Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

761.
Князь Вяземский Тургеневу.

8-го мая 1836 г. [Петербург].

Итак, ты еще в Париже. В добрый час! Я получил от князя Голицына твое письмо от 17-го апреля со всяческими приложениями и все роздал по принадлежности. Не бойся, ничего не растеряно, и ничто не растеряется; по возвращении твоем, все найдешь в исправности и в целости. Как приедешь в Москву, поезжай тотчас в Остафьево заплатить визит за прилагаемую у сего карточку. Ты, вероятно, знаешь Валуева. Во всех нравственных отношениях, кроме отлично хорошего, сказать о нем нечего. В одном житейском отношении худо, что состояние его ограничено, а нам Машеньке дать много нельзя. Я им все это представлял при свете прозаической истины. Но они готовы покориться необходимости и лишениям средней и умеренной жизни, отказываясь от выгод светской, которой им уже стало довольно. Свадьба, если Бог даст, совершится еще в нынешнем месяце, и в тот же день отправляются они на четыре месяца в Остафьево. Минуты для меня тяжелые. Эти новые впечатления, чувства, заботы и опасения о милом будущем надают на свежия римские раны. Радоваться я ничему не умею и не могу. Струны радости порваны на моем сердце, но еще много живых, чувствительных и сильно потрясающих струн.

Вот тебе «Современник» и «Ревизор». Прочти «Ревизора» и заключи, сколько толков раздаются о нем. Tout le monde se pique d'être plus royaliste que le roi, и все гневаются, что позволили играть эту пиесу, которая, впрочем, имела блистательный и полный успех на сцене, хотя не успех общего одобрения. Неимоверно, что за глупые суждения слышать о ней, особенно в высшем ряду общества! «Как будто есть такой город в России?» Во-первых, вероятно, и есть, а во-вторых, мог бы быть, и для коника довольно и этой возможности. Комик не историк, не статистик нравов. Комик в некотором отношении каррикатурный живописец нравов, Гогарт общества и только. «Как не представить хотя одного честного, порядочного человека? Будто их нет в России?» Разумеется, есть. но честный человек не входит в объем плана, который расчертил пред собою автор. Вы требуете фасада, а он хотел показать вам один угол, чтобы тем сильнее сосредоточить les effets de lumière и внимание ваше. «c'est le gouvernement qui en a autorisé la représentation, car il ne se reconnaît pas dans ce tableau, admet l'existence de ces abus, plus au moins inhérent à la nature humaine, les reprime quand ils parviennent à la connaissance et la preuve en est dans le titre de la pièce «Ревизор», et veut en inspirer le dégoût eu les immolant au ridicule et au mépris sur la scène». Кажется, после этого падобно бы замолчать? Куда. кричат пуще прежнего! Козловский один из малого числа ратоборцев за пиесу, Жуковский, да я, не говоря уже о государе, который читал ее в рукописи.

Я готовлю для «Современника» разбор комедии, а еще более разбор зрителей.

Жена поедет с Наденькою в Нордернэй в первых числах июня. Не встретитесь ли где-нибудь? Андрей Карамзин также отправляется около того времени, но на какие воды – еще неизвестно, а вероятно будет ни Берлине. Князь Дмитрий Владимирович с женою едут в Ганау к Коппу. Графиня Вьельгорская также.

Я писал к тебе в Париж о таможенном твоем вопросе; в Берлине также ожидает тебя ответ на это.

Теперь прости! Обнимаю тебя от всего сердца. Жуковский поехал сегодня в Царское Село.

762.
Тургенев князю Вяземскому.

З-го поля 1836 г. Москва.

Вчера поутру, ровно чрез месяц по выезде из Парижа, приехал я сперва в подмосковную сестрицы, а потом сюда. Здесь нашел два пакета с журналами и несколько старых вещиц; но посланных сюда больших пакетов с книгами, портфелем и бумагами, о коих не успел еще выправиться по журналу моему, нет; также нет и писем моих, о пересылке коих в Москву писал и просил неоднократно. Я здесь пробуду недели две или три и должен спешить в Симбирск, потому что иначе Волга перепускать часто чрез себя в Тургенево не будет; я бы желал ехать в Нижний Новгород на ярмарку, и скорее; но, не имея ни книг, ни бумаг, с коими должен ехать и заниматься здесь, я не знаю, как мне быть. Множество послано было с курьерами и с дилижансами барона Мейендорфа и прочими, но всего более беспокоят меня четыре большие пакета с рукописями французскими, с Демидова курьером посланные. Прошу тебя уведомить меня о них поскорее и переслать все немедленно, особливо письма. Ты, вероятно, уже прочел письма, с Мейендорфом посланные, и знаешь мое намерение о них; с того времени еще более причин не печатать ничего. Я уехал от больших неприятностей в Париже за «Хронику». Булгарин пощадил меня; он бы мог более выставить, но полно об этом: не Булгарина слова беспокоят меня.

Письмо твое в Дрездене получил, но не воспользовался им, а велел осмотреть себя в Бресте. Не менее спасибо, ибо, вероятно, предписание подействовало. Я привез только пакет с запечатанными книгами, самыми невинными, и представлю его здесь в ценсуру. Приехал ли князь Волконский с остальными книгами и вещами?

В Веймаре пробыл шесть суток. Великая княгиня осыпала меня ласками, также и дочь её и дочери королевы Виртембергской. Обещал им приехать в Стутгарт. Там не нашел я гравированного портрета сына Гёте, но заказал живописцу, который для отца Гёте писал всех его приятелей и самого сына. Он принес ко мне в минуту отъезда сверток с портретом Гёте-сына, и я еще не видал его; и он готов для тебя. Прислать ли? Или должен ожидать тебя здесь? Жена Гёте присылала мне другой, маленький, посмотреть, но уверяют, что мой большой лучше. Я осматривал Гётевы сокровища и списал письмо к нему Вальтера Скотта, но все…^[7].

В Варшаве пробыл три дня, расспрашивал о тебе графа Нессельроде, по чрезвычайно тронут обращением Старынк[евича] со мною. Он усладил мне варшавское пребывание.

Твоих нет в Остафьеве. Вчера привез Четвертинской письмо от сына.

Еще повторяю просьбу и требование переслать все письма, книги и бумаги поскорее. Где Mignet, портфель? Все ли получил чрез дилижанс Мейендорфа? Татар[инов] едет скоро: если так, то отправь с ним или найми.

В Дрездене узнал, что Карамзин был уже в Ганау, когда я проезжал его ночью. Я бы остановился и пожил с ним. Досадно! Что сказал Копп? С Смирновой разъехались. Хорошо, если б вещи, с князем Волконскнаи посланные, получить здесь скорее: нечего везти в деревню.

Что Жуковский? Сегодня уведомляю князя А[лександра] Н[иколаевича] о приезде. Дождусь ли я тебя здесь?

В Варшаве представлялся я в мундире фельдмаршалу. Он подошел ко мне, кивнул головою – и ни слова на мои слова: «Я почел долгом представиться вашему сиятельству», и ушел в кабинет, и с тех пор не слыхал я о нем. Радуюсь за Козловского.

Грустно было расставаться с Дрезденом: так мне там приятно было. Нашел Вагнера в казарме, en garde national, и провел с ним на гулянье целый день с милыми англичанками и трансильванками.

Обедаю у Ивана Ивановича. Не напишет ли ко мне Жуковский? Дай ему знать о моем приезде. Поздравь Аврору от меня. Скажи Жуковскому, что весь Веймар, а из Дрездена Тик, коего слышал в переводе Шекспира, и дряхлый, но все еще поэт Тидге, ему кланяются.

Так как Валуева здесь, то ты можешь, не распечатывая, прислать пакет с вещами, с князем Волконским посланный, прямо сюда; к Булгаковой можно переслать отсюда, или и ты можешь вынуть надписанные на её имя, с траурным платьем и лентами.

763.
Князь Вяземский Тургеневу.

7-го июля. [Петербург].

Поздравляю тебя с приездом в Москву и обнимаю под кремлевским колоколом или на Ивановской колокольне, или у Сухаревой башни, или в Петровском, или у чорта на куличках, где отыщешь тебя собаками, а я не угонюсь за тобою. К первым дням августа буду в Москве. Ты непременно дождись меня! Что тебе делать в Симбирске? Целый век людей морочишь. Только и поедешь, что развращать баб и девок французскими гостинцами, а пользы никакой не будет: крестьяне как раз пронюхают, что ты в хозяйстве толку не знаешь, и потеряют должное уважение к святыне господина. Поживи в Москве, а на зиму приезжай сюда. Четыре большие пакета здесь. Не отправил я их потому, что не с кем было отправить. Думая, что ты не скоро попадешь в Москву, я хотел и пакеты, и все прочее привезти с собою. Послал узнать, когда и едет ли Татаринов в Москву. В таком случае отправлю с ним; не то буду по частям пересылать к Булгакову, если он позволит. Только не хлопочи, не суетись: все в целости, и все будет исправно доставлено.

У тебя такой беспорядок порядка, что мочи нет! А я, право, рад, что ты в Москве; после симбирского письма твоего из Парижа, то-есть, симбирско-бригадирского, я боялся, что проездом чрез Дрезден тебя запрут в Зонненштейне. Ну, если мы одолжили тебя напечатанием «Хроники», одолжил ты и нас хроническою горячкою письма твоего. И не стыдно тебе на старости лет дурачиться и бить себя по бокам, чтобы надуться и метаться, как угорелый? Ну, какой вред могло тебе сделать в Париже напечатание отрывков из писем твоих? Кто читает русские журналы в Париже и кто говорит и помышляет о них? Кого испугаешь в Париже публичностью, сплетнями там, где на все есть тысяча глаз, тысяча ушей и тысяча трещеток? Все сказанное тобою было двадцать раз сказано во всех парижских журналах, и est-ce clair? и все прочее. Вольно же тебе, живучи в Париже, не читать журналов и говорить на ухо соседу то, что накануне прокричали на площади при барабанном бое. Я еще раз, после филиппики твоей, прочел «Хронику» со вниманием и не нашел ни одного слова, которое, по совести головы и сердца, следовало бы выключить; не нашел ни одной строки, которую с охотою не скрепил бы я своим именем. Пушкин, Сербинович совершенно согласны со мною. Следовательно, мы не умышленно и даже не по легкомыслью компрометировали тебя, если есть тут компрометация, но её нет. Пушкин уверяет, что твоя чадолюбивая раздражительность оскорбилась опечатками. Полно, не так ли? Здесь эта «Хроника» имела полный и весьма лестный успех. Баронесса Мейендорф первая очень мило шутит над тем, что ты назвал ее любезною ветренницею, и также не понимает испуга твоего от напечатания «Хроники». Вот она европейка, обстреленная публичностью, а ты настоящий симбиряк: боишься шороха листов печатных! Впрочем, нет: ты не боишься, а напускаешь на себя дурь. Знаешь ли, что этот случай дал мне ключ с разгадке многих других, важнейших случаев в твоей жизни. Во второй книжке «Современникеа» есть оправдание тебе от редакции. А вот ответ Булгарину. Передай его в «Наблюдатель»:

Синонимы: гостиная, салон.

 
Недоумением напрасно ты смущен:
Гостиная – одно, другое есть салон.
Гостиную найдещь в порядочном трактире,
Гостиную найдешь и на твоей квартире,
Салоны ж созданы для избранных людей.
Гостиные видал и ты, Видок-Фиглярин,
В гостиной можешь быть и ты какой-то барин,
Но уж в салоне ты решительно лакей!
 

Жуковский уехал недель на шесть, кажется так, к Протасовой, близ Дерпта, пить воды и писать «Ундину». Карамзины в Царском Селе.

Возвращаю тебе письмо к Викулину. Его здесь нет. Он должен быть в Воронежской губернии. Лёв-Веймар и Элим Мещерский едут скоро в Москву. Много народа к вам собирается. Прощай! Пей побольше холодной, трехгорной воды и составь сам хронику для третьей книжки. Во второй уж был отпечатан большой отрывок, и ради горячки твоей должно было исключить его. Стоит ли так баловать сумасшедших!

764.
Тургенев князю Вяземскому.

14-го июля 1836 г. Москва.

Прочитав статью во второй книжке, я тронут был благодарностию к незаслуженной похвале и за скорое исполнение моей просьбы; сбирался сегодня же писать к вам и предоставить опять печатанию всякой всячины из писем моих, с тем, однако ж, что для избежания неприятностей или привязок можно бы доставлять мне в Москву или в Симбирск на предварительное рассмотрение и пополнение приготовленных с печати отрывков. Твое письмо опять раздосадовало меня. Ты спрашиваешь: «Кто читает русские журналы?» – Знающий по русски. Андрюша Б – у, а он передает всякую всячину Т – у. Сверх того или графиня Н., или княгиня Г – а Свечиной. При свидании объясню тебе все словесно. Досадно и не за типографические ошибки, а за бессмыслицу; стр. 259: Д[юпес] – первый министр юстиции! Стр. 260, о Mignet, – все лишнее; стр. 263 в конце; стр. 265 до стр. 266: очень, очень не понравилось, и какой вздор! 11-го февраля – пустота непростительная! 12-го февраля: «Для меня было бы» и пр. Стр. 267: опять имя! Стр. 269: «Поболтав» и прочее «у [Мортемар]ши» – перемешаны лица; «Chateauvieux – сотрудник Токевиля» и пр.! Стр. 270: «я проболтал, – Thécla» – какой вздор! 271 – вся. Неужели ты воображаешь, что приятно, особливо начинающему, видеть себя в этих страницах! 272! Я не смел показать их брату и все вырезал из книжки. А Буонаротти! 277: неужели ты думаешь, что Андрюша мог пропустить такое признание? И какой интерес в этом для публики? И далее – поклоны! А 22-е февраля, а 288 в конце! Впрочем, я и сам стал теперь похладнокровнее, начитавшись другого вздора в других журналах. Извините и простите, если озаботил вас требованием не печатать ничего в следующих книжках. Если Пушкин может взять на себя пересмотр и исправление писем моих, то пусть печатает, что ему угодно, но предварительно пусть доставит и письма, и выборку из них для печати на мое рассмотрение.

Какой же ты ключ нашел в этом к другим, важнейшим случаям моей жизни? Пожалуйста, объясни или хотя намекни; я признаюсь в психологической верности или неверности твоего наблюдения, ибо сам к себе стал равнодушен, во неравнодушен был с тому, что может затруднить мое пребывание в Париже.

Я еду дней через шесть в Симбирск и сам не знаю за чем. Твое замечание справедливо, но ты не совсем отгадал меня. Меня рвет туда какою-то гражданскою, помещичьею совестию и слабою, темною, совершенно неосновательною надеждою – возобновить то, что уничтожил письмом, из Белева в 1835 году в припадке патриотической грусти и сильного чувства помещичьей обязанности написанного. (Я запретил продавать за 412000 деревни и возвратил 100000 задатка). Позже ехать туда нельзя, ибо Волга не перепустит, а я должен еженедельно переезжать ее. Там я надеялся заниматься, но вряд ли: какая-то одеревенелость и в уме, и в сердце, даже в пальцах. Здесь первый день провел с сестрами, второй обедал у Ивана Ивановича и вечер у Пашковых, а в третий не знал куда деваться! Как же дожить до августа! Возвращусь в начале сентября, если дела в деревне не задержат.

Видел милую Валуеву на минуту, а пожелал ей от сердца счастья на всю жизнь. Высылай поскорее все. Татаринова ожидаю завтра. Если привезет письмо, то пришлите то, что хотели напечатать: просмотрю, убавлю, прибавлю и возвращу. «Синонимы» пошлю издателю Павлову. Спешу в деревню к сестре. поспеши отвечать мне, чтобы письмо застало. Поклонись Верне, Андрюше, Баранту и прочим. Вероятно, не увижу их уже здесь и не поспею на ярмарку на возвратном пути. Кого они здесь найдут? Совершенная пустота, и во всех отношениях! Свадьба Хомякова заняла для меня два вечера, а приезд Свербеевых – три; но и Свербеевых опять нет. Жаль, что князь Волконский не подъехал: мне нужды оставленные у него бумаги и книги, и безделки здесь и в Симбирске. Вышли скорее по приезде. Взял ли ты денег у Татаринова на отправление, или не выдать ли мне здесь кому-нибудь того, что ты на все истратил? Пожалуйста, не деликаться! От Татаринова я еще не имел ни слова; вероятно, писал с отцом. Я получил от князя А[лександра] Н[иколаевича] ответ о моем приезде. Где мой экземпляр «Современника», вторая книжка? Я оставлю здесь для тебя портрет сына Гёте. Перед отъездом или и теперь поговори обо мне с князем А[лександром] Н[иколаевичем]. Отпустят ли опять? Что делать с бумагами? Труды мои дают ли мне надежду и право снова трудиться в Париже? О трудах моих и, следовательно, о праве на парижские архивы могут судить по письмам к князю.

765.
Князь Вяземский Тургеневу.

18-го июля. [Петербург].

А la bonne heure! Ты винишься, и я тебя прощаю! Ты обещаешь новые хроники, и я тебя целую! Все письма у тебя: вели их переписать и выбери, что хочешь. От тебя «всякое даяние блого и всяк дар совершен». Григорий Волконский приехал, но пакетов твоих еще не имею. Не дурачься и дождись меня в Москве, а там поезжай на ярмонку и оттуда в Симбирск. Что ты сказки рассказываешь о Волге? Разве теперь весна, и боишься разлива? Пока прости!

На обороте: Александру Ивановичу Тургеневу.

766.
Тургенев князю Вяземскому.

21-го июля 1836 г. Москва.

Я получил твою записку от 7-го июля и два пакета с письмами и с брошюрами, и все посланное с Татариновым и читал твою записку к Булгакову. Спасибо за присланное, но досадно, что к отъезду в Симбирск (26-го июля, в субботу, тотчас по возвращении с дачи князя Четвертинского, где проведу 25-е) не буду иметь ни Miguet «Испанию», которая должна мне служить образцом для составления некоторых бумаг, ни рапортов Гизо, кой также нужны мне для образца, ни многих других книг, посланных Арженитинову. Мне нельзя будет делом заняться в Симбирске, а здесь невозможно и думать о деле по возвращении. По присылаемым пакетам вижу, что все в беспорядке, и что ничто не было сюда доставляемо. Так и быть! Но, пожалуйста, вышли, что можно и что успеешь. Не имея всего вместе, не имею духа приступить к необходимой работе. Брат послал мне с французским курьером, 15-го июля нового стиля, «Мильтона» Шатобриана; доставь также сюда, да дай ответ Бутовскому: он пристает ко мне; или перешли сюда для «Наблюдателя» – До беспорядочного получения твоих пакетов, я хотел, в замену взятого у вас, послать к вам письмо Валътера Скотта к Гёте, которое дала мне madame Гёте, и хоть кратко описать кабинет и сокровища гётевские; но ты ни слова на мое предложение в прежнем письме. Высылать ли опять письма? Обещаетесь ли быть осторожнее? Сам я никогда здесь не примусь за них. Просят в «Наблюдателя», по я дал на пересмотр поэту Языкову, и если он одобрит, то может быть отошлю к вам. Знаешь ли, как меня встретил Филарет?– «Я надеюсь, что мы уже надолго будем иметь удовольствие вас видеть, ибо после письма вашего из Парижа, вам нельзя будет туда возвратиться». Он судил совершенно согласно со мною. Но пора это позабыть и быть впредь умнее. Статья ваша меня тронула, и если б письмо Вальтера Скотта было тогда переписано, то я бы тогда же выслал: оно интересно.

Дождаться здесь тебя не могу, ибо не поспею к приезду государя в Симбирск, где он будет в конце августа, а мне нужно прежде побывать за Волгой. Являться ли мне вместе с другими помещиками? Я полагаю – должно. Не откликнешься ли на это? А что Жуковский? Вчера провел утро на Воробьевых горах, в остроге, из коего отсылают в Сибирь. Видел цепи и слезы, но и дух христианского милосердия в докторе Гаазе, коему обязан трогательным и спасительным для души поучением. И Гааз – ученик Шеллинга, именем коего он со мной познакомился. Ввечеру видел Ермолова на простом коне, любующагося хороводами в деревне сестры моей. Мы поболтали о книгах и о времени. сегодня в первый раз увижу «Ревизора». Пиши скорее в Симбирск, хоть чрез Булгакова, и высылай, что можешь. Не прогневайся, что пакет разорван.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

767.
Тургенев князю Вяземскому.

23-го июля. [Москва].

Получаю сейчас записку от 18-го июля, Как же мне тебя дождаться, когда я уже и лошадей вперед заказал; да и по записке твоей к Деметду не видно, чтобы ты в поле приехал, а я к Успенью, и прежде, должен быть уже на празднике в Тургеневе, и прежде погостить в Криушах, в Дрынке и в Симбирске. Я и в Нижний, вероятно, не буду, ибо боюсь опоздать. Еду в субботу, 25-го, в ночь на воскресенье, если что не задержит. Письма получил, но книг нужнейших нет, а они мне необходимы в деревне и для чтения – от скуки (может быть и долго пробуду), и для образца (Mignet лекции стенографические и прочее), и для пополнения писем. Присылай все на имя Булгакова, а он обещается все переслать ко мне; но, ради Бога, скорее отбери от князя Волконского пакеты с бумагами и вещами, без коих мне никуда явиться нельзя. Перешли их сюда, а Булгаков перешлет в Симбирск, где они мне очень нужны, необходимы. Сейчас отдал я Языкову толстейшую связку, где все твои прежния письма, стихи и проза, в подмосковной хранившиеся. Он свезет их в деревню, и там мы разберем их с поэтом Языковым, и я привезу их в порядке обратно.

С своими письмами мне нечего делать. Кому переписывать? Когда мне их перечитывать? Павлов просит, но он bon-vivant, и ему недосуг, хотя он и уверяет, и заклинает, что займется ими. Если обещаете, что все рассмотрите, исправите и мне покажете, то возьми обратно и отвечай мне. Я немедленно возвращу все из Симбирска или здесь оставлю; я пробежал их и давал поэту Языкову и брату его: уверяют, что много любопытного, и что жизнь заменяет неполноту известий; но должно или издавать в журнале скоро, или издать все вместе особо (на что мне трудно решиться), а первое от вас зависит. Я обещал Павлову отдать на время отсутствия из Москвы парижские бумаги, а Погодину и Веленеву римские; разобрал их для каждого, но первый гуляка и ленив, а второй, то-есть, Веленев – неграмотен, как я заметил из его болгарской брошюры. Не знаю, что делать, и сокровища мои меня обременяют чрезвычайно. Не знаю, найдется ли кто в Петербурге для описания оных в особых статьях, из коих я бы мог составить рапорт мой, коим трудно будет заняться в Симбирске или Тургеневе от беспрестанных переездов и от недостатка в документах. Присылай же Минье и прочее! Завтра еду к князю Четвертинскому.

Для чего же ты не прислал то, что для второго номера напечатано или заготовлено было? Брат пишет, что послал мне с французским курьером четыре части «Мильтона» Шатобриана; высылай их поскорее: в Симбирске очень пригодятся. Там многие более вас голодают. Где Жуковский?

Вот брошюрка Келеру, что в Эрмитаже живет: отошли. Пиши ко мне сюда и в Симбирск. Да переговори с Пушкиным, возьмется ли он издать порядочно мои письма. Жаль, если свежесть оных пропадет, а журналу его она нужна; на Дуровой не далеко уедешь: нужно более интересу европейского. Что же вторую книжку не прислали? Да что же ответ Бутовскому? Он мучит меня. Отвечайте прямо и дайте мне знать, что напишете,

Приписка А. Я. Булгакова.

Оба великие мужа у меня сошлись: Муромцов и Тургенев; первому отдал я письмо твое к нему, а другое к Валуевым. Толковал я с ними: письма не пропадали и пропасть не могли, car je suis infaillible comme le pape, а получила М[арья] П[етровна] два письма вдруг в один раз. Тургенев менее, нежели в десять минут, намарал тебе экую пропасть! О Влохах я тебе писал; каялся тебе, что не мужу её завидовал, а другому лицу, но прочь соблазн от меня, человека женатого! Что тебе сказать? Тургенев делает вдруг три вопроса и, не ожидая ответа, начинает четвертый, ходит по всем углам, ищет, нет ли где яблока или куска чего-нибудь съестного, и все говорит. Прошу писать! Наконец, колокол кремлевский надает из столетней его тюрьмы. Монферан прежде бы взялся за ум, прежде бы употребил для поднятия 12000 пуд силу, нужную для 40000; тогда бы и канаты не лопнули, и бревна не проломились. Операция совершена в четыре часа утра. Почему так рано? Разве боялся еще неудачи, и что народ его поколотит? В народе негодование на него за то, что в Петербурге, на вопрос приятеля: куда и зачем он едет, Монферан отвечал: «Так, ничего: еду в Москву колокольчик поднимать!» «Ах, он нехристь», говорит народ, «как он смел святой колокол в 12000 пуд назвать колокольчиком!» Я ехал давеча мимо Кремля. Колокол стоит величественно, четыре аршина выше земли, и сделалось гулянье. Барыни так и рыскают около колокола – . Обнимаю и тороплюсь.