Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

777.
Князь Вяземский Тургеневу.

28-го октября. [Петербург].

Вот тебе, нашему Гримму и моему альманашному своднику, два письма, которые прошу передать по надписям. Приложи с ним и собственное свое красноречие и выпроси у почтеннейших господ, ради почтеннейшей публики, малую толику от их щедрот. Съезди и к Киреевскому женатому: нет ли у него чего, от холостой жизни оставшагося, или не соблаговолит ли тряхнуть стариною? Какие-нибудь замечания на замечательную книгу, нечто о ничем, или о нашей словесности, что Бог на ум пошлет и в сердце вложит; две-три страницы, – и то будет хорошо! Совещусь просить у Павлова: у него свой журнал на руках..-. А не то и дома не скажешься. Лёв-Веймар еще здесь. Кажется, завтра едут.

Пришли мне по оказии, что будет и сообщи по оказии несколько московских коммеражей, чтобы сличить их с здешними. Грустно, а сами виноваты, до непростительности виноваты! Точно лунатики: живут в луне и не знают, как подобает жить на земле. Никого не уверишь здесь, что нет тут преступной неблагонамеренности и обдуманного замысла. Впрочем, со стороны оно так и кажется. Зная лица, знаешь, что тут всего на все с одной стороны – непомерное самолюбие, раздраженная жажда театральной эфектности и большая неясность, зыбкость и туманность в понятиях; а с другой стороны – какая-то закоснелая тупость, бесчуткость, особенно свойственная нашим литераторам и журналистам, а может быть и коммерческий рассчет умножить расход на журнал; но и тут пробивается та же глупость и неведение того, что можно и чего нельзя. Самоотвержения, мученичества тут, разумеется, нет; не говорю уже о том, что и вольная страсть была бы в этом случае нелепость, потому что ни к чему приложить бы ее нельзя. Что за глупость пророчествовать о прошедшем? Пророков и о будущем сажают в желтый дом, когда они предсказывают преставление света, а тут досказание о бывшем преставлении народа. Это верх безумия! И думать, что народ скажет за это спасибо за то, что выводят по старым счетам из него не то что ложное число, а просто нуль! Такого рода парадоксы хороши у камина для оживления разговора, но далее пускать их нельзя, особенно же у нас, где умы не приготовлены и не обдержаны прениями противоположных мнений. Даже и опровергать их нельзя, потому что опровержение было бы обвинением, доносом. Тут вышел бы спор не об отвлеченном предмете, а бой рукопашный за свою кровь, за прах отцов, за все свое и за всех своих. Как же можно вызывать на такой бой, заводить такой спор?

Кланяйся от меня Наденьке Трубецкой и скажи ей, чтобы она не забывала меня.

778.
Тургенев князю Вяземскому.

29-го октября 1836 г. Москва.

Вчера, отправив к тебе от Булгакова письмо, я заезжал к Дмитриову, прочел ему твою последнюю записочку и, развеселив его его же стихом, кстати воспомянутым, опять спросил, есть ли надежда для тебя на отрывок из его «Записок». Улыбаясь, отвечал ос: «Да что такое? Сам он не пишет об этом, как же?» Я немедленно возразил, что мне поручен только предварительный вопрос, а что ты сам намерен писать и просить; следовательно, пиши к нему сам, и успех, кажется, не сомнителен.

«Лорньетка» графа Ростопчина у меня есть, mais c'est peu de chose, разве для имени; но что за имя: в литературе, да и в истории освещает его один «Пожар».

Что ты ни слова о нашем философе? Ректор-цензор едет явиться к государю. Все возражения также запрещены.

Жаль, что Жуковский долго не будет в Петербурге: мне нужно было его пребывание в Петербурге. Пожалуйста, не теряй из виду кандидатов для моего исторического труда, а приехать, не знаю, скоро ли удастся. Жуковский скорее меня узнает, когда мне должно будет приехать. Отошли повернее письмецо.

Вчера просидел вечер и любезничал у красавицы Киреевой, а кончил у графа Гудовича. Lucie спрашивает тебя, получил ли от сестры книгу, ею посланную? Я люблю эту Лучинку: она одна из милых девушек и существенно мила. Жаль, что ее так высушили; авось, снова расцветет!

Обнимаю, то-есть, не обнимаю, а душевно и низко кланяюсь твоим дамам и Карамзиным. Что Андрюша?

На обороте: Его сиятельству князю П. А. Вяземскому, в С.-Петербург.

779.
Тургенев князю Вяземскому.

30-го октября, вечер. Москва.

(Изорви). Я видел сегодня Чаадаева и нашел его спокойным по совести, но встревоженным по своему положению. У него отобрали вчера все бумаги; вспомнив, что у писца и у одной дамы оставались еще какие-то две статьи его, он вытребовал и куда-то доставил их официально. Очень хлопочет о том, что ему не возвратят бумаг, в коих, вероятно, найдут более оправдательного, чем обвинительного. Общие бреды – и только! Он сказал, что с бумагами взяли у него и портрет мой, Брюллова, с известною надписью: «Без боязни обличаху», из летописей Авраамия Лалицына об осаде Сергиева монастыря, слова летописца о Плещееве и предке моем, Петре Тургеневе, кой «без боязни обличаху» Гришку Отрепьева в самозванстве. Если спросят, то объясните. Простите! Я роюсь в старых бумагах и любезничаю с молодыми красотками. Тургенев. Дал письмецо к тебе и Жуковскому, Болдыреву, но в них только два слова о его промахе! Он, как некоторый сенатор, читал, да хуже. Что с него взыскивать?

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербург, в собственные руки.

780.
Тургенев князю Вяземскому.

30-го октября, 10 часов вечера. Москва.

Я писал к тебе, что у Чаадаева взяли все бумаги. Теперь я вспомнил, что из Парижа я послал к нему (писем моих у него нет, кажется, ни одного; ибо я не к нему писал их, а только к вам, поручая их прочитывать ему, как и другим; но все от него кто-то взял их по его прочтении) записку ко мне философа Баланша, в коей он хвалил его письмо. Но это не письмо ко мне, и не к даме; помнится – в возражение моего мнения о Риме и о папизме. Он сильно восставал на меня за то, что я не нахожу в Риме того, что история и века на нем оставили. В этом письме много прекрасных и красноречивых фраз, напоминающих страницы Баланша и по образу мыслей, и по слогу: потому я и казал ему их и послал к Чаадаеву его одобрительную записку. Письмо у меня цело, но не здесь, ибо я не привез сюда парижских бумаг; но на всякий случай отыскать его всегда могу. Я писал к вам, что у него с бумагами взяли и портрет мой.

Приписка Е. А. Свербеевой.

Je vous remercie de votre souvenir, mon aimable cousin; quand vous a urez un instant de libre, donnez-moi de vos nouvelles. Nous sommes très inquiets ici pour Tchaadaeff – que lui arrivera-t-il? Je suis bien aise du séjour de Tourgueneff ici; il parait qu'il nous restera pour tout l'hiver. Il va tous les jours chez madame Kireeff, ce qui n'arrange pas du tout monsieur Orloff. Demandez-lui qu'il vous conte l'histoire des poires. Je fais attendre ces lignes – à une autre fois. E. Sverbejeff.

На обороте рукою Свербеевой: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

781.
Тургенев князю Вяземскому.

1-го ноября 1836 г. Москва.

Вчера поздно получил я письмо твое от 28-го октября с приложениями, кои роздам по адресам, и буду понукать поэтов.

Я совершенно согласен с тобою во мнении о Ч[аадаеве] и, узнав по приезде из Симбирска, что он отдал в печать (и уже было напечатано) письмо его, прочитав его, долго не видался с ним и при первом свидании я так сильно напал на него за суетность авторского самолюбия, что он не на шутку на меня рассердился и долго у меня не был. Он навестил меня больного, и споры продолжались с ним, и весьма жаркие. Теперь он жалок, но сохраняет довольно sang-froid и принял объявленное ему решение о его помешательстве с чувством признательности и растроган. Я был у него не раз после отобрания бумаг, но после объявления не видал его. В числе бумаг его взяли у него и портрет мой, Брюллова, а на нем известная надпись и девиз Тургеневых, давно нами принятый: «Без боязни обличаху», слова Троицкого летописца о Петре Тургеневе и Плещееве после обличения ими Димитрия в самозванстве. Это были русские легитимисты того времени. Если будут толки о сем портрете, то предупредите их объяснением надписи и слов истории.

Вероятно, в бумагах Ч[аадаева] найдут и записку ко мне Баланша, в коей он благодарит меня за доставление ему для прочтения отрывков из письма Ч[аадаева]. Это письмо о Риме в ответ на мое об Италии и о папе. В нем есть две страницы красноречивые о Риме, о его вечности, о значении историческом папства и прочем. Чаадаев был взбешен моею картиною Италии и папства в письмах моих к вам и к нему, кой я всегда, как вы знаете, велел отдавать сестрице, и они у меня. Он отвечал уже мне в Париж, и я видел, что он кокетствовал со мною слогом и общими историческими видами на Италию и на папу и желал, чтобы Шатобриан или Баланш прочли его. Я потешил его и послал ему записку Баланша на отрывок из его письма, ему, помнится, сообщенный. Но это не известное письмо к даме. Я могу показать все мой письма. К Чаадаеву, кажется, не было особых, но я к нему обращался во многих письмах, кой у него долго лежали, хотя я всегда в них требовал, чтобы они возвращены были для хранения у сестрицы. Вот вам объяснение на всякий случай.

Посылаю 70 рублей для Козлова. Об остальных после. Когда посланные к Пушкину из Симбирска печатные и рукописные письма не будут нужны, возвратите и не затеряйте их.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

782.
Князь Вяземский Тургеневу.

2-го ноября. [Петербург].

Какой-то архиерей спрашивал у Бирона: «Avez-vous lu mon mandement?» – «Et vous, monseigneur?» отвечал он. Так и я могу отвечать тебе, когда ты пристаешь ко мне дозарезу, чтобы я поискал у себя Michelet и Nodier. Да искал ли ты у себя? Все ли получил от Булгакова? У меня все теперь на чистоту выведено; я на новой квартире и все перебрал: как же тут не найти? Мой кабинет еще не успел засориться, как твой желудок. Порой у себя в одном из отделений пузы твоей: в симбирском, деревенском, московском, и мало ли их еще!

Вчера Жуковский был в городе. Вечером Пушкин читал у меня новый роман: «Капитанская дочь», повесть из времен пугачевщины. Много интереса, движения и простоты. Он будет весь напечатан в 4-м «Современнике».

Отчего вздумалось тебе и вам, что «Kennst du das Land» писано к Бравурше? Я знаю, что она не знает das Land, да и цифры в «Современнике» не мои. Чудак ты, право: все спрашиваешь меня о том, что делается в Москве. Да нам почему знать? Здесь только скука и толки, а ждем от вас доскональности. Ожидаю с нетерпением Елисавету Петровну Пашкову и потому, что я ее люблю, и потому, что она будет живая грамата от вас.

Скажи прекрасной Лучинке, от которой загорелась не одна Москва, но тлеет и уголок петербургский, что я книгу получил, но, к сожалению, сестры её еще не видал, хотя она была у нас, а я у неё. Прошу передать мой поклон всему семейству, а в особенности графине Люси, хотя маменька и гневается на меня за эту особенность, но маменька играет в вист, а дочка мило разговаривает. Я и маменьку, и все семейство очень люблю, но графиня Люси имеет в себе в самом деле невыразимую прелесть. Зачем они сюда не едут на зиму? Папенька вербовал бы в Дмитриеве, а дочки в Петербурге; папенька забривал бы лбы, а дочки сердца.

Давай мне отрывок из записок Ростопчина и «Coup de lorgnette»; хотя это и не coup de géuie, но нам годится. Каково бы есть, а все-таки имя: в обществе анонимов и то хорошо. Я уж и в биографии Фонвизина вывез на пере своем комедию его: «Живой убитый». Прочти ее: много веселости и довольно фонвизинщины. Да присылай же все, что мне дать хочешь! Надобно переписать, рассортировать, представить в ценсуру: время уходит. Сербиновичу передал я твое поручение или предварительное приглашение. Он будет тебе отвечать; да, верно, он твой помощник? Федорову же ничего не сказал и не скажу, потому что, если ты с ума сошел, то я еще пока на уме стою. Екатерине Андреевне говорил о твоем собрании писем; разумеется, она не воспротивится напечатанию их, а Жуковский и очень одобряет твое намерение. Привези письма сюда. А не худо бы тебе дать два или три письма в мою котомку из исторических, а я сказал бы, что собрание писем к тебе будет скоро напечатано.

Андрей в Германии; был на свадьбе Наденьки Соллогуб в Стутгарде. Здоровье его, кажется, довольно удовлетворительно. Он бодро исходил все ледовитые моря и скалы швейцарские: хороший знак.

Нашу Потоцкую все ждут, но мне сдается, что она не будет. О твоей Шуваловой ничего не ведаю; моя больна и остается зимовать в своем курляндском замке. За что ты на нее вдруг рассердился? Я уверен, впрочем, что ты виноват. В ней много милого и доброго; есть темные места, но в ком их нет? Не было бы красных мест на лице, о коих здесь говорили.

Вьельгорский ожидает жену на днях, имея от неё уже известие из Шуваловского замка.

Хрептовичевой я еще не видал, но передал твои слова мужу. Он сказывал мне, что, встретясь с тобою на улице в Москве, посылали они искать тебя до всем трактирам.

Козловский говорил, что tout le monde à Pétersbourg était marteau, ou enclume, et qu'à la manière d'entrer dans un salon on pouvait reconnaître chacun pour l'un ou l'autre, h l'exception d'un seul homme,– et c'était Chreptowicz.

Ты что-то врешь о моем выражении: равнодушие. Не помню фразы своей, но, во всяком случае, решительно не вывожу равнодушие надлежащим или желанным результатом зрелости, а разве фактом. Не говорю, что оно должно быть так, а разве, что оно есть. Может быть и то, что говорил о равнодушии к формам! Пока дух зелен и соки в нем кипят, придаешь большую важность такому то образу мыслей или другому; после, когда дух созреет, убедишься, что все это оттенки, а настоящий цвет жизни – чувство. Нет ни одного безусловного, непреложного мнения: все слова е звуки, которые переливаются из пустого в порожнее. У меня, например, душу прет от прений французских журналов, которые я прежде читал с верою и страхом. Впрочем, говорю о себе: меня к этому равнодушию привела, может быть, и скорбь.

Кажется, отвечал я на все твои запросные пункты. Прости!

783.
Тургенев князю Вяземскому.

2-го ноября 1836 г. Москва.

Вчера отдал я письмо к тебе Бенедиктову с 70-ю рублями для Козлова: и самое письмо для меня важно, и я буду ожидать на него ответа. Вчера же видел я Боратынского и отдал ему письмо. Он обещал исполнить твое желание. Видел и Кир[еевскаго]: и он также почитает долгом содействовать успеху твоей книжицы. Всех я торопил. Может быть и от Павлова еще что-нибудь получишь. К Языкову еще не ездил и не посылал стихов, ибо он переменяет квартиру, и я не знаю, где он. Справлюсь и письмо доставлю, и понукать буду.

8-го ноября.

Сказывают, что Чаадаев сильно потрясен постигшим его наказанием; отпустил лошадей, сидит дона, похудел вдруг страшно и какие-то пятна на лице. Его кузины навещали его и сильно поражены его положением. Доктор приезжает наведываться о его официальной болезни. Он должен был совершить какой-то раздел с братом: сумасшедший этого не может.

Знаешь ли, что я теперь читаю? Девятнадцать связок писем оригинальных Н. М. Карамзина к брату его Василию Михайловичу. Письма начинаются с конца XVIII-го столетия, то-есть, с 178. г. и продолжаются до его кончины. Как узнаешь милого ангела-человека, а иногда и писателя! Сколько знакомых имен встретишь, а иногда и мое имя мелькнет в строках его! Как он нежно любил своих! Как часто и как сердечно говорил о Катерине Андреевне, о Сонюшке, в её детстве. Иногда с политическими вестями о Европе из Москвы попадаются и его пророческие суждения. Может быть, удастся списать некоторые письма. Все переномерованы. они принадлежат Погодину.

В прошедшую субботу в Университете, в Историческом Обществе, Шевырев представлял отчет в выписках о моих итальянских бумагах, в коих много нашол важного, исторического, а я на словах познакомил вкратце с моими парижскими и реймскими приобретениями и показывал снимки с известия об Анне Ярославне и с Евангелия реймского на славянском языке. Слушателей было немного, да и из тех многие болтали, например, Снегирев. Были и внимательные. Я не дам ничего напечатать и из экстрактов: прежде нужно представить официальный отчет.

Сегодня бал у Раевских. Я мало выезжаю, а вечера у Свербеевой. Она уже принимает до 11 часов, и мы болтаем очень мило. В ней что-то есть задушевное и возвышенное, и при пей можно мыслить вслух.

Что же ты мне ни слова о Карамзиных? Хоть об Андрюше уведомь. Княгини Трубецкой еще не встречал. Четвертинские переехали. Надеюсь увидеть их сегодня. Поклонись своим милым.

Англинскую статью о Мильтоне Шатобриана поручил переписать и доставлю.

Сию минуту получаю письмо от Жуковского от 29-го октября. Особо отвечать не успею, но дай ему прочесть это письмо. Мойер отыскан, и я дышу свободнее. Для успокоения Елагиной посылаю записку о Мойере к ней. Скажи Жуковскому, что А. М. Тургенев в деревне. Слышу о нем от Свербеевых, коих он сосед. Он овдовел, остался робёнок. Я вчера только узнал, что он был женат.

Г-жа Циммерман в Царском Селе. её муж – доктор или о-то похожее. Посылка от Свечивой, с портретом, княгине Гагариной. «Сочинений* и «Ундины» ожидаю.

Простите! Переговорите друг с другом по письмам моим о портрете и о записке Б[аланта] и уведомьте меня. Доставь поскорее Татаринову.

На оборопе: Его сиятельству князю П. А. Вяземскому.

784.
Тургенев князю Вяземскому.

4-го ноября 1836 г. Москва.

Перебирая вчера бумаги, кой попали в мой парижский портфель, я нашел письмо Чаадаева, о коем упоминает Баланш в своей ко мне записке. Посылаю письмо в оригинале, но убедительнейше прошу не затерять его и возвратить ко мне, если оно вам не нужно будет. Эта выходка о Риме очень поправилась Баланшу, по записка его писана из учтивости, дабы потешить Чаадаева и сделать мне удовольствие. Помнится, что он говорят в ней, что он симпатизирует с Чаадаевым. Эта симпатия – за Рим, и ни за что иное. Впрочем, и Баланш, автор «Антигоны» (то-есть, дюшессы Беррийской) – легитимист и в религии. Глубок, хотя по католически, и неправославен. Это добрый старик, ухаживающий за Рекамье и посвятивший себя ей и окончанию своей «Палингенезии». Впрочем, я не мог не тешить Чаадаева (хотя к нему почти и не писал, а все писал к нему в письмах к другим, как вы знаете), ибо я никогда не забуду, что когда брат мой Сережа приехал в Дрездес в ужасно-разстроенном здоровье, то один он ухаживал за ним в болезни его до той пори, пока другой ангел-хранитель, в лице Пушкиной, не принял участия в положении и в болезни брата. Такие случаи в жизни редки и в сердце моем вечно памятны. Я не забуду никогда, чем обязан Чаадаеву в это время. Вот что изъясняет мою о нем заботливость. Теперь он для меня только страдалец, и его несчастие сливается в сердце моем с благодарностию за брата, уже вознагражденного за бедствия этой жизни. Простите! Поручаю себя вашей дружбе.

Вчера или, лучше, сегодня, на бале у Раевских, исполнил я твое поручение княгине Трубецкой. Бабушка-матушка вальсировала с детками, кой милы по прежнему. Красоток было много; в числе первоклассных – Абаза оловянноокая и Бороздина черноокая. Подпрыгивала и поэт-Яниш и относилась к поэту, нашему знакомому, который и к ней относился. Я предвижу в этом отношений слияние поэзий довольно прозаическое.

785.
Тургенев князю Вяземскому.

7-го ноября 1836 г. Москва. [№ 1].

Вчера видел я князя Д. В. Голицына и очень обрадовался его приезду. От тебя давно ни слова. Не сердись, но вот еще два слова о книгах, кой мне необходимы для представления с моим отчетом в пользу Юридического института в Петербурге.

В письме моем к тебе от 12-го июня из Парижа, то есть, в последнем, в реестре посланных книг показаны:

1 часть «Criminal law», first report, folio; 1 часть «Statute law» (в голубой бумажке). «La Sacra Scrittura» du Lanci две части, in folio. Эту последнюю книгу, запрещенную в Риме, велел мне выдать из архива сам папа. Ее достать невозможно. Книги сии были посланы с рапортами французскому министру юстиции, кои я получил. Куда же девались другие? Береги мои письма, из Симбирска посланные, и просмотри их.

Еду на похороны генерала Энгельгардта, тестя Боратынского. Отпевают его на Козихе, а вместе с ним и понедельники Боратынского, коими я еще ни одного раза не воспользовался. Языкова отыскал только сегодня и перешлю ему письмо твое.

Доктор ежедневно навещает Чаадаева. Он никуда из дома не выходит. Боюсь, чтобы он и в самом деле не помешался. В Москве толки умолкают. Что-то у вас?

Хорошо бы не отдавать письма соседке. Обнимаю вас. Дочитываю письма Карамзина к брату Василию Михайловичу.

Вчера у именинницы Киреевой встретил петербургского выходца Толстого; он дал мне весть о тебе. Вечер – у Соймонова; слышал розу-соловья Абаза, а по утру любовался её портретом в бывшем твоем доме. Она живет в кабинете Николая Михайловича. Я узнал некоторые комнаты, в коих не бывал с того времени, как вы там жили при старом князе; и я чуть не влюбился в сестру твою, которая оставила во мне неизгладимое впечатление. В письмах Николая Михайловича читаю много об этой эпохе.

Обнимаю Жуковского и напоминаю ему об «Ундине» для меня и для Арженитинова с надписью и о «Сочинениях» его, о коих он упоминает в последнем письме ко мне.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.