Читать книгу: «Пишу свою жизнь набело», страница 4

С Разгоном о Разгоне
Беседы. Раздумья. Воспоминания

Минск: «Met», 2000.

В книгу вошли эссе автора о Льве Эммануиловиче Разгоне и ее беседы с ним за последние восемь лет – о жизни общества, о судьбе человека, о прошлом и будущем, о еврействе и еврейской культуре, об Израиле, о путешествиях, о литературе, нравственности, о Москве, о городе детства Горки в Белоруссии, о жестокости, милосердии и покаянии, о любви и о смерти.

Автора связывала со Львом Разгоном долгая дружба, поэтому и беседы, и воспоминания носят неформальный, доверительный характер

Юрий Кувалдин, писатель, журналист,
главный редактор журнала «Наша улица», издатель:
Из эссе
«Заключенный Лев Разгон»

Писательница Рада Полищук выпустила очень мудрую книгу «С Разгоном о Разгоне», в которой детально, с душевной теплотой анализирует истоки мужества Льва Эммануиловича в твердом противостоянии властям, его неколебимой верности священным идеалам свободы, выстраданной в заключении.

Рада Полищук является, в сущности, биографом Льва Разгона, даже душеприказчиком, как Эккерман у Гете, и много отдает времени и энергии для того, чтобы творчество Льва Разгона было знакомо новым поколениям читающей публики.

Мы это сделали!
От автора

Десять лет назад судьба подарила мне дружбу со Львом Эммануиловичем Разгоном, несомненно самую значительную дружбу в моей жизни. Но странное дело – я не помню, когда и как она началась. Помню, была читателем и почитателем его «Непридуманного» и даже не мечтала о знакомстве. А потом, как-то вдруг – теплые, нежные, доверительные отношения.

Теплые, нежные и доверительные. Наверное, эта несомненная для меня доверительность позволила мне сделать нашу книгу. Мы мечтали об этом вместе – собрать все наши беседы в одно целое. Да все как-то руки не доходили: то он болен, то мне некогда. Лев Эммануилович однажды сказал: «Без меня это у вас лучше получится, деточка, я не буду вам мешать. Да и какой из меня помощник…» Помню, я тогда очень рассердилась на него.

А так и вышло.

То есть – нет, не так. Работая над книгой, я все время советовалась с ним, задавала вопросы и, казалось мне, слышала ответы. Закончив очередную главу, думала: «Это у нас получилось». А поставив последнюю точку, сказала: «Мы это сделали!» И он улыбнулся довольной, одобряющей улыбкой.

Мы это сделали. Книга наших со Львом Эммануиловичем бесед написана. В нее вошли беседы за последние восемь лет обо всем на свете: о жизни общества, о судьбе человека, о прошлом и будущем, о еврействе и еврейской культуре, об Израиле, путешествиях, о литературе, нравственности, о Москве, о городе детства Горки в Белоруссии, о жестокости, милосердии и покаянии, о любви и о смерти. Короткие отклики по следам каких-то событий или предваряющие события, беседы конкретные, привязанные к какому-то времени, беседы-воспоминания, беседы-откровения и медленные, растянувшиеся на годы, беседы-размышления, сложившиеся в циклы.

Все, о чем осмелилась спросить, все, что он доверил мне.

Многое не спросила. Многое не успела сказать ему, лишь сейчас, запоздало, на страницах этой книги – вослед. И последние мои воспоминания, которые он никогда не прочитает, – тоже вослед. И короткие воспоминания друзей, вошедшие в главу «Звезда по имени Разгон».

Первые слова после прощания.

Суметь бы сохранить

Пронзительный солнечный день раннего московского бабьего лета. Востряковское кладбище, рыжая глина над свежевырытой могилой, старые березы на самом краю, медленно падают первые желтые листья. Тихо, будто издалека, из маленького белорусского города Горки, скрипка напевает еврейские мелодии, полузабытые, полузнакомые, печальные.

Лев Эммануилович слышит их, он их узнает, эти песни пела ему мама. Быть может, потому лицо его спокойно, кажется даже, что он улыбается. Нам? Себе? Им? – маме и Рике, возлюбленной, другу, жене. Он пришел к ним навсегда. И место такое Разгоново – узкая щель между оградами соседних могил. Тесновато для большого деревянного гроба, как всегда казались немного ему не по размеру его малюсенький кабинет и вся двухкомнатная малогабаритная квартира на Малой Грузинской.

В такой квартире не сделаешь музей. На такой могиле не поставишь монумент.

А ему это и не нужно. Он никогда не мнил себя героем, праведником, оракулом. Он не был чужд сомнений, не закоснел в ощущении собственной непогрешимости и навеки оплаченной тяжелым прошлым категорической правоты. И звездной болезнью никогда не болел.

Меж тем звезда у него была и, наверное, есть. Не золотая – на груди, а настоящая, живая – высоко в небе, звезда, которую можно обозначить точкой или крестиком на карте звездного неба, та, что светит нам с небосклона сквозь тучи. Звезда в созвездии Овена, его именем нареченная в год его 90-летия.

Мог ли когда-нибудь мечтать об этом маленький еврейский мальчик, любознательный и пытливый читатель и мечтатель? Его реальный мир был ограничен «чертой оседлости», но безграничной оказалась вселенная, окно в которую открывали книги. Он пас свою любимицу, кормилицу семьи, комолую корову Бирку, и, лежа на траве, вглядывался в предутреннее небо, на котором догорали последние звезды. И предположить не мог, что когда-нибудь у него будет своя звезда.

Она теперь есть навсегда. А Льва Эммануиловича нет.

Не знаю, просил ли он легкой смерти. Вряд ли, он не верил в Бога. И хотел жить, почти до самого конца. Он хотел домой. Наверное, казалось, что родные стены защитят, укроют, помогут. Он рвался домой. И врачи после консилиума, где все сошлись на одном – состояние средней тяжести и лучше уже не будет, отпустили его.

Теперь мы знаем, что Льву Эммануиловичу оставалось жить совсем недолго, он ушел из жизни 7 сентября 1999 года.

Как не хватает мне, как будет не хватать наших почти ежедневных телефонных разговоров, наших частых встреч на Малой Грузинской, когда сидели рядом в креслах у окна и подолгу, неспешно говорили. Говорили, доверяя друг другу сокровенное, обсуждая все, что волновало. Он не был равнодушен ни к чему – события в стране, в мире, в литературной среде, в жизни друзей. Не праздное любопытство, не формальный интерес, но – сопереживание. Как не хватает мне, как будет не хватать…

Еще он недалеко ушел, еще я слышу тихий неторопливый голос Разгона и вижу его самого – доброе, спокойное лицо, просветленное какой-то высшей мудростью, которую ему удалось постичь, которой он был готов щедро поделиться со всеми.

Суметь бы воспринять – думала я, когда он был с нами.

Суметь бы сохранить – думаю теперь, работая над этой книгой.

Глава 1
Долгая жизнь счастливого человека

Лев Разгон прошагал этот век сокрушительных перемен, ломавший жизни и судьбы миллионов, почти от начала до конца, не дожив всего четыре месяца до рубежа эпох. Ему довелось пройти весь крестный путь, выпавший на долю гражданина Страны Советов, – семнадцать лет скитаний по островам ГУЛАГа, тюрьмы, пересылки, лагеря, короткая передышка и новый арест. Семнадцать долгих лет! С 1938 по 1955 год. С тридцати лет до сорока семи.

Но сломить его не удалось.

Он прожил 91 год 5 месяцев и 6 дней. Долгий путь, долгая трудная жизнь счастливого человека, который умел любить – женщину, дочь свою единственную, родичей, родину, книги, друзей, путешествия. Он был закодирован природой на счастье, и этот божественный дар ему удалось сохранить вопреки всему. Иначе, пережив все, что довелось, вряд ли сумел бы он сказать: «Все хорошее, что я испытал, и прожил, и прочувствовал, связано с этим временем и с этой страной. Здесь я был долго и по-настоящему счастлив – и в любви, и в дружбе, и в профессии. На эту любовь покушались, ее пытались отнять у меня, уничтожить. Не получилось».

Не получилось.

Лев Разгон родился 1 апреля 1908 года, но с приснопамятного 53-го празднует день своего рождения 5 марта. Причем первый раз – в Усольлаге, в компании очумевших от радости сотоварищей-зеков после того, как лагерный «консилиум» из врачей-заключенных, ознакомившись с газетными бюллетенями о состоянии здоровья отца народов, категорично постановил – сдохнет. Чуть более откровенное слово прозвучало, но суть была в главном – близок конец. Бутылку водки, по словам очевидца и участника тех событий Разгона, в режимном лагере можно было приобрести за 200 рублей и 10 банок тушенки. Сколько тогда было выпито, не знаю, но после он с гордостью говорил, что не пропустил ни одного 5 марта, до самого конца, пить начинал чуть ли не с самого утра и целый день в приподнятом настроении принимал поздравления, как настоящий именинник.

Лев Разгон пережил Сталина на сорок шесть лет! Справедливость все-таки существует – хочется воскликнуть даже сейчас, когда его нет. Существует. Ведь он не просто пережил своих врагов – он победил их. Силой духа и своей ненадуманной правдой. Не озлобился, не возненавидел все человечество за собственные страдания, за гибель близких ему людей. «Нет, не простил я никого из палачей, – говорил он. – И не прощу никогда. Но не хочу никому мстить. И родину свою люблю, мой дом здесь, от рождения и навсегда».

Воистину это слова праведника и победителя.

Не плакатного идола, не номенклатурного героя, увенчанного всевозможными лаврами, одаренного привилегиями, обласканного власть предержащими. Ничего этого у Льва Эммануиловича не было. Он жил в маленькой двухкомнатной квартире, где перегруженные нефабричные книжные полки угрожающе накренились, того и гляди рухнут, – да ведь когда-то и камеру или лагерный барак считал он домом, и, может быть, это помогло выжить. Он писал все свое «непридуманное» на старенькой пишущей машинке, – что за беда, писал же когда-то повесть о жизни самодельными чернилами в конторской тетради по ночам в холодной лагерной каптерке.

И был счастлив.

Он не был привередлив ни в чем, даже больничная еда ему нравилась – едал и похуже. Ни дачи, ни машины, никаких предметов роскоши. Не нарочитое, не напоказ выставленное панибратство с народом – Разгон без колебания мог бы подписаться под ахматовским: «…Я всегда была с моим народом, // Там, где мой народ, к несчастью, был».

Впрочем, он не любил деклараций и громких слов, не признавал дидактики и нравоучений.

К несчастью – был…

Не просто был, а прожил, пережил – шесть тысяч двести двадцать дней в неволе. «Плен в своем отечестве» – так назвал Лев Разгон одну из своих книг. Точнее не скажешь. Страшнее не может быть.

Казалось, естественным было бы желание похоронить гулаговское прошлое, не возвращаться туда, забыть. Начать жизнь с начала, с чистого листа. И воспевать эту жизнь, устремив взор в будущее.

В будущее через прошлое – гораздо труднее.

Но бывшему зеку Разгону достало мужества до последнего дня писать о том, что было. И ознакомиться в архивах КГБ с делами близких ему людей тоже хватило сил. «Никогда не забуду шока, испытанного мною, когда я в страшно-известном доме на Лубянской площади знакомился с делами всей своей семьи. Потрясение было вызвано не тем, что я узнал. Я это знал уже и раньше. Я рассматривал дела шестерых людей, из которых трое были расстреляны, а остальные попали в мясорубку, которая вошла во все словари мира под названием ГУЛАГ. Погибли не все, остался в живых я, и мне судьбой приуготовлена обязанность рассказать то, что я знаю».

«Еще мне не пора…» – говорил он в 87, и в 89, и в 90 лет и свято выполнял эту свою обязанность.

«Непридуманное», «Плен в своем отечестве», «Позавчера и сегодня» и «Аллея праведников», ненаписанная книга, – это все о тех, кого любил и потерял, о тех, кто оказывался рядом в трудные моменты, о тех, кого запомнил навсегда.

И память о них передал нам.

Беседа
«Покойнику милосердие ни к чему»
1996 год

Вы родились за 9 лет до Октябрьской революции 1917 года, уже несколько лет проживаете в постсоветском периоде. Но все же 74 года вы были «винтиком» в той машине, что звалась Страной Советов, вы были с ней от первого ее крика до последнего вздоха. Вы помните, что было «до», видите, что происходит «после», были не только свидетелем, но и участником, вольным или невольным, того, что было «при». Что вы можете сказать сегодня, имея такую ретроспективу?

У меня такое ощущение, что я прожил несколько совершенно разных жизней. Но ни в одной из них я не был «винтиком». Это Сталин считал меня «винтиком», я-то считал себя – и так было на самом деле – активным творцом социалистической системы, я по мере своих сил способствовал ее развитию и верил, что именно эта система приведет нас к светлому будущему, к всеобщему равенству. Это была тяжелая интеллектуальная работа, я бы сказал – по призванию. Кроме того, отдельный «винтик» ведь не отвечает за работу всей машины. Я же чувствую всю меру своей ответственности за то, что происходило в моей стране. Более того, я даже не считаю, что расплатился за свою причастность к этому семнадцатью годами лагерей. Нет. Я и сейчас несу бремя этой ответственности и перед обществом, и прежде всего – перед самим собой.

То есть вы считаете, что должны были расплатиться такой страшной ценой за свое соучастие в созидании той системы, которая вас же за это и наказала? Это какой-то жуткий парадокс.

Нет, я не считаю это расплатой. Истинной расплатой может стать только осознание того, что мы сделали и что мы все повинны – одни больше, другие меньше – во всем, что с нами произошло. С нами со всеми – и с теми, кто сидел, и с теми, кто сажал, и с теми, кого обе сии чаши миновали. Болело все общество, здоровых почти не было, это были редкие исключения – люди, сумевшие уже тогда постичь подлинный, чудовищный смысл всего происходящего.

Если бы вы сегодня, вы – сегодняшний, отягощенный или, может быть, обогащенный печальным опытом пережитого, переосмысленного, обретенным заново видением прошлого, – если бы вы начинали жизнь сначала, что бы вы изменили в ней?

Прежде всего – самого себя. Мне кажется, что к концу жизни я не то что стал умнее – это, наверное, невозможно, я стал лучше понимать жизнь вообще, лучше узнал людей, мир, самого себя. Я стал нравственнее, наконец. Можно ли извлечь какие-то уроки из прожитой жизни? Думаю, что можно. И если бы я такой, какой есть сейчас, начинал жить заново, может, мне удалось бы избежать каких-то ошибок, совершенных по недомыслию, по наивности, от излишней горячности. Кто знает, – может быть…

К сожалению, никому не дано переделать то, что прожито, и не помочь уже тому, кому не помог, и не спасти того, кого не спас, и не простить того, кого не простил.

Да, никому не дано знать, что было бы… И никому не дано сегодня исправить то, что было вчера. Это уже уроки для будущих поколений, если они захотят им следовать.

Исправить вообще можно только самого себя. Общество может исправиться только в том случае, если каждый будет исправлять сам себя. Не дай бог, чтобы мы снова занялись насильственным перевоспитанием друг друга. Результаты такой профилактики хорошо известны.

История страны жестоко отозвалась на судьбе вашей семьи, ваших родственников, на вашей судьбе – 17 лет лагерей и ссылок, повторных арестов, утрата близких, угасшие иллюзии и вновь вспыхнувшая надежда. Что дает человеку силы пережить все это, не сломаться, не озлобиться?

Что дает силы? Только стремление сохранить свое человеческое достоинство, сохранить себя как личность. У человека можно отнять все – любимое дело, дом, близких ему людей, даже его собственную жизнь. Нельзя отнять только одно – его человеческое «я», его отношение к тому, что происходит вокруг. То есть, перефразируя Сенеку: если этого нельзя избежать, нужно уметь это презирать.

Да, я не мог помочь ни себе, ни моим близким, ни тем, кто волею судьбы оказался рядом со мной в тех нечеловеческих условиях, – но я должен был при этом сохранить в себе главное. Это, кстати, очень точно сформулировал Александр Исаевич Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» как основное правило зека: «Не бояться работы, не копаться в объедках и не бегать в «хитрый домик»» (то есть не стучать «куму»).

Ох как непросто соблюсти это такое простое на первый взгляд правило. Но в нем действительно залог выживания.

А может быть – всё воля случая: один выжил и рассуждает, а другой погиб и ничего возразить не может?

Ну, разумеется, ни я, ни кто другой не может точно ответить на вопрос – почему он выжил. Теперь можно пытаться лишь осмыслить то, что было, и делать какие-то выводы.

Но, конечно же, это ни в коем случае не означает, что тот, кто умер, погиб, не выдержал этого кошмара, в чем-то был хуже меня, слабее, безнравственнее. Слишком много случайного было в жизни зека, чего нельзя было предусмотреть, – куда попал, кто оказался на соседних нарах, состояние здоровья, физического, психического, умение налаживать быстро рвущиеся связи, способность адаптироваться к условиям тяжелым, порою невыносимым, да к тому же непостоянным.

Нет, в конечном счете эту дилемму: жизнь или смерть – решал случай.

Сейчас, когда агрессивность аккумулируется как сгусток энергии, черной тучей витает над скопищем людей и прорывается то здесь, то там бессмысленными войнами, кровопролитными разборками, насилием, драками, бранью – как удается вам сохранить доброжелательность и спокойствие?

Это свойства моего характера, я всегда был терпимым, доброжелательным и спокойным – и в детстве, и в юности, и в зрелые годы, когда сохранить себя мне было гораздо труднее, и сейчас, в старости, – тем более. Старость должна быть терпимой и по возможности мудрой. Однако меня часто обвиняют в необоснованном, чрезмерном оптимизме. Вот, мол, и дореволюционное детство в «черте оседлости», и долгие годы скитаний по тюрьмам и лагерям за спиной, и все мыслимые и немыслимые испытания, выпавшие на долю подданного великой империи в уходящем ХХ веке, а он терпелив, доброжелателен и спокоен. И верит в счастливое будущее.

Это так. В этом смысле я человек глубоко верующий. И в лагере стремился сохранить те нравственные установки, которые считал необходимыми для себя на воле. Иначе не выжить. И должен признаться, что в лагере иногда мне это удавалось легче, чем на воле.

Однако моя терпимость вовсе не знак того, что я смотрю на жизнь сквозь розовые очки или забыл свое прошлое и прошлое моей страны. Нет, не забыл. И несу все бремя своей ответственности перед людьми, перед страной, перед самим собой. Это очень нелегкий груз.

И все-таки, казалось бы, гораздо естественнее было бы вам или человеку такой судьбы, как ваша, озлобиться, возненавидеть все то, что было, своих палачей, а заодно и весь этот мир сегодняшний – страшный, жуткий, отвратительный. Жить в ненависти трудно и вместе с тем удобно – ты жертва, все перед тобою виноваты, ты испил свою чашу до дна, а они пусть себе сами разбираются в своих проблемах. Разве не так?

Нет, для меня это неприемлемо. Есть люди, которые без всяких серьезных оснований ненавидят весь мир, ни в чем перед ними не повинный. Такие люди живут по принципу – не то хорошо, что мне хорошо, а то, что другому плохо. А в продолжение этой логики: если уж мне плохо, то пусть весь мир сгорит.

Нет, я не хочу никому мстить за то, что выпало на мою долю и на долю моих близких. Полвека назад – да, я был готов, я хотел убить тех, кто убил Оксану, мою первую жену, всех тех, от чьих рук пострадали и погибли мои родственники. А сейчас мне безразлично, что кое-кто из тех палачей и мучителей, возможно, еще жив и здравствует, и пользуется какими-то льготами или влачит жалкое существование, никому не нужный, всеми забытый. Мне это безразлично. И не испытал я никакого удовлетворения, когда, читая дела в архивах КГБ, узнал, что один из них был замучен и расстрелян своими же дружками-чекистами.

Нет, не простил я никого из них и не прощу никогда. Но месть меня не насыщает, не радует, не нужна мне она. Меня тошнит от отвращения, когда я вижу по телевизору трупы людей, убитых из мести, злобы, зависти – всего, что сопутствует якобы «самоопределению народов», «росту национального самосознания», борьбе за свободу.

С тоской думаю: неужели, чтобы утратить жажду мщения, выработать в себе отвращение к убийству, надобно стать – подобно мне – стариком, прошедшим долгий и трудный путь, выпавший на долю человека нашей вероломной эпохи. Неужели это так? Мне грустно об этом думать, и я верю, что новому поколению не понадобится такой страшный опыт, какой приобрели за свою жизнь мои сверстники, что они другим путем придут к осмыслению и осознанию нравственных и гуманитарных ценностей – без войн, злодеяний и убийств.

Вы член Комиссии по помилованию при Президенте РФ и убежденный противник смертной казни. Как и когда сложилась эта позиция – в лагерях, после? Как реакция от противного на причиненное вам зло или же это с детства усвоенный постулат ненасилия?

Насилие мне и в самом деле было отвратительно с детства. Конечно, мальчишкой я участвовал в драках и побоищах, правда, без всякого, должен сознаться, удовольствия, я больше любил читать, мечтать, путешествовать по открывшимся мне мирам. Но все же решающее значение в формировании моих убеждений о безнравственности смертной казни сыграли годы сталинского террора, годы, проведенные в лагере. У меня на глазах столько людей умерло насильственной смертью, а в тех условиях всякая смерть была насильственной – от болезни, от холода, от недоедания и непосильной работы, от зверств палачей, столько людей были невинно расстреляны, замучены, забиты. Волею злого рока столько загублено жизней! Это неискупимо и невосполнимо.

Конечно, реабилитировать – не значит воскресить. И никаким покаянием не вернуть человеческую жизнь. И милосердие покойнику ни к чему.

Да. И именно поэтому во избежание всегда возможной судебной ошибки я – категорический противник смертной казни в любом случае, без исключений. Я абсолютно убежден – после страшного урока сталинского геноцида нельзя давать нашему государству право казнить. Мы знаем, как оно может этим воспользоваться. Мы еще, к сожалению, недалеко ушли от тех лет – в психологии, в нравственном отношении, в осознании ответственности и главное – ценности человеческой жизни.

Да к тому же эта моя позиция, помимо всего прочего, зиждется на элементарных нравственных нормах, присущих нормальному цивилизованному обществу.

То есть – человек никогда не имеет права убивать человека, даже если человек человека убивает?

Несомненно так. Я вовсе не такой благодушный человек, бывают, конечно, случаи, когда кажется – сам убил бы на месте. Мне думается, что если бы у меня на глазах убивали или насиловали ребенка, я был бы способен убить насильника. Но это одно дело. И совсем другое – когда государство убивает человека, который уже обезврежен и беззащитен, пусть даже это преступник, чья вина доказана.

Но ведь он обезврежен и беззащитен в какой-то конкретный момент. А убежит или амнистируют?

Существует презумпция невиновности. И никаких гипотетических ситуаций быть не может. А если не убежит, если не амнистируют?

Мы должны понять главное – в самой смертной казни заложено безнравственное начало – это преднамеренное убийство человека, который не может оказать сопротивление.

Меня возмущает и огорчает, что наши милиционеры гибнут от рук вооруженных бандитов (таких случаев все больше и больше), почему-то всякий раз не успевая первыми применить оружие, в отличие от ловких американских полицейских, каких мы видим в боевиках. Но это другое дело, другой разговор. Я бы, честное слово, хотел, чтобы они перестреляли всех бандитов. Но это ведь борьба с вооруженным противником, который оказывает сопротивление.

Совсем другое дело – смертная казнь. Это нужно понимать.

И зачем – смертная казнь? Поверьте мне, есть более суровое наказание – лишение свободы, ибо нет у человека ничего более дорогого и ценного, чем свобода. Даже если человек это не осознает.

Хорошо. Мы с вами говорим о том, что свобода дороже колбасы. Но ведь это должен осознать каждый. Не только тот, кто эту свободу терял, или тот, кто способен понять это на чужом опыте, но и каждый. Что нужно для этого? Чтобы умер последний, рожденный в рабстве? Ведь мы с вами прекрасно понимаем, что каждый член нашего общества свободу с колбасой не соизмеряет, большинству материальное понятней, ближе, доступнее. Что может это изменить, чтобы мы все поняли – свобода дороже, и это стало бы отправной точкой?

Годы. Время. Вот в чем дело. 40, 10, 20 или 100 лет – никто не знает. Разве только наша страна проходит через такой трудный период, разве только российская империя рухнула? Нет. В свое время рухнули все великие империи. Если взять те самые цивилизованные страны с высокой культурой и уровнем жизни, которым мы завидуем и то и дело поминаем всуе, если перелистать их историю, мы увидим – через какие страшные этапы они прошли. Что делал Лютер с католиками? А Кальвин? А католики с гугенотами? И через что прошла Англия – через Кромвеля, через протекторат, через казни? А сколько жертв принесла Великая французская революция? Какие жестокие, кровавые времена они пережили.

Чтобы все постепенно изменилось, переустроилось, чтобы выросло новое поколение, нужно время. Я не делаю никакого открытия, это непреложно, как сама жизнь.

Милосердие и милость, помилование – понятия одного рода? И что вообще значит – помиловать преступника, нравственно ли это?

Безусловно. Всякое проявление милосердия высоконравственно. Особенно по отношению к преступнику, который раскаялся. Ведь наша Комиссия рассматривает заявления только тех преступников, которые отбыли уже большую часть своего срока, которые раскаиваются в содеянном и подтверждают это своим поведением. Мы, члены Комиссии, часто содрогаемся, рассматривая дела тех, кто обратился с просьбой о помиловании, – так невообразимо ужасны совершенные преступления. Но человек уже отсидел 10, 15, а то и 20 лет, он изменился за это время, это неизбежно. Кроме того, зная условия содержания в наших лагерях, могу с уверенностью утверждать, что 10–15 лет – это практически максимальный срок, который может выдержать человек.

Вы хотите сказать, что не бывает неисправимых преступников?

Бывают, несомненно, бывают. Попадали к нам в Комиссию дела людей, отсидевших 25–30 лет, имевших за это время 3–4 «ходки» и больше, но вдруг обратившихся с просьбой о помиловании. Только представьте себе – человек прожил свою жизнь ужасно: в тюрьме он взрослел и состарился, больше ничего в его жизни не было. Надо дать ему умереть на воле. В большинстве случаев мы решаем именно так. Это есть акт милосердия.

Если это не секрет – пожалуйста, немного подробнее о Комиссии: ее состав, статус, сколько дел рассмотрено, каков общий результат, хотя здесь, наверное, проценты неуместны?

Официальная Комиссия по помилованию существовала в России всегда, и в бывшем СССР тоже, в нее тогда входили высокие чиновники из МВД, Генеральной прокуратуры и других правоохранительных органов, в ней участвовали и министр юстиции, и члены Президиума Верховного Совета, а возглавлял Комиссию – Председатель Президиума Верховного Совета. То есть фактически кто выносил приговор, тот же (те же) его и утверждал. Разумеется, работала такая Комиссия чисто формально, собирались редко, решения принимались без обсуждений и сомнений в соответствии с некой средней цифрой помилований в год, скажем, не более 5. Так решались человеческие судьбы. Собственно, у этой Комиссии не было никакой миссии – все определялось, как и во всем, жесткими идеологическими установками.

Изменить такое положение вещей оказалось возможным только после августа 1991 года. Инициатором выступил Сергей Адамович Ковалев, это он обратился к Ельцину с инициативой о создании принципиально новой Комиссии. Так появилась первая в России общественная Комиссия по помилованию, главная задача которой была определена ее участниками однозначно – помилование. Беспрецедентно и то, что во главе этой Комиссии вместо Председателя Президиума Верховного Совета стал известный писатель Анатолий Приставкин. Трудное это было решение и для него, и для тех его друзей, которым он предложил стать членами Комиссии, – Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Мариэтта Чудакова, Алесь Адамович, я.

Комиссия существует почти четыре года. В нее, кроме известных писателей и журналистов, входят крупные авторитетные юристы, врачи, психологи, социологи, есть священник. Это люди с разными взглядами и убеждениями, объединенные тем, что согласились работать в Комиссии по помилованию. То есть всем им дорого и важно милосердие, истинное, а не декларативное. Кроме того, все они согласились работать на общественных началах, а это тяжкий труд, который отнимает много времени и сил. Мы собираемся один раз в неделю, за это время приходится прочитывать более ста дел, порою ночью невозможно уснуть – так чудовищно страшны материалы, которые мы прочитываем.

Комиссия консультативная, права помилования у нее нет. Такое право есть только у президента, это он решает – помиловать, казнить или сохранить жизнь. Он может соглашаться с решением Комиссии или не соглашаться – это тоже его право. То, что он в подавляющем числе случаев с нами соглашается, а среди принятых нами решений преобладают решения о помиловании, – определяет и нравственный уровень Комиссии, и нравственный уровень президента.

Нравственный уровень Комиссии, безусловно, определяется и именами людей, вошедших в ее состав, можно сказать, что они стали гарантом ее неподкупности. Разные истории рассказывали в советские времена о председателях аналогичных Комиссий в республиках бывшего СССР, которые на взятках становились миллионерами в те времена. Но я абсолютно убежден – никому даже не придет в голову, что Анатолий Приставкин, Булат Окуджава или Фазиль Искандер берут взятки.

И зеки это знают. Они вообще знают о нас все, и это нисколько не удивительно, ведь от нас, по сути, зависит их жизнь. Это, кстати, видно и по письмам, которые они пишут нам, членам Комиссии, персонально.

Недавно Россию приняли в Совет Европы, и одно из главных обязательств, которые наше государство приняло на себя в связи с этим, – отмена смертной казни, вначале – мораторий, потом – окончательна отмена. Сбывается ваша мечта?

Да, я мечтаю о том, чтобы Россия сознательно стала государством, которое не убивает, а для этого нужно, чтобы к такому решению пришел каждый член нашего общества. Ведь государство – это мы, это мы расстреливаем, в том числе и невиновных. Если государство казнило невиновного человека, а им может стать каждый – вы, я, президент, – это наше общее несчастье, общая наша вина. Даже один невинно казненный.

Мы все должны понять главное: смертная казнь – это одна из самых больных и противоречивых проблем человечества. Ведь если есть безвинные жертвы преступлений, то есть и их близкие, их родные, которые хотят, требуют отмщения. У них своя правда, продиктованная горем утраты. Но месть порождает месть, это неизбежно, и, поддавшись этому, общество проваливается в страшную пропасть, выбраться из которой очень трудно. Смертная казнь – одно из звеньев цепи отмщения, это тоже акт возмездия – возмездия общества человеку. А если он невиновен?