

К тому же ты преувеличиваешь. Я ведь тебя не бросил.

Не совсем, конечно же, нет. Когда Салли впервые свезло, Руб больше всего боялся, что тот уедет прочь, куда-нибудь, где получше, потеплее, куда Руб уехать не сможет. Но Салли пока подобных намерений не обнаружил. Порой по пятницам ближе к вечеру, когда у Руба кончался рабочий день, пикап Салли подъезжал к кладбищенскому сараю, и они, как прежде, катили в “Лошадь” пропустить по пивку. Порой Салли заезжал к Рубу домой, и они вместе отправлялись завтракать к Хэтти, а потом заглядывали в букмекерскую контору. Но все это было недостаточно часто. Рубу нужно было точно знать, когда Салли приедет, иначе он весь день гадал, приедет ли тот вообще. Ему хотелось видеть друга каждый день и каждый вечер – вот этого было б достаточно.

В конце концов Салли заметил, что Руб стал унылый и вялый, и попытался объяснить, что теперь он больше времени проводит дома, а не шляется по кабакам. Он хочет подавать внуку хороший пример. Негоже парнишке видеть, как его дед каждый вечер приходит домой поздно и в стельку пьяный и полиция ставит его на учет за дурацкие выходки. Рубу хотелось верить. Правда хотелось. Но по обмолвкам Салли ему казалось, что тот по-прежнему регулярно захаживает в “Лошадь”. Иногда Руб, обуреваемый подозрениями, звонил туда, просил позвать Салли, но Берди, постоянная барменша, узнавала его заикание. И всегда отвечала, что Салли нет и вообще она давно его не видала. Рубу случалось слышать, как она говорила то же самое женам мужчин, что сидели прямо напротив нее, и он с легкостью представлял, как она, приподняв брови, смотрит на Салли, а тот качает головой – мол, нет меня тут, совсем как эти мужчины.

– Мне просто хотелось бы общаться с тобою не в спешке, – промямлил Руб.

Он терпеть не мог, когда Салли умолкал. Руба и без того задевало, если друг ему врал или бывал к нему несправедлив, но молчание еще хуже, ведь для Руба оно означало, что Салли или неинтересно, или он не считает нужным удостоить ответом то, что Руб пытается ему объяснить. А в последнее время Салли то и дело куда-то спешил, ему не терпелось очутиться где-то в другом месте, словно его преследовало нечто такое, чему названия они оба не знали. Неужто и сегодня будет вот так? Будь на то воля Руба – нет. Подрезать мешавшую ветку – полчаса от силы, но Руб намерен был растянуть это дело на целый вечер. Бутси, слава богу, на работе, сына и внука Салли тоже нет рядом, можно усесться в шезлонги, Руб выскажет Салли все, что накопилось, все мысли одну за другой, пока они не иссякнут. Но стоит ему почуять, что Салли опять торопится, и слова застрянут у Руба в глотке.

Вот что самое досадное в дружбе с Салли: необходимость делить его с другими. И ладно бы только в закусочной “У Хэтти”, в букмекерской конторе, в таверне “Белая лошадь”. Жестокая арифметика их дружбы такова, что Салли – единственный друг у Руба, а Руб у Салли – один из многих. Кроме сына и внука – Руб недолюбливал обоих, хотя и понимал, что не имеет на это права, – был еще Карл Робак, которого Руб недолюбливал еще больше. Их бывший работодатель, казалось бы, не мог рассчитывать на симпатию Салли, но Салли тем не менее симпатизировал ему. И еще была Рут из закусочной “У Хэтти”. Салли уверял, что у них с Рут всё в прошлом, но если так, почему он до сих пор с ней дружит? И список на ней не заканчивался. В “Лошади” – Бёрди, Джоко и прочие. Еще дамочки с Верхней Главной, престарелые вдовы из ветшающих викторианских особняков, Салли возит их к парикмахеру, чинит их скверный водопровод, причем они ему не платят. Почему все эти люди на него претендуют?

Задача явно математическая, и на какое-то время Руб уверовал в вычитание. Когда скончалась квартирная хозяйка Салли, Руб решил, что теперь то внимание и время, которые его друг уделял ей, причитаются ему первому, но почему-то этого не случилось. Через год не стало Уэрфа, адвоката и закадычного собутыльника Салли; Руб снова позволил себе надеяться – и снова не пофартило. Такое чувство, будто всякий раз, как кто-то из его ближнего круга умирал или уезжал, Салли соразмерно уменьшался и Руб ничего от этого не выгадывал. Осенью Уилл должен уехать в колледж, Питер заявил, что, когда это случится, он тоже покинет город, и прежде такое известие подняло бы Рубу настроение, но теперь уже нет.

Потому что маму надо было слушать.

– Ты не-не-не…

Что я не-не-не?

– Ты даже не был с нею знаком.

Она же тебе говорила, как все будет. А ты не верил.

Даже годы спустя Руб не любил думать о матери, хотя та ради него была готова на всё. Ребенком он долго не говорил и первое слово произнес уже на четвертом году. Его назвали Робертом, в честь отца, но мать предпочитала называть его Робом, поскольку мужа звали Бобом. Но первый звук – впрочем, как и многие другие – не давался Рубу, и вскоре стало понятно, что он сильно заикается. Он так долго пытался выплюнуть Р, что, когда наконец получалось, совсем выдыхался и всё остальное походило скорее на “-уб”, чем на “-об”; мать решила – пусть так и будет. Позже, в школе, из-за заикания над Рубом вечно смеялись, друзей у него не было, и мать, видя, как ему одиноко, посоветовала ему Иисуса – самого важного друга, как она уверяла; откуда ей было знать, что в жизни Руба появится Салли. Порою по воскресеньям мать брала Руба с собой в захудалую церковь, там рассказывали об Иисусе и восхищении Церкви⁶ перед Вторым пришествием, но как-то раз один из прихожан принес змей, Руб так испугался, что после этого мать оставляла его дома с отцом. Иисус превратился для Руба в человека на календаре.

В каждом месяце был свой Иисус – январский Иисус, июньский Иисус, декабрьский Иисус, – и это было так же надежно и неизменно, как времена года, и так же общеизвестно, как само понятие времени. И хотя Рубу из месяца в месяц жилось все тяжелее, блаженное выражение лица Иисуса в календаре не менялось. Даже когда он нес крест, когда на голову ему надели терновый венец и пробили ладони (на каждой алела капелька крови), Иисус хранил безмятежность, и Руб, тревожный ребенок, надеялся, что, повзрослев, он тоже сумеет с достоинством сносить невзгоды, что его более-менее постоянная душевная смута уймется, уступит место смирению. Разумеется, этого не случилось, и когда двадцать лет спустя он случайно проткнул левую ладонь гвоздем, то понял, что если ты не Сын Божий (или хотя бы дальний его родственник), то хранить безмятежность, если тебе так больно, нечего и мечтать.

Бедная его мама. Взгляд у нее обычно был добрый, рассеянный, Руб даже гадал, не провидит ли она его будущее и не потому ли так волнуется за сына. Но, возможно, она размышляла о своем будущем, своем, не его, одиночестве. Даже в их с отцом присутствии мать казалась Рубу такой же несчастной, как он сам, и он винил в этом себя. Руб понимал, что он еще ребенок и взрослой женщине не компания, но все равно его мучила совесть. Мать никуда не ходила, разве что в церковь, и по этому поводу отец Руба высмеивал ее с поистине религиозным рвением. С тем же успехом можно верить в пасхального кролика, говаривал отец, так Руб и понял, что пасхального кролика не существует. Руб некоторое время пытался молиться календарному Иисусу, поскольку любил мать и понимал, что ей это важно. Мать научила его молиться, но, видимо, Руб молился как-то неправильно, поскольку, когда он заканчивал, его переполняла не любовь к Спасителю – хотя мать уверяла его, что именно так и должно быть, – а одиночество и пустота, причем отчаянней прежнего. Отец? Руб любил его и ненавидел, пусть и знал, что это грех, – ненавидел за мерзкий гогот и за то, что от отца не дождешься доброго слова. Правда, в конце концов Руб согласился с отцовским мнением об Иисусе, после чего Сын Божий занял в его душе примерно такое же место, что и кролик, с которым Он делит праздник.

Тогда почему же – Руб часто об этом думал – он так горевал по отцу? Потому что так положено мальчику, чей отец скончался? Потому что мать – вот уж у кого была масса причин радоваться его смерти – всхлипывала так жалко? Как могла она тосковать по тому, для кого унижать ее было так же естественно, как дышать? И как мог сам Руб? Он ясно помнил то воскресное утро, когда мать ушла в церковь, а они с отцом остались дома. Руб до сих пор видел, как старик сидит в вельветовом кресле – никому другому в этом кресле сидеть не дозволялось – и с насмешливым удивлением наблюдает за сыном, который отчаянно пытается сказать ему что-то важное (что именно, Руб уже и не помнил). При отце он всегда заикался сильнее всего, слова во рту превращались в осколки бетона. Руб продолжал отчасти и потому – он вспомнил об этом сейчас, – что ему все-таки удалось высказать то, что он собирался сказать, а любопытство в отцовском взгляде он ошибочно принял за интерес. Но, приглядевшись, понял: это брезгливость, а вовсе не любопытство.

– Не стоит так напрягаться, – вот что сказал отец.

– Как ты можешь? – послышался чей-то голос, Руб узнал его не сразу.

Они с отцом и не заметили, как вернулась мать. Она словно материализовалась в дверном проеме, и ярость ее была настолько сильной, что изменился не только голос ее, но и облик. Руб отродясь не слыхал, чтобы мать повышала голос на отца, сейчас же она, содрогаясь от злости, не только сверлила его взглядом, но и сжимала в руке блестящий кухонный нож. В эту минуту мать, которая так часто унимала заикание Руба, всего лишь накрыв его руку своей холодной сухой ладонью, казалось, была готова убить человека, чьи оскорбления изо дня в день сносила, будто так и положено.

– Это из-за тебя, – продолжала она, указывая кончиком ножа на отца Руба, и голос ее в кои-то веки не дрожал. – Из-за тебя он такой.

Рот у отца распахнулся, точно был на шарнирах, отца явно не столько напугал призрак жены с ножом в руке, сколько ошеломили ее слова. Если так, он был ошарашен не меньше Руба, силившегося понять, что мать имеет в виду. Он и сам отлично знал, что в присутствии отца заикается сильнее, но разве само заикание появилось из-за него? Если рот у Руба не работает как надо, если Руб бессилен это исправить, то кто в этом виноват, кроме него самого? И разве не мать всегда твердила: никто не виноват, что ты заикаешься? Разве леди из университета (ее называли “логопед”), к которой мать водила его на прием, не согласилась с нею? Руб еще подумал, что, наверное, они просто его утешают, ну и ладно, коли так. Он не возражал, чтобы с него сняли ответственность. Но сейчас другое дело. Мать не рехнулась, часом? Какое отношение имеет отец к дурацкому рту Руба?

– Ты злобный, злобный человек, – не унималась мать, и Руб взирал на нее с ужасом. – Твоя единственная радость – мучить тех, кто тебя любит.

Отец хотел было ответить, но изо рта его не вылетело ни звука, и хорошо, потому что мать не договорила. Она указала острым концом ножа на Руба:

– Этот мальчишка вообще-то тянется к тебе, злобный ты человек. Он еще не знает, что угодить тебе невозможно. Он не понимает, что тебе нравится наблюдать, как он страдает. И знаешь что? Я тоже этого не понимаю. Так объясни нам. Что приятного в том, что этот мальчишка, твой сын, целый день всего боится и ночью мочится в постель?

Услышав это, Руб пристыженно понурился. Ему было невдомек, что отец, оказывается, знает об этом. Мать обещала, что это будет их с Рубом секрет, но слова, видимо, не сдержала. “Из-за тебя он такой”, – сказала она чуть раньше, и Руб наконец осознал, что она имела в виду. Она говорила не только о заикании, а обо всех его недостатках, о том, что он сплошное разочарование.

Руб понял и кое-что другое. Материнскую ярость, ее желание не только защитить Руба, но и переложить вину за его неудачи на отца, вызвала фраза “Не стоит так напрягаться”. Руб поначалу решил, что отец советует ему сделать паузу, угомониться, собраться с силами и начать заново, но уже спокойнее. Не этому ли учили его и мать, и логопед? Теперь же по ярости матери Руб догадался, что отец имел в виду совершенно другое: учитывая самую жизнь Руба, ему разумнее махнуть на всё рукой, перестать верить в возможность благоприятного исхода.

И к чему горевать о таком человеке?

Это тебя надо спросить.

Но ответа Руб не знал, и объяснить, почему сейчас, столько лет спустя, предается несбыточным глупым мечтам, он тоже не мог. Салли прав. Время вспять не повернешь. А это значит, что лучшими друзьями они с Салли уже не будут.

– Или будем? – уточнил он.

Салли опять промолчал.

Может, в жизни бывает такое, к чему тебя просто тянет, вопреки всем резонам. Может, его тяга к Салли не сильно и отличается от тяги матери Руба к отцу – человеку, неустанно ее унижавшему. А ее действительно тянуло к нему, Руб в этом не сомневался. Вскоре после смерти отца она перестала ходить в церковь, без предупреждения и объяснения сняла с кухонной стены календарь с Иисусом, будто теперь, когда мать и Руб остались вдвоем, им уже незачем вести счет дням и месяцам. К тому времени, когда Руб перешел в средние классы, мать стала уходить из дома, ее приводили обратно, растерянную и ошалевшую. Что еще хуже, теперь она смотрела на Руба так, словно не узнаёт, а ведь некогда она готова была его защищать с блестящим ножом в руках. Салли последнее время смотрит на него так же. Значит ли это, что и с Салли случится то же, что случилось с матерью? Что, если его новообретенная забывчивость, неспособность спокойно посидеть на месте – предвестье того, что ждет впереди? И Салли, как мать Руба, станет рассеянным и начнет уходить из дома? Если так, кто приведет его обратно? Кто напомнит ему о друзьях, если он о них позабудет? И окажется ли среди них Руб?

Эй, балбес.

– Что?

Прекрати.

Руб и правда расплакался, чего Салли терпеть не мог. И еще Руб сглупил: неудачно выбрал момент, чтобы посмотреть на скорбящих. Человек в развевающемся балахоне обвел рукой сияющий гроб, солнце отразилось от его поверхности, ослепляя, и Руб вдруг понял то, над чем только что ломал голову. Мать его лишилась рассудка относительно молодой. Салли – старик. Он не станет уходить из дома. Он умрет. И самое горькое, что, когда это произойдет, рыть могилу для лучшего друга выпадет именно Рубу.

Ты слышал меня? Прекрати.

– Не могу, – всхлипнул Руб.

Послушай меня.

– Что?

Ты слушаешь?

Руб кивнул.

Я пока никуда не денусь, окей?

– Обещаешь?

Хочешь, я побуду еще немного, пока у тебя не наладится? Тебя это устроит?

Руб опять кивнул. Его это более чем устраивало. Потому что он знал одно – так же твердо, как некогда его мать: у него никогда ничего не наладится.

Никогда.