Читать книгу: «Пишу свою жизнь набело», страница 9

Антидепрессант

Помню, у меня тогда была жуткая депрессия, беспросветная и почти беспричинная. Если не считать причиной самою жизнь, которая есть не что иное, как полуобморочное состояние души, тревожно замершей в не вполне, быть может, осознанном ожидании скорейшего исхода, потому что само это ежесекундное ожидание – непереносимая мука. Разумеется, я имею в виду свою жизнь, и это моя душа переполнена мукой ожидания. Я никого не зову ни в соучастники, ни в сопереживатели.

И тогда никогда не звала. Даже Тину.

Наоборот, мне хотелось хоть на какое-то время избавить ее от своего присутствия, дабы не давить на нее безысходностью своего уныния.

И я уехала в Дубулты, в Дом творчества писателей. В те давние благословенные времена это было вполне доступно и легко осуществимо. Тем более стоял ноябрь – не самое привлекательное время для отдыха в Прибалтике. Однако чудный ноябрь – теплый, солнечный, и взморье выглядело абсолютно по-летнему, ни осеннего буйства красок, ни ранней зимней проседи. Спокойное серо-жемчужное море, остро пахнущее водорослями, величаво-невозмутимые сосны, желтый, чуть ноздреватый от сырости песок и бледно-голубой полог неба, накрывающий всю эту благодать, как бы отделяя от мелкой суетности всего мирского. И безлюдье. Редко-редко обгонит кто или пройдет навстречу и непременно поздоровается, мимолетно радуясь случайной встрече.

Я часами бродила по пляжу, по зыбкой кромке убегающей из-под ног волны. Не было никакой цели, но и преград не было – бесконечность протянулась в обе стороны, направо ли пойдешь, налево ли… И это странным образом успокаивало. И мерный шум моря за окном моей комнаты – днем, ночью, будто чье-то ласковое бормотанье. Ничего общего с истошными криками и сдавленными стонами большого города. Нет, депрессия моя не прошла, да и с чего, собственно, ей пройти, в моей жизни ничего не изменилось. Мое пребывание здесь – всего лишь короткая передышка.

И все же я каждый день звонила Тине, расхваливала прелести моего бесцельного существования и даже звала ее приехать, заманивала. Мне в самом деле хотелось поделиться с ней этим пусть временным, пусть случайным, будто ненароком украденным, но все же покоем. Она отнекивалась, надышись, говорила, сама и мне принесешь в клювике немножечко нирваны, а нет, так тоже не беда, не все же нам из одного колодца пить.

И правда – что мы все вместе да вместе. Сколько ситуаций было загублено на корню, оттого что мы всегда вдвоем. И из нас не решались выбрать, будто чувствовали, что таким образом нарушится некое пусть неустойчивое, но все же равновесное состояние природы, и боялись последствий, да и мы, вечно уступая друг другу, в результате отступали обе, делая вид, что предмет (или ситуация) нас вовсе не интересует.

А тут брожу я одна, в сиреневой куртке и пушистом зеленом шарфе, белокурая, легкая, томная в своей печали, живописно дополняю юрмальский пейзаж, а навстречу все чаще и чаще попадается киносценарист Седов, еще не очень известный, но уже довольно преуспевающий, о чем узнала я от немногочисленных обитателей нашего дома. И Седов этот довольно привлекательный мужчина, между прочим, хотя мне до него никакого дела нет.

Как, впрочем, ни до кого другого, кто не прочь был бы прикадриться. А не прочь были бы все. И это так естественно – молодая, вызывающе одинокая женщина, красивая, без тени кокетства, да к тому же единственная на этом корабле, кроме нее еще три старушки – две поэтессы и одна вдова. Не разгуляешься. И я никого не осуждаю – ни за не слишком настойчивые попытки, так, на всякий случай – авось обломится, ни за церемонное, напоказ ухаживание – нет ничего безобиднее, ни даже за весьма недвусмысленные предложения. Ничего в этом нет особенного – обычная, древнейшая игра.

Только я в нее больше не играю. Разонравилось, надоело. И Седов, видно, тоже не играет. Он пишет сценарий для престижного международного конкурса, мечтает победить. Вернее, уверен, что победит, работает со вкусом и каждый вечер, когда вся наша компания собирается в баре, очень артистично не рассказывает даже, а показывает, что написал за день. И все ему завидуют, это видно невооруженным глазом. Потому что больше здесь никто не пишет, – и это тоже видно невооруженным глазом – так вялы и невыразительны попытки рассказать о своем.

А Седов весь заряжен энергией созидания. И пьет, кстати, с удовольствием и много, и на него при этом приятно смотреть, и вечерними прогулками не пренебрегает, и бегает по пляжу по утрам в одних плавках (в ноябре!), и на бильярде – король, и ежедневно ходит в Майори в рыбный магазин на улице Йомас за рыбой специального копчения к пиву (гурман к тому же). Когда только успевает творить!

Да, собственно, какое мне до него дело? Я вообще таких живчиков не люблю – уж больно все напоказ, уж больно нравиться хочет. И нравится, всем, если бы не я, то можно было бы сказать – без исключения. Даже зависть не помеха – завидуют, а все равно – нравится. Всеобщий любимчик.

Меня это, правда, совершенно не касается. Мы практически и не знакомы. Здороваемся, проходя друг мимо друга, на пляже и вечерами на общих, от нечего делать посиделках в баре. Он в отличие от всех остальных даже и не пытается за мной приударить. Видно, не по этой части – творец, конкурсант, дипломант. Но не ловелас. Что ж, бывает и такое. А мне, похоже, больше не о чем думать, как об этом чужом и ненужном Седове. Я даже Тине что-то успела сказать о нем. А почему бы нет – он для меня некая абстракция, как эти белые лебеди в сиреневой дымке сумерек, перелетные птицы, случайно задержавшиеся у нашего берега, – вчера еще не было их и завтра, быть может, не станет, а сейчас удивляюсь им и кормлю свежей булочкой с корицей. И с виду по-королевски гордые, они суетливо вылавливают из воды размокшие комочки, расталкивают друг друга и сердито хлопают крыльями.

Только один держится особняком, не обращает внимания на эту недостойную возню, – то ли вожак, то ли изгой. И на меня не обращает внимания – мы с ним два одиночества из разных миров. Но он не улетает, не оставляет стаю, и я торчу здесь, будто жду чего-то – благосклонности одинокого гордого лебедя?

Уже почти совсем стемнело, и белые птицы исчезли в тумане, будто пригрезились, и пляж абсолютно пустынен, я замерзла, но все стою, глядя прямо перед собой, туда, где должно быть море и та манящая, мокрая даль у горизонта. Но не стало вдруг ни моря, ни неба, ни горизонта. Все исчезло. Я провалилась в пустоту, из которой нет выхода. Сделалось страшно, я оглянулась и вздрогнула – рядом кто-то стоял, близко-близко. Кровь запульсировала в висках – говорила же мне Тина, чтобы не смела гулять одна в темноте, мало ли что.

– Что же вы, такая трусиха, гуляете одна в темноте?

Седов! Какое счастье, ничего не исчезло – ни море, ни небо, ни Юрмала, ни я, – просто внезапно стемнело.

– Седов! Что вы здесь делаете?

– Подстерегаю вас. Уже давно.

– Подстерегают добычу.

– Вот, вот.

– Вы охотник?

– Я антидепрессант.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Воспользовавшись мною, можно избавиться от депрессии.

– Что значит – воспользоваться? И с чего вы взяли, что у меня депрессия.

– Ну, ну, не горячитесь. Рыбак рыбака… Это же известно. А воспользоваться – как лекарственным препаратом.

– Я не принимаю антидепрессанты. И всем пожелала бы такой депрессии, как у вас.

Тут я весело рассмеялась. Ну, как могла весело. Очень постаралась. Хотя этот разговор произвел на меня странное впечатление – всколыхнулось тревожно невесть откуда возникшее непреложное ощущение, что у нас с Седовым что-то случится, и более того – что уже случилось.

– Не спешите с выводами. Я после ужина зайду к вам, и мы все выясним. Только сразу после ужина, без посиделок.

Он остановился, взял мою руку, поднес ее к губам, но не поцеловал. Я задрожала от какого-то непонятного возбуждения, можно подумать, что такое происходит со мной впервые. Резко отдернула руку, она горела, будто от ожога, щеки мои пылали – видочек тот еще. Слава Богу, в холле никого не было. Я поднялась на лифте на четвертый этаж, зашла в свою комнату, зачем-то заперла дверь на ключ и, прижавшись к ней ухом, стала напряженно прислушиваться к чему-то.

Это уже не депрессия, а шизофрения.

Правда, не знаю, что лучше. Да ведь болезни не выбирают, как, впрочем, не выбирают и ничего другое. Все приходит само или не приходит – плохое, хорошее, всякое. И двери можно не запирать, и прислушиваться не обязательно.

А все же ужинать я не пошла. И Тине не позвонила – для этого надо спускаться вниз, в холл, а я почему-то боялась выйти из комнаты. Нет, определенно это шизофрения. Интересно – с этой болезнью Седов может справиться? Господи, что это я? Ну при чем здесь этот Седов. Мне никакого лекаря не нужно. Да и болезни никакой нет, все игра слов: допустим, не депрессия – хандра, а это уже не болезнь, это состояние души или черта характера – уныние.

У меня негармоничный характер, это довольно часто встречается.

Все. Никаких Седовых! Никаких антидепрессантов, ни в таблетках, ни в каком другом виде. Лягу спать на голодный желудок – авось заодно и мозги прочистятся.

Нельзя так распускаться, он наверняка пошутил, а я завелась, будто меня под венец позвали. Такая экзальтация мне не к лицу, не к возрасту. Да и чего мне бояться, чего у меня в жизни не было? Все было, все. Даже если бы Седов пришел, удивить ему меня нечем. Наудивлялась досыта.

А вот и он! Явился-таки. А я в халате и с мокрой головой. И вообще в каком-то раздоре. Да ладно, пусть, не свататься же он пришел, в самом деле. И я не барышня непорочная, малоопытная.

– Вы меня не ждали?

– Не ждала. Надеюсь, это вас не очень огорчает.

– Не очень, тем более что это не соответствует действительности.

– Вы ясновидящий?

– Я -антидепрессант.

– В этом есть что-то шизофреническое, вы не находите?

– Скорее параноидальное. Но не тревожьтесь, я не параноик.

– Да я, собственно, и не тревожусь.

– Конечно, конечно. Да вы садитесь, я пока все приготовлю.

Странное, согласитесь, заявление, если вспомнить, что не я к нему, а он ко мне в номер пришел.

Но я села и с каким-то потусторонним интересом, будто во сне, наблюдала происходящее.

Седов вынул из карманов куртки бутылку коньяка, лимон, две серебряные стопочки, нож с перламутровой рукоятью, маленькую, темного дерева разделочную досочку, «Салем», янтарные четки, которые постоянно теребил, и зеленую витую свечу в серебряном же подсвечнике. Затем достал свою трубку и все причиндалы к ней, протянул мне четки и сигарету, погасил свет, зажег свечу, сел в кресло напротив меня и стал набивать трубку.

Меня начал раздражать этот спектакль, я хотела что-то сказать, но не успела. От свечи или от трубочного табака в комнате повеяло каким-то дурманом, от четок моим рукам сделалось тепло, появилось легкое покалывание и теплые волны побежали от кончиков пальцев по всему телу. Я стала тихонько перебирать бусинки – покалывание перешло в жжение, а вокруг меня словно возникло живое облако, оно прижимало меня к себе или ко мне прижималось, тесно-тесно, вжималось в меня так, что у меня перехватило дыхание.

Я хотела отбросить четки, но пальцы, помимо моей воли, плотнее обхватили бусинки. Мне показалось, что я теряю сознание, но это было не страшно, наоборот, меня неудержимо тянуло туда, за черту обрыва, казалось, я знаю эту дорогу, хотя никогда прежде здесь не бывала. Да и это «здесь» – невозможно определить, я не понимаю, где я, плыву или летаю, и голова как-то чудно кружится, или это не голова, а все, что вокруг меня, – кружится, а я стараюсь уследить за этой круговертью, мне легко, светло и спокойно.

Стоп! Спокойно?

Наверное, я произнесла это вслух, хотя не слышала своего голоса. Зато голос Седова прозвучал отчетливо, даже резко, будто внезапно включили приемник на полную мощность. Да нет – телевизор, потому что его лицо вспыхнуло передо мной как на большом экране. Он стоял на коленях возле моего кресла и держал меня за руки, мы как бы вместе перебирали четки.

– Успокоилась? Я же говорил, что помогу. Давай выпьем понемножку за успех.

У меня звенело в голове, я ничего не понимала, захотелось немедленно позвонить Тине и узнать, что она обо всем этом думает. Но не будить же ее среди ночи. С какой стати, у нее и так от меня одно беспокойство. И уж во всяком случае Седов – не повод.

Я постаралась взять себя в руки и как можно спокойнее спросила:

– Мы разве уже перешли на «ты»?

Какой, Господи, Боже мой, пошлый вопрос. Пошлее может быть только ответ:

– Так в чем же дело: давай перейдем.

Именно это и изрек Седов, все еще стоя передо мной на коленях.

О! Все происходящее напоминало бред. Я приложила ладонь ко лбу – руку обожгло. Жар, с облегчением подумала я. Слишком долго гуляла, а вечера холодные – ноябрь как-никак. Никакой мистики, я в своем уме, надо принять ремантадин, очень помогает при температуре. Вот только коленопреклоненный Седов, и столовое серебро, и коньяк, и зеленая ароматическая свеча, и этот странный, удивительный обморок – неужели воспаление мозга?

Пытаясь обрести реальность, выпиваю коньяк из серебряной стопочки несколько раз подряд, потом делаю еще один большой глоток прямо из бутылки, закусываю тонюсеньким ломтиком лимона, задуваю свечу и провожу ладонью по щеке Седова – колючая как крапива. А губы горячие и руки горячие, и рядом с ним горячо, кожа горит огнем, жар сквозь поры проникает внутрь, пересыхает гортань, а по лицу почему-то текут слезы, тоже горячие. Все – на точке кипения. И янтарные четки зажаты в кулак, и на ладони – ожоги.

Термометр показывает 36,4, а меня бьет озноб. В спортивном костюме и шерстяных носках лежу под двумя одеялами и мерзну. И мысли лихорадочно пляшут и дробно стучат, ударяясь друг о друга, стучат как зубы. Или это зубы выбивают такую странную мелодию, она отдается в висках. Нет звука, есть только ритм, пульсирующий, напряженный, с накатом, напоминающий прилив и отлив. Шум прибоя. Невыносимо! Ничуть не лучше, чем рев машин за окнами моей московской квартиры. Обматываю голову шарфом.

Тишины хочу. Тишины.

Вместо этого – стук в дверь. Вздрагиваю так, будто это смерть за мной пришла, а умирать не хочется. И видеть никого не хочется. И ни с кем разговаривать, даже с Тиной. Она, наверное, уже сошла с ума, не дождавшись моего звонка, а скорей всего, вылетела в Ригу и с минуты на минуту появится здесь.

О, я этого не хочу!

Вчера еще звала ее, приманивала дубултскими красотами, а сейчас страшно подумать: тревожный взгляд, беспомощные слова, улыбка через силу. И, Боже мой, в который уж раз эта заранее и навсегда обреченная на провал попытка выкарабкаться вдвоем. Кто сказал, что вдвоем проще, в одной связке. Свяжите его, пусть попробует.

Чтобы выкарабкаться, нужно быть не альпинистом, не альтруистом, а эгоистом. И вся премудрость. Но – не дано. Нам с Тиной – не дано.

Стучат в дверь. Звонит телефон. Администратор сообщает, что через час прилетает моя сестра, а Седов вежливо, на «вы», извещает об отъезде, уже из Риги, с аэровокзала.

И это все? Весь курс лечения – один сеанс?

Но я не вызывала скорую помощь, это ошибка. Мне не нужны одноразовые сильнодействующие влияния, у меня на них аллергия. И антидепрессанты я никогда не принимаю, никогда. Ко мне применили насильственное лечение. А попросту говоря – изнасиловали. Но никакая правозащитная инстанция не поможет. Да я и обращаться никуда не стану. Мне ничья помощь не нужна. Я сюда не за этим приехала.

Если бы не Седов, бродила бы одна по пляжу, белокурая, легкая, томная в своей печали, живописно дополняла бы юрмальский пейзаж. А теперь мы бродим вдвоем с Тиной и тоже неплохо смотримся. Я все ей рассказала, не сумела утаить, как всегда, впрочем, – не сумела. И мы единодушно постановили, что ничего не произошло.

Потому что если опять произошло такое, то жить больше нельзя, нельзя больше терпеть это беспардонное хилерство, когда распоряжаются тобой по чьему-то сатанинскому хотению – раздвигают руками живые ткани, вырывают кусок трепещущей плоти и швыряют в таз с окровавленными ошметками. А таз полон, и кровь через края капает. А внутри, где только что трепетало, – могильная тишина и почти не болит. Отболело.

Ничего не произошло – решили мы с Тиной.

Может, температура подскочила, а может, выпила лишнее и что-то пригрезилось странное, у меня случаются такие глюки – впечатлительная очень.

И никакого Седова нет, и никто о нем не вспоминает.

Только янтарные четки в кармане куртки обжигают пальцы, если случайно притрагиваюсь к ним. И депрессия моя неожиданно прошла, без всякой на то причины.

Скандал на прощание

Маска сдавила голову, ломит затылок, тяжело дышать – хочется сорвать ее и открыть глаза, но не знаю, где мои руки, знаю, что должны быть, но не чувствую их.

Странное состояние, ни на что не похожее, – будто я исчезла и вместе со мной исчез весь окружающий мир, до боли знакомый и опостылевший. Однако я что-то чувствую, о чем-то, мне кажется, думаю и слышу какие-то звуки, гул голосов, всхлипы, смех, а вот уже и лица какие-то различаются, похожие на маскарадные маски. Или маски, похожие на лица… На моего бывшего покойного мужа Вадика. С фиолетовыми астрами в руках он неслышно приближается ко мне и кладет цветы мне на грудь, будто не он умер, а я. Расправляет их долго и сосредоточенно – художественная натура, наклоняется и целует меня в лоб, и я близко-близко вижу радость в его глазах. Он думает, что я вернулась к нему навсегда. А из-за его спины выглядывает Олег, мой будущей муж, этот тоже ждет меня – мы ведь даже не познакомились, видно, он предначертан мне где-то в конце пути. Значит, это еще не конец и бедный Вадик зря радуется.

Однако и толпа, которая все прибывает и прибывает, ведет себя странно – чересчур торжественно, принужденно, будто по специальному поводу собрались и этикет соблюдают. И кого здесь только нет, Боже мой, – из небытия, из полного забвения, из неведения выплыли и мелькают – все, кто уже был, со мной, до меня, без меня, кого уже нет, кто еще будет.

Как на балу у Сатаны. И все это кружит, слегка покачиваясь вверх-вниз, вокруг меня, похожее на карусель. И потолок кружится, и стены.

А вот и Тина, сестра любимая, рядом сидит, оказывается. Вся в черном, скорбно склонилась надо мной, не шелохнется.

Значит – свершилось… Я знала, что так будет, что я первая… Знала.

И она тоже знала. И как будто уже смирилась – это угадывается и в непоправимой сутулости плеч, и в замутненном, остановившемся взгляде. Она безостановочно мелко-мелко трясет головой, словно подтверждает – да, да, да… И гладит мою безжизненную руку своей горячей шершавой ладошкой.

Не орет неистово – нет! никогда! не отпущу! Не рвет на себе волосы. Не пытается удержать меня, вырвать из цепких объятий. Или отправиться вслед. Где ее заветный флакончик, хотелось бы знать, – что-то не вижу. Где? Не подготовилась. Не ожидала. Значит, не время еще. Рановато, значит.

И дочка наша Идочка не пришла. Не пора, стало быть. Не пора.

Это репетиция, генеральный прогон.

Все так и будет когда-нибудь, но не сейчас. Уже ясно, что не сейчас. Я еще, оказывается, жить хочу. Я только что вернулась, еще на пути оттуда, из того прекрасного мира, где все так спокойно, где ни одного темного пятнышка, – и эти сверкающие пространства, вливающиеся в тебя, текущие сквозь, не причиняя боли, даже не задевая, – чьи-то родные души, должно быть… Там хорошо, там очень хорошо. И ни тревоги, ни страха – полное освобождение.

Но мне еще не пора.

Резко отбрасываю Тинину руку. Закачу сейчас на прощание скандал-скандалище. Чтоб навсегда запомнила, чтобы в ушах мой голос звенел и слезы капали. А то размякла совсем, в кисель превратилась, бедная моя старушка. Одной, без меня ей так плохо будет – и нитку в иголку вдеть не может, и шьет как-то по-дурацки, слева направо, так я ее и не переучила с детства, и шов кривой получается, уродливый, и лампочку перегоревшую не заменит – она электричества как серого волка боится, и гвоздь не вобьет, чтобы свою картину повесить, и юбку в складку не выгладит, и духовку не зажжет, чтобы наш фирменный пирог с вишней испечь на помин моей души, и главное: учить-воспитывать некого будет и лелеять-пестовать, как дитя малое. Для всего для этого ей нужна я – иначе она опору потеряет, главный свой ориентир и заплутает без меня в беспросветном уже одиночестве, подслеповатая, безразличная ко всему старушка в шляпке, которая теперь всем, кроме меня, смешной кажется. А шляпку эту я ей подарила, очень хотелось, чтоб она была похожа на царевну-лебедь с гордой длинной шеей и шляпкой-короной на голове.

И она, действительно, королева. Но мне ее жалко до слез. Без меня она пропадет. И я бы без нее пропала.

Только не сейчас. Я уже совсем пришла в себя и никакого скандала устраивать не стану. Пусть это сделает Тина – право на ее стороне. Да она уже и готова. Когда я ее руку сбросила, сначала жутко перепугалась, чуть сознания не лишилась, потом взяла себя в руки, пригляделась ко мне – и все поняла.

И вот уже я чувствую – сейчас начнется…

И потолок перестал кружиться, застыл надо мной, больничный тусклый потолок, испещренный паутиной и трещинами. И руки мои обрели себя под простыней, чуть затекли, онемели, но уже могу пошевельнуть пальцами и облизнуть шершавым языком пересохшие губы. А может быть, даже и слово молвить в ответ.

Тина, вижу, уже готова – лицо пылает, по щекам слезы в три ручья, она мне сейчас такую взбучку задаст! Тем более что все посторонние, только что толпившиеся вокруг, как-то незаметно исчезли, не могу уже вспомнить, кто приходил. Дочка наша нерожденная Идочка, кажется, появлялась. Или нет? Или она придет тогда, когда час настанет. И уведет меня и Тину, вместе – встав между нами, прервет этот гибельный миг прощания.

А тусклый больничный потолок в паутине, маски на карусели, я – в неведомом пространстве, где тишина и полный покой, безутешная Тина над моим бездыханным телом, наши голоса, слившиеся в один безумный крик, Тинины слезы у меня на губах, ее вздрагивающие плечи под моими руками – что это?

Глубокий наркоз или полное помешательство?

Или мираж, как вся наша жизнь?