Читать книгу: «Небо красно поутру», страница 2

Гончая Хэмилтона стояла поодаль, настороже подавшись вперед, хвост трубой, а глаза сужены и глядели не мигая. Койл топнул на нее, но взгляд свой собака не отвела. Он поискал глазами под ногами и подался к стене, где подобрал обломок камня. Вяло кинул его, камень отскочил в бурьян, а собака не сошла с места. Он подобрал еще один, видом что крупный клык, и вот он опасно отскочил перед гончей, и та убежала.

Койл приблизился к лошади, и взял поводья, и развернул животину, а когда снова глянул себе за плечо, собака вернулась. А ну пшла к окаянному. Койл вывел лошадь обратно через те ворота, в какие въехал Хэмилтон, и закрыл их, и поглядел на собаку, наблюдавшую из-за них.

Дождь прекратился, и он провел лошадь тропою под прикрытие деревьев, минутку постоял и послушал. Ох будьте, пожалуйста. Бодрый пересвист черного дрозда и все остальное – как и должно быть. Под сенью дерева срезал путь к холмам, неуклюжее это шествие, притихшее с обмякшим трупом, не положенным ни в какой гроб, кроме уклончивого воздуха, и обмыт он для погребенья своего лишь ихором из растворенных вен своих, а никаких плакальщиков, кроме этой черной собаки, нигде и не видать. Деревья расступились, и земля склонилась к Друмлишу, где подошли они к ручью, вода шуршала по камням, словно наблюдавшие шептуны. Лошадь он привязал и снял пиджак. Старый твид, ношенный и вытертый по краям, теперь настоялся на потемнелой крови. Он заметил, и выругался, и стукнул себя кулаком в челюсть. Дурила ж ты. Пиджак вымыл он в воде, и пятно ослабло, но осталось, и он его отжал и понес в руке, а потом повесил лошади в подпругу. Снова нагнулся к потоку, и черпанул пригоршни воды холодной и целебной себе в рот, и подвел лошадь и дал напиться ей, собака ж наблюдала из деревьев, а тело мертвеца свешивалось с лошажьих боков.

Они оставили реку и вышли на проселок, и Койл высунул нос из тени, и только-только сделал он это, до ушей его донесся колесный перекат, и он уловил взглядом, что из-за поворота слева медленно образуются какие-то очертания. Дыханье у него резко прервалось, и он повернулся и задом загнал лошадь в деревья. Из листвы наблюдал он за человеком, в котором узнал Харкина, чернолицего и бородатого: вел он мула и повозку к поселенью из белых домиков, что расселось дальше по дороге близ Миналека. Шествие это приближалось безо всякой спешки, Койл страшился глаз человека, тупо глядевших вперед. Лошадь зафыркала, и рука Койла дотянулась и обхватила ей морду, дабы успокоить животину, и сопеть она прекратила, и тут же человек тот оказался прямо перед ним, каждый шаг его – миг, растянутый во времени, словно вечность, в которой не жить ему. Иисусе, была бы прямо тут яма, так и забрался бы в нее. Дыхание его удавлено в глотке, но вот уж прошел человек мимо.

* * *

Изумрудная листва принялась редеть, и он вышел из-под укрытия деревьев в Минтикате, где земля сделалась мышастой. Стебли усыпанных цветками сорняков слабо лиловели по вересковой земле, и дождь падал холодно и непреклонно на эту топь, под низом черную и принимающую. По всему торфяному царству ни единой вехи для человека, и он шел, покуда не встретил сломанное дерево, белокостное и обугленное от давно отгоревшего пожара, когда в него ударила молния.

Тело он тащил с седла, пока оно не стекло под собственной тяжестью и не ударилось оземь так, словно кость треснула. Унылый взор старых холмов – наблюдателей события сего, да на ветерке дуновенье пота и крови. С неба слетела одинокая ворона-падальщица, вся в черном, посидеть на дереве. Бесстрастно поглядела она на это зрелище, обозрела бессловесный пейзаж и каркнула единственную ноту проповеди, прежде чем склонить набок голову и взлететь.

Койл присел на корточки, и сцепил руки с телом, и потащил его спиной к болоту, и повернулся, и руками покатил его вперед. Мертвые глаза крутнулись, затем утопли в темном саване воды. Он его подпихнул ногой и понаблюдал, макушка трупа слабо сияет, пока не слилась с пустотою воды. Он стоял, покуда тело не скрылось, и тут увидел, как из-за предела подает ему знаки одинокий сапог, и поднял он скелет палки из-под дерева, и дотянулся до пропасти, и подпихнул его. Буек этот остался, однако, маячить, и он подтолкнул его сызнова, но тот все равно держался на месте упорно. Дождь давил с неба все сильней. Он остался возле бочажины на коленях, земля промоклая, а глаза у него впали.

Не могу я перед собою прикидываться, никак не могу. Я это сотворил, вот и весь сказ.

Громадная тяжесть тучи откатилась назад, чтоб явить послабленье голубизны, а потом опять потемнело, и когда встал он и повернулся к лошади, никакого животного присутствия было уже не разглядеть на том пустынном участке болота, если не считать неумолимого взора гончей.

* * *

Сколько лошадь без всадника простояла на дворе незамеченной, никто сказать не мог. Она призраком вошла на конюшенный двор, глаза дикие, а бронзовая шкура пушится колючками. Белизна бабок ее заляпана грязью, а морда измазана кровью. Вызвали Фоллера, и тот пришагал из дому, черные сапоги сияют, а холодные глаза – в их бездвижном положенье улыбки. Вокруг лошади, бормоча, сгрудились работники, и кое-кто из них встревоженно поглядывал на человека в надежде, что он предоставит им какое-то заверенье или объяснение касаемо природы того, что лежало пред ними, но тот при виде лошади без всадника не проявил никакого чувства. В длинные ладони свои взял он голову зверя и посмотрел на алый гобелен, осмотрел плоть животного, нет ли где увечий, а когда ничего не отыскал, коснулся пальцем влажного вещества и заговорил себе под нос словами, что собравшимся были ясны, как день: кровь то была не лошадиная.

Джим стоял, вороша сено в сарае, когда в сумрак ступил работник.

Вернулась лошадь Хэмилтона, а всадника нету, да и кровь на ей, сказал он.

Джим воткнул вилы в сено и вышел наружу. Протолкался между людей, все крепче сжимая зубы. Руку положил он зверю на бок, и повыдергивал из шкуры колючки, и тихонько поговорил с кобылой. А когда развернул лошадь, увидел пиджак, свернутый под постромки, и нагнулся, и тут же узнал, чей это пиджак, и поразило его, казалось, громадной и мгновенной тяжестью. Толковали о поисковом отряде, а потом у плеча его возник Фоллер. Распоряжался он, не повышая голоса, после чего дотянулся поверх Джимовой головы, и взял пиджак, и развернул его. Расправил перед собою в воздухе, а потом зашагал к дому с находкою в руке. Люди отложили орудия свои и пошли к надворным постройкам за куртками, а Джим отвел лошадь в конюшню. Направил ее в стойло, и потер ей нос, и взял сена, и пристроил ей ко рту, и постоял, и походил взад и вперед, а когда вышел наружу, возле дома наблюдалось движенье людей. Он же направился в другую сторону, обнаружил, что ноги его бегут, и его пригнело чувством, что естественный порядок вещей соскользнул так, что уж и не поправишь.

* * *

Люди рассеялись веером вдоль той тропы, которую предпочитал Хэмилтон. Спереди медленно шел Фоллер, голова склонена, присматривался к знакам. Дерн был мягок и подавался под ногою. Где-то в миле от дома люди дошли до стенки и там посмотрели, как Фоллер склонился ко влажной земле, пробуя ее пальцами. Потом выпрямился и тихо заговорил с человеком по фамилии Макен, а тот развернулся – лицо истертое и надраенное, как сапожная кожа, да пустая глазница запечатана складкой плоти – и поманил в свою очередь еще одного из людей. Эти трое присели на корточки, и Фоллер показал на землю и суету следов. После чего встал и медленно пошел в другую сторону, и глаза его чиркнули по крови у стены, и кровавый разлив по траве, теперь уже размытый дождем. Он наклонился к камням и коснулся их пальцем. Макен тоже присел на корточки. Прочие остановились и стали смотреть. Фоллер показал на следы волоченья по траве, а потом выпрямился, и посмотрел на землю, и пошел, покуда не добрался до ворот и не остановился на полянке близ деревьев, где нагнулся и потрогал землю, и рука подцветилась кровью, а затем он свернул в ту сторону, и его двое пошли с ним вместе.

* * *

Уже падал вечер, когда люди ступили на болото. Дождь прекратился, и на вереске воздвигся столп солнца, словно бы утверждая свое право на эту равнину. Двое следовали за Фоллером, который то и дело нагибался ко мху, проверяя почву на следы, видя такое, чего не видели остальные двое, но те кивали друг другу, признавая способности третьего, сверхъестественные, говорили они, и позади него помалкивали.

Впереди, слышали они, лаяла собака, а затем возник и очерк гончей. Макен позвал ее, узнав, а от Фоллера ни слова, но взгляд его не отрывался от темного зверя, и он к нему направился, собака же лаяла увлеченно, словно в силах ее было заговорить непосредственно с исполинским человеком.

Позже, когда тучи перекатились и начала опадать темнеющая бледность вечера, они вытащили тело из трясины. Лошадь тужилась в упряжи своей, а засосавшая бочажина не желала выдавать тайну свою, цепляясь за труп, который медленно высовывался в каплющей своей черноте, на одинокий сапог накинута веревка.

Собака лаяла и вилась кругами между людей, стоявших у пепельного дерева. Воздух гудел от напряжения невыраженных взглядов, осознания уже того, что они, должно быть, имеют дело с убийством, а не с несчастным случаем, и шапки теперь долой из уважения к Хэмилтону, падшему их работодателю, у каждого мужчины, кроме Фоллера, кто шляпу свою оставил на голове и поодаль от мужчин присел на корточки с трубкою в одной руке и жестянкой в другой. Захватил щепотью немного табака и покрутил между указательным и большим пальцами, чтобы размять, затем примял его и терпеливо засосал в трубку, чтоб ожила. И лишь когда покойник лежал одеревенело на земле, подошел к нему и поднес руку к его лицу, бережно стирая слякоть с черт, на ресницы налип ил, а зубы замурзаны, и рот наполнен черною сочащейся жижей, и потер большим пальцем мертвецу по губам.

* * *

В доме Хэмилтона повисла тишь. Зажигали масляные лампы, шепотки вылетали не дальше дыханья оттого, что подступал Фоллер, пока шел через сени к восточному крылу дома. Галерея оленьих голов бесстрастно взирала, когда нарядчик вошел в гостиную, тени от рогов тускло цапали потолок.

Хэмилтон стоял перед огнем, и повернулся, и посмотрел на Фоллера. Был он бел и гол, только в кожаных шлепанцах да халате, болтавшемся неподвязанным, а в руках нянькал он чучело лисы. Фоллер потянулся зажечь масляную лампу и посмотрел, как старик шепчет животному на ухо.

То был один из Койлов, сэр, сказал Фоллер.

Хэмилтон прекратил шептать и поднял взгляд на нарядчика.

Что такое? спросил он. Голос у старика запинчивый шепот.

Ваш сын, сэр.

О, это. Понимаю. Вы с Дезмондом об этом проговорили?

Это Дезмонд умер.

Старик на него поглядел, не мигая слезившимися рыбьими глазами.

Понимаю. Жалость какая.

Лису он приподнял к лицу.

Не думаю, что мы станем по нему скучать, а, Лиска? Нам Дезмонд больше не нравился, правда же?

Фоллер подошел к серванту, и взял бокал, и налил себе скотча. Скрипнуло кожаное кресло, когда в него сел Хэмилтон, серая плоть пуза рыхло вывалилась ему на пах, и Фоллер посмотрел, как гладит он животное по голове.

Констебулярию я не впутывал, сказал Фоллер. Не намерен. И мое вам слово, я приволоку вам этого негодяя.

Хэмилтон склонил ухо к лисе, а Фоллер повернулся уходить, но старик снова поднял голову, и Фоллеру стало видно, что тусклый свет в глазах его оживился.

Лиска говорит, что ему хочется чашку горячего молока.

* * *

Она потянулась к нему, положила детку ему на колени – младенческая кожа теплая, и спеленатая детка с глазищами-блюдцами, и глядит снизу вверх на него, и палец его всею ручкой обхватила – самое малюсенькое чудесное живое существо из всех, какие он и видал-то когда, – и он тихонько запел детке на ухо мелодию странную в устах его, какую раньше не пел, но она ему явилась легко, словно он ее знал всю свою жизнь, и встал перед огнем он с деткой на руках, и тоже увидел лошадь, и потер ей морду ладонью, и она подошла и тоже ее погладила, и сказала слова, которых он не сумел разобрать, а потом у нее из ушей пошла кровь, мягкий плеск дождя по полу, и он ей сказал, чтоб осторожней с кровью, но она уже заструилась, падая на глину, и лицо у нее дикое, глаза немо вопят, а он на нее заорал и поднес руки свои к одному уху лошади, но потока остановить уже не умел, и она принялась на него кричать, и он теперь мог ее слышать, где же малявка, Колл, где ты малявку оставил, а он не знал, где оставил детку, и стоял, не ведая, ужас приковал его к месту, и он чувствовал, как сила ног его покидает, а лошадь смотрела на него горестно, и он задубел весь от холода.

Пробуждающееся его дыханье удушено немою тьмой. Нахлыв лесной прели в ноздри ему, и он упер глаза в беззвездную ночь. Тело его промокло и покалывало, а лежал он в лощинке, и затем сел, руки-ноги не гнутся, плечи колом после голой земли от холода. Башмаки подле него вымокли, а ступни подоткнул он под колени, и растер себе тело для тепла, проклиная потерю пиджака.

Скулу ему саднило, и он вспомнил, как брат его тем днем накинулся на него возле дома. Мужик в ярости. На глазах у Сары, а Джим его кулаком наземь свалил.

Тебя вздернут, сказал он.

Хрена с два. Никто ничего не знает, потому и не.

Ты совсем дурень, поди. Они твой пиджак видали. Ехать тебе надо.

Никуда я не поеду.

Не поедешь, так сгинешь, еще и не рассветет. Вали сейчас да схоронись где-нибудь. Ступай к Баламуту хотя б на эту ночь. Я присмотрю, чтоб за Сарой приглядели.

Ночь была тиха, и он прикинул, что уж давно перевалило за полночь, и в тишине этой слушал, как урчит у него в животе. Нащупал башмаки, и надел, и двинулся через лес. Шел дальше по тропе прочь от Карнарвана, руками обхватил себя, а под ногами земля темна, и все, чему суждено быть, обернуто в собственный свой мрак.

В лесу он услыхал движенье. Потреск веточек, и он замер как вкопанный. Поблизости шорох, а он не мог определить откуда, и дыханье у него прервалось. Он медленно опустился на корточки и присел, затаив во рту дыханье. Прислушался к тому, как в кончиках деревьев шепчет ветер, и услышал тупое биенье сердца у себя в ушах. Протянул руку к земле, похлопал полукругом по лесной подстилке, не подвернется ль годная палка, но зацепиться там было не за что, а шорох подобрался ближе, и он закрыл глаза, накрепко их прижмурил, а когда открыл снова и прислушался, в ночи ничего уже не было. Он ждал и сидел тихонько. В уме видел он свою жену, и детку свою, и детку, что ждала только сбыться, и подумал он обо всех неурядицах, что им перепадут, и встал он. Поглядел на гребень Бановена, урезанный черным, да на холмы, темно-безымянные за ним, и повернул назад к дому, туда, откуда пришел.

* * *

Росшая луна подмигивала ему сквозь деревья, и лес начал редеть. Дождь падал бусинами, и он съежился от него и надеялся, что уступит, но тот не проявлял подобного намерения, и его вскоре скрутило кашлем. Он наткнулся на тропинку и двинулся по ней почти безглазо, и, наверное, час миновал, пока не приблизился он к притяженью Карнарвана, к растущей его незнакомости, и встал под лиственницы, на которые взбирался в детстве, и воззрился на поле, которое, считал он, знает, а разница в нем, полагал он, была не в растянутой поверх него ночи, а в том, как он теперь на него смотрел, и он вышел на колею знакомую и пошел по ней. Темно на колее, темно под буком, вышел к излучине и встал, слушая ночь, что тиха была, запах земли и древесного сока, и дальше пошел он, вверх по склону, что подпихивал старую обваленную стенку, вечный звук камней, перевертываемых в потоке, камней, с которыми возился он ребенком, а потом унюхал он это, тяжесть его в воздухе, и потом пришел к нему и увидел то, что было домом его семьи, и лежал он перед ним в угольях.

* * *

Далече идти еще до рассвета, а человек Фоллера уж с ног валился. Устал он мокнуть, и от суматохи того вечера весь измотался, и ждал долго после того, как ушли они, хоть еще и озирался убедиться, что никто не смотрит, а потом взобрался на телегу. Поднял просмоленную парусину и убедился, что там сухо, и положил ружье обок себя, подоткнул немного соломы и лег спать. Во снах его, что пришли глубокими и многообразными, у него не отпечаталась фигура Койла, который подошел к дому дерзким обликом своим, да и не слышал он, как Койл пинал обугленные остатки того, что было домом его, в поисках костей, которых там не оказалось, и когда достиг он удовлетворенности, что так оно и есть, повернулся уходить, и тут увидел деткину ленточку, сложенную аккуратно в несколько раз там, где раньше была дверь, ленточку некогда беленькую, а теперь закопченную до серого, и подобрал ее, и подержал так, словно была она живою частью дочурки его, и сунул себе в карман, и пропал после этого в ночи.

* * *

В дверь забарабанили, а потом содрогнулась она от грома пинков, и, будто всосало ее громадным порывом ветра, слетела она с петель. Мужчины потемнили собою дом, а женщины визжали, дети хоронились головками под опекой их матерей, но Джим не промолвил ни слова. Мужчины схватили его и выволокли, бьющегося, из дому. Снаружи поставили его перед темным очерком Фоллера, чье лицо вспыхнуло на свету, когда Макен шагнул к нему ближе с плюющимся факелом, держа в другой руке секач для подрезки соломы на крыше, зубцы сияли, словно заточенные зубы. Фоллер взял факел и посветил им Джиму в лицо.

Показывай мудня, сказал он.

Джим поежился, но хватка на нем стиснулась, и он нахмурился Фоллеру, который в ответ сверкнул ему улыбкой. Подался ближе к человеку.

Нет? У нас тут кое-кто разговаривать не хочет.

Он схватил рукой Джима за воротник, и подтащил его к боку дома, и швырнул его наземь ниц, а сам зашел за него и вогнал колено ему в спину.

Веревку.

Из дома двое мужчин принялись выволакивать женщин наружу. Фоллер заорал им. Засуньте их обратно да закройте дверь.

Джима он захватил за руки, пока те неловко не изогнулись у него за спиной, разжал ему сопротивлявшиеся кулаки, пока не растопырились пальцы. Текуче обвязал одной рукой веревку вокруг обоих больших пальцев, а потом затянул творенье рук своих, сводя пальцы вместе. Он встал и за рубаху вздернул Джима на ноги. Подвел его к дереву, а потом смахнул с его рубахи пыль. Макен стоял обок и смотрел, как Фоллер накидывает веревку. Та извилисто обогнула древесный сук, и он натянул ее и отдал конец Макену, который подозвал еще одного из своих. Оба они взялись за веревку, и он им велел тянуть. Руки у Джимы неестественно вывернулись за спиной, вой из уст его, и связки рвались, покуда почва уже не встречалась с носками его.

Фоллер встал перед ним, затем подался ближе и заговорил.

Где мудень?

Голос его звучал тихо и знакомо, и они молча ждали, чтобы человек заговорил, а когда он не стал, Макен обогнул Фоллера и взметнул кулак подвешенному в лицо. Джим взвыл, когда тело его скорчило, а Фоллер повернулся и посмотрел на Макена так, что другие мужчины на шаг отступили. Фоллер постоял неподвижно, затем сунул руку в куртку и вытащил трубку. Посмотрел на человека, перед ним подвешенного, оскаленное лицо его мерцало при свете, и вытащил из куртки жестянку, и принялся сощипывать табак. Примял его в чашке трубки, и поднес мундштук к губам, и прикурил, и медленно затянулся, причем дым клубился в ничегошный тот свет.

Так, произнес он. Дай-ка я расскажу тебе кой-чего.

* * *

Бежал он, сердцем иззубренный и до кости промозгший, исступленно через поля, кустарник и терн драли ему одежду и глубже царапали тело, а он не замечал дождя, шипевшего на листве. Холод глодал его беззубо, но медленно утомляя, и думал он о теплом, об огне, на какой опереться, о чистом проблеске горячей пищи.

Он уже совсем вышел к тому месту, где стоял братнин дом, когда услышал сопенье стреноженных лошадей, и продвинулся еще чуть вперед, пока не донеслись тихие голоса. Вот грубый лунный свет, и он поглядел. Посреди раскинувшихся веером факелов собранье мужчин и среди них высь Фоллера, а он подобрался поближе, пока не разглядел фигуру под древесным суком, в двух футах от земли и вздернутую на веревке. Руки вывернуты назад к плечам, суставы, как видно, выкручены, а голова поникла, и тут он увидел, что человек этот подвешен за большие пальцы. На него налегали двое, говоря что-то, а в руке Фоллера он увидел очерк кровельщицкого секача, и лишь когда один из тех сделал шаг назад, увидел он лицо висящего и осознал, что это брат его.

* * *

Сверху навалились на него вопль ума и ночь, несущееся тело его сплошь локти и колени, старавшиеся отбиться от калечившей тьмы. Из пропасти скелетные пальцы деревьев старались ущипнуть его за лицо, пока бежал он от ужасов того, что видел, терновник, словно ведьмины когти, драл его за тело, и он сражался с ним в слепой ярости. Дыханье у него застревало колючками в груди на каждом вдохе осколком стекла, и все дальше вперед рвался он, сквозь кусты и подлесок, и вниз по крутому склону, пока что-то не поймало его за башмак и туго не прижало, а почва не потянулась к нему, и рот его не ударился жестко оземь. Боль, как опаляющая вспышка молнии, добела раскаленная, и гром грянул в ушах у него, и покатился он вниз по земле слабый и ни к чему не пригодный, пока не улегся оглушенный, дыханье лихорадочно, почва у лица влажная, и остановил его облик брата, свисающего с дерева, словно какой-то Христос, сломанный и озаренный среди теней, и увидел он облик Фоллера, человека, шагнувшего вперед с кровельщицким секачом в руке, орудье легко покручивалось между пальцами и большим пальцем, шагнул вперед к сломанному человеку, и тошнота сразила его, и сотрясся он глубоко от кашля. Держало его кашлем сколько-то, пока не мог он уже больше трястись, и лежал промокший во влажных объятьях горя, луна за ним наблюдала сквозь серую вуаль, а потом он вновь поднялся, взбираясь в пасть тьмы.

* * *

Дом Баламута стоял золотой в заре, одинокий светоч на перевале у вершины холма. Друмтахалла это место. Вообще никакое не место, а если и место, то и козе не годится. Ниже широко раскинулся лес Мишивин, все еще погруженный в ночь, куда Койл вернулся, идя одеревенело, покуда не добрался к старику под дверь. Постучал в нее кулаком и услышал царапанье босых ног, а затем дверь чуть приоткрылась. Зыркнуло глазное яблоко, а потом дверь распахнулась широко, и перед ним встал Баламут, маленький и квадратный, с лицом, вытесанным из камня так, словно сам он его вслепую и вытесывал, и протер глаза свои ото сна, чтобы понять, кто это тут.

Заходь, чего уж.

Баламут потыкал в сгребки и навалил на них немного растопки, и Койл на коленках подобрался к неохотному пламени руками. Баламут посмотрел, как дрожит он, и велел ему скинуть мокрое, а когда он так и сделал, бросил ему одеяло.

* * *

Баламут смотрел, как он спит. Бездвижность на лице его, что давала ему увидеть Койла мальчуганом, каким он в свое время был, тихую его сосредоточенность, что неуклонно преобразилась в то же лицо, что и у отца его. Темные пещеры глаз их, выдолбленные языком ветра. И пара их, когда умы их вцеплялись, упрямые, как льющий дождь. Выволакивал тело Койлова отца из реки Глиб. Сморщенное тело его, и жизнь из него давно ушла. Пришлось веревку на тело накидывать. Хорошо, что мальчишке не привелось ничего этого видеть. Даже то, что увидел он, уже скверно.

Он глянул в окно. Свет низкий, и дождь падает, как ропоток. Дождь, который ничего не знает, кроме притяженья земли. А земля принимает его тихо.

* * *

Койл проснулся и увидел, что Баламут на стуле у стены за ним наблюдает. Твердые слябы скул на нем.

Баламут кивнул. Голодный?

Голос его тих и знаком.

Ну.

Койл оделся в свое вогкое и вышел вслед за Баламутом наружу. Из торфяников, что скатывались вниз к лесу, поблескивая в занимавшейся заре, кулаками торчали камни. За домом крутой склон, и они пошли по нему туда, где паслись телушка с теленком. Баламут подошел к теленку, и пожелал ему доброго утра, и обвязал ему вокруг шеи веревку и затянул, как будто чтоб его задушить. Животинка встала, упершись ногами врозь, а вены у нее на шее набухли до толщины пальца, Баламут же шевелился споро и опытной рукою выхватил ножик, и поднес его к вене у основания телячьей шеи, и сделал надрез. Животинка уступила свою кровь – жидкость стекла в бадейку, что держал он другой рукой, а когда ее стало хватать, он протянул сосуд Койлу. Открытую рану сощипнул он большим и указательным пальцами и прижал края, а потом из пояса своего извлек булавку и протолкнул ее, все время тихонько разговаривая с животинкой и зашивая рану ниткой.

Кровь он вскипятил с овсянкой, и они поели начерненного рагу из треснутых мисок, а в голой каменной комнатке не раздавалось ни звука, кроме работы их челюстей. Закончили они, когда старик заговорил.

По виду в глазах твоих, я бы сказал, что ты чего-то натворил. Надеюсь, не пошел ты да не угробил кого.

Глянул в лицо перед собой, с черным под глазами от усталости.

Я собирался его только стукнуть.

Баламут вздохнул. Я тебя хорошо знаю, но, боюсь, лучше мне будет не знать ничего. Не ведаю, куда ты, но, если кому от закона сбегать, я б себе добирался в Дерри, где легче спрятаться.

Ни от какого закона я не сбегаю.

Тогда чего ж бежишь.

Так кой-чего еще.

Баламут и дальше не отводил от него взгляд, и Койл повернул голову. Фоллер со своими, сказал он. Джима они тоже скверно зацапали.

Старик выпрямился, и отставил миску, и вперил немигающие глаза прямо в человека помоложе, сидевшего перед ним.

Знаю я, что за человек это Джон Фоллер, и знаю, что творил он, как говорят, и, если там дело так и обстоит, от него не сбежишь. Поэтому я б тебе предложил распрощаться пока с этим местом и пуститься прятаться в Дерри, а то и еще дальше, насколько сможешь на юг, или же в Глазго переправиться ненадолго, потому что связываться с таким не стоит. Вовсе не стоит.

Я смотрел и ничего не делал, сказал Койл.

Когда Джон Фоллер мальчонкой был, известно стало в какой-то раз, что он бечевкой язык лошади обмотал да и вырвал его начисто с корнем.

Койл прямо посмотрел на него. Я к тебе только переночевать зашел. Сара на сносях. Еще одна малявка будет. Я возвращаюсь, вот чего.

Нравится тебе или нет, но разлуке быть. Если тебе семью подавай, так за ними всегда послать сможешь откуда-то еще, но вот если с Джоном Фоллером на тропе войны встретишься, от тебя мало что останется для жены-то.

Койл долго на него глядел. Ладно, сказал он. Я тебя слышу.

* * *

Что-то в жилище Баламута напоминало ему о доме, в котором вырос. Светом с пылинками припорашивало комод у дальней стены. То место, куда он стул свой ставил. Он подумал про тот раз, когда в дом влетела птица. Паника, бессмысленная в ее трепещущих крыльях. Рассказал о том Баламуту.

Сдается мне, то воробей был, хоть точно и не могу сказать. Мы с Джимом по полу от хохота катались. Птица билась обо все в комнате, посмахивала посуду глиняную с полки, в окошко врезалась, а ма на нее орала, и старикан наш за ней гонялся, погоди-ка, мы ее споймаем, вот ей-же-ей, тише давай, а ма знай себе орет: просто убей ее, будь добр, да с глаз убери. Он ее голыми руками поймал, так-то, лицо у него все пустое и сосредоточенное, дышал ровно, по шажку за раз, и птица ему сдалась, и он ее чашкой ладоней накрыл, только голова да клюв из его сомкнутых рук торчали. Вынес ее из дому да отпустил.

* * *

Солнце шло смутной дугою по шерстяному небу. Перед ним бескрайне расстилалась сырая умбра, охромевшие горбы гор в серебряной чешуе да та высокая морена, густеющая до сердитых голов черноты. Шагал он мимо безглазых скал, зелено-меховых и крапчатых от дождя. Одеяло Баламута на плечах, а в башмаках мокро, и окаянная почва вся промокла и в колдобинах, да еще и утыкана цветущим вереском, от которого никому никакого проку. Даже не знаю теперь, куда иду. Куда-то за Друмтахаллу. У этого места даже названия своего нету.

От ветра одежа у него на спине просохла, а в легких полно стало кашля, воздух из них выжимался, как из мехов, что всякий раз его останавливал, и саднил он потом весь, и едва держался на ногах. С запада, где он мог разглядеть Дунафф, морское побережье серебряной ниткой, лениво накатила низкая туча, и опустилась морось, а он прятаться не стал, ибо деревья были редки и далече друг от друга в этих проклятых краях. Остановился у ручья, и нагнулся к бурой воде, и набрел на то место, где овца улеглась помирать, падшие кости ее не потревожены, а череп щерится себе вверх, и немного посидел он, встретившись с этим пепельным безглазым сосудом, вневременным памятником той мимолетной жизни, кою некогда содержал в себе.

Ходьба стала его путем, и он не обращал внимания на голод, и смотрел, как земля отвертывает спину свою от солнца. Чистая тьма еще где-то в двух часах, а он уже не думал ни о чем другом, кроме как о еде. Холмы скатывались вниз, и в фиалковом свете углядел он сельский дом, слабо и тускло белый на ляжке горки. К нему и направился, пока не подошел близко, а потом пригнулся пониже и сорвал камышину пожевать. Понаблюдал и не заметил вообще никакого движения, но услыхал крики детворы из-за дома, и подождал. Сумерки настоялись покрепче, и он подкрался к домику и скользнул задвижкой, открывая дверь хлева. Спекшийся запах плесени и паутины, да высокий хребет торфа, да лошадь сопит. Он пошарил вокруг, нашел какой-то овес. До пояса ему высились тюки соломы, и он залез на них, и лег, и укрыл себя. Сон упал на него быстро, темный и без грез, а просыпался он время от времени под шаги снаружи и потом задремывал опять. Вот проснулся и понял, что кашляет, и закопал предплечье свое во рту. Перед ним медленно открылась дверь. Детка.

Туда, где лежал он, падал малый свет, и перестать кашлять он не мог, и она увидела, где он, и встала перед ним, все личико сплошь сопли и грязь, да в глазах бесстрашное любопытство. Повернулась и выбежала, и он проклял свою удачу и не шевельнулся, но фигурка вернулась к двери с еще одной. Первая детка подошла, и он поднял голову, и скорчил рожицу, и оттопырил ушли, а детка хихикнула, и он приложил палец к губам, и шикнул на нее, и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и тоже приложила палец к губам. Другая детка повернулась и пропала, и он понял, что теперь ему нужно уйти, но не успел и шевельнуться, как услышал снаружи шаги, и в дверях уже полный силуэт мужчины. Мужчина увидел чужака и выпустил вопль, что вышел полуприглушенным от страха и удивления, а когда Койл подскочил, человек потянулся к вилам у двери. Очерк перед мужчиной вскочил и свалил его наземь, биенье конечностей, и вот уж Койл выпрямился с вилами в руке. Подошел к лошади, и пошарил, нет ли седла, и нащупал его вслепую, и потянул за него. Что-то лязгнуло, когда оно упало, а от мужчины донесся слабый стон, и Койл бросил седло валяться там и вывел животину, которая, как увидел он, оказалась пони, и направил ее вокруг упавшего и вон из амбара. Затем остановился, и повернулся назад, и нагнулся над мужчиной, и взял его шляпу, валявшуюся на полу, и надел ее себе на голову.