Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836

748.
Тургенев князю Вяземскому.

18/6-го ноября 1835 г. [Париж].

Сию минуту узнал, что через два часа едет курьер, а вчера поразило меня известие о близкой кончине старейшего после Жуковского друга моего, Булгакова. Не хочется верить, и мысль и горе ни на минуту из головы не выходят. Я ему многим и много обязан. Почти сорокалетняя верная дружба! Ни в каком положении не забывал он меня. Сердце его всегда меня помнило. Я полагаю, что его уже пет на свете. Все оставляет нас. Я в нем лишаюсь верной опоры, а иногда заступника.

Я пишу к Татаринову подробно о делах. Если нужно, помогите ему в справках по моим бумагам и делам, у Булгакова находившимися. У него все это было в шкафе близ стола, в особом ящике.

С Барантом, который едет после завтра, но с неделю пробудет и с женою в Берлине, получите семь писем в одном пакете и два особые пакета с книгами для Татаринова и Арженитинова, и прочее.

Посылаю теперь тебе три волюма Баранта. Киселева посылает через Баранта тебе (чрез мужа) «Crépuscule» Гуго. Переговорите обо мне с князем А[лександром] Н[иколаевичем] по случаю бумаг моих и дел, оставшихся у Булгакова. Вероятно, будет комиссия наряжена для разбора дел. Простите! Очень грустно! Милый Жуковский, ты у меня один остался с Москвы и до гроба, – дай Бог, до моего! Откликнитесь поскорее! Уведомьте о семействе Булгакова. Но С[офья] К[онстантиновна]? Что дети? Сохраою им вечную привязанность и готов быть для них тем, чем Булгаков был для меня, если бы мог когда либо заменить его. Очень тяжело. Простите! Весь ваш.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге. Г. вице-директору Департамента внешней торговли. При сем три книги (Сочинения Баранта).

749.
Князь Вяземский Тургеневу.

30-го ноября 1835 г. С.-Петербург.

Недаром в последнем письме моем готовил я тебя к печальной утрате. Несколько дней потом Булгаков оправдал мои горестные предчувствия и опасения. Ломоносов расскажет тебе все, что было, и все, что есть с семейством его. Не забудь спросить и о прекрасном поступке преемника его, Прянишникова: вот анекдоты, которые иностранным журналам следовало бы сообщать о России. В письме Жуковского найдешь ты, вероятно, все нужные сведения о том, что князь Александр Николаевич приказал сделать по делам твоим. Кажется, лучше и приличнее всего передать доверенность, бывшую у Булгакова, Татаринову. Я посылал его к Пфелеру, чтобы расспросить о положении твоих дел и пересылке денег твоих. Сейчас узнаю, что Ломоносов едет сейчас и потому не успею перевидаться с ними для отобрания того, что сделано. Но Пфелер говорил мне, что он не задолго до кончины Булгакова писал к тебе по его поручению, дал отчет в деньгах твоих и переслал, что было на лицо. Не поверишь, как грустно и дико теперь быть в доме Булгакова; все видеть по прежнему, все лица, что бывало видел, а не видать его одного. Мария Константиновна и Александр Булгаков уверены в твоем живом и глубоком сочувствии их горю.

Спасибо за книги Баранта. Ожидаем самого книжника, теперь едва ли не чернокнижника после ужасных заклинаний «Journal de débats». Живу и живем по старому. Маша за нас дежурит на балах. Я никуда ни ногою. Сегодня Маша на бале у графини Léon Razoumowski, которая освещает и освящает свой дом. Я еду к Жуковскому, который принимает меньшую литераторскую братью по субботам. У нас проявился новый поэт, Бенедиктов. Не знаю, успею ли отправить его к тебе. Замечательное, живое, свежее, самобытное явление. Здесь Козловский, – все еще на костылях и вообще, кажется, ковыляет, по крайней мере доныне. О себе еще ничего не знает. Все твои письма и печатное тряпье переслано в Москву, как следует.

Если возвратится сюда Андре, бывший при здешнем посольстве, пришли с ним что-нибудь путное из литературных новинок, а то, право, часто присылаешь афишки, рецепты от зубной боли и прочее, и прочее со Вшивого и Толкучего рынков. Благодари Киселеву за ожидаемую книгу Hugo. Если я не пересылаю ей русские романсы, то виноват Вьельгорский и другие меломаны, к которым пристаю, но все без пользы. Глинка пишет новую оперу, то-есть, Глинка-музыкант, русскую национальную оперу: «Ивана Сусанина». Поэму пишет барон росен, но не кавказский и даже не наш неапольский товарищ, которого здесь почти не видаем, а ревельско-русский поэт с талантом. Где наша римская красавица-виконтесса? Présentez-lui, je vous prie, mes hommages, et dites-lui, que je ne finirai pas mon année sans lui écrire. Si je me tais, c'est crainte de la fatiguer par mes lettres et par l'obligation qu'elle croit devoir l'imposer d'y répondre coup sur coup. Прощай! Обнимаю тебя от всего сердца. Все мои тебе кланяются. Получил ли ты, наконец, письмо жены моей, писанное из Генуи?

Графине Шуваловой-Зубовой передай мой сердечный поклон. Что её здоровье? Прочти ей от меня несколько стихотворений Бенедиктова.

750.
Князь Вяземский Тургеневу.

29-го декабря 1835 г. [Петербург].

Благодарю за возвращаемое при сем письмо Тургенева: оно любопытно, а статья о брате меня тронула; впрочем, теперь все отзывы об нем не что иное, как похвальные и, право, не льстивые речи, а Тургенев имел и время, и случай его узнать. Довольно мы с ним и пожили, да и поплакали. Право, не соберусь с духом писать к нему. Обними его за меня. Он знает, что и моя дружба была всегда неизменна, а ему надобно меня продолжать любить за меня и за незабвенного моего брата. Я непременно тебя увижу до отъезда моего. Обнимаю тебя душевно, а за портрет пока благодарю. А. Б.^[5].

Вот тебе доказательство, что письмо твое с Гомзиным дошло и читано было Булгаковым, который на днях отправился в Москву. Приложения также отданы по принадлежности исправно, и Татаринов, сейчас от меня вышедший, сказал мне, что на днях отправляются в Симбирск с красноносым Столыпиным галантерейности твои к верноподанницам. Доволен ли ты точностью донесения моего? Не дай Бог, когда воплощенная беспорядочность задумает быть порядочною! Ты с аккуратностью своею и с педантическими требовашими так и давишь. Довольно, когда скажут тебе, что письма твои получены, поручения исполнены; нет, отдавай ему еще все эти отчеты за номером; скажи, в какую минуту что получено и в какую минуту что передано! La petite moralité tue la grande et les petites formalités d'ordre et de ponctualité étouffent et dévorent Tordre de tous les jours par exigences du moment. У московского Потемкина, поглотившего миллионы и до конца разорившагося, каждый грош издержки собственноручно записан в книгу, разграфированую не хуже книги Jullien sur l'emploi du temps, в которую, между прочим, убьешь всю жизнь, записывая каждую минуту дня, подобно тому, как некий Тургенев, который никогда не знает, что он за час делал, что он сейчас говорит и куда через минуту пойдет, а посмотри на журнал его – не проронена ни четверть секунды: хоть сейчас в протокол страшного суда. Несмотря на то, и на меня будь покоен: шарлатанить не люблю, да и не умею, а есть добросовестность, которая стоит аккуратности. Я читал твое письмо в субботу у Жуковского, который сзывает но субботам литераторскую братью на свой олимпический чердак. Тут Крылов, Пушкин, Одоевский, Плетнев, баром росен etc., etc. Все в один голос закричали: «Жаль, что нет журнала, куда бы выливать весь этот кипяток, сочный бульон из животрепещущей утробы настоящего!» «Паблюдатель» чорт знает что делает, и Шевырев швыряет в нас Тассовыми октавами, в коих нет ни ладу, ни складу. Оно и не по-русски, и не по-итальянски, а разве по-Тредиаковски-Мерзляковски. А чванства пропасть: думает, что пересоздает русскую поэзию; говорит в введении своем, что доныне русский стих заметен был одною монотонностью своею и, исключая из списка живых Державина, Жуковского, Пушкина, выезжает к нам для водворения креста новой поэзии с подобными стихами:

 
Так душу воина ненасытимо
О чести, о любви забота гложет.
Меж тем Аргант кипит неустрашимо,
И пуха мягкого он мять не может;
Так ненавидит мир неистощимо,
Так жажда крови, слава дух тревожит,
Что раны в нем еще горят страданьем,
А день шестой торопит он желаньем.
 

Ну, не чистая ли это тредиаковщина? И октава эта еще не на выбор взята, а попалась мне первая на первой странице. Нет ни музыки, ни живописи, ни логической точности в выражении! И думать, развешивая из окна «Наблюдателя» измятую такую тряпку в виде знамени, что наша старина рушится пред нею! Жаль Шевырева, то-есть, жаль за него, что он пошел на такое дурачество и еще при барабанном бое нахальной самонадеянности и безумного самохвальства. У этих людей, то-есть, у наших литераторов, нет никакого такта. На что в Шевыреве ум, дарования, сведения, европейская образованность, когда они не спасают его от глупости, которая, разумеется, дана в известной степени каждому человеку; но в том и дело, чтобы уметь показывать ее только в профиль, с одного конца; а наши так и выпятят ее, так что подумаешь, что глупость хозяйка в доме, а все прочее прислуга.

Вчерашней субботы не было: Жуковский поехал на праздник в Дерпт. Мы чуть было все не замерзли: около двух недель трещал мороз от 25 до 30 градусов, а в Москве, сказывают, и более, так что рынки были закрыты. А жена моя в самый этот ужас поехала к матушке в Москву! Сегодня ожидаю ее обратно, и отгадай с кем? Забилось ли сердце сильнее? – с Авророю! Пушкины едут на несколько лет в деревню. Муж, сказывают, в пух проигрался. Да кстати: здесь Наденька Трубецкая-Четвертинская; муж её служит по министерству финансов. Я расспрашивал ее о твоей московской катастрофе. Кажется, она знает истину, но скромничает и говорит, что одному тебе могла бы высказать, в чем заключается тайна. Козловский очень разъездился и доволен своим пребыванием; еженедельно по нескольку раз обедает у великого князя. На днях витийствовал он у меня за полночь. Как он похож на Василия Львовича с костылями своими, но очень мил и забавен. Барант приехал и прислал мне книги и письма. Ну, не шут и не злодей ли ты? Какже не воспользоваться таким случаем, чтобы прислать литературные новинки! Даже и обещанного «Crépuscule» нет, а есть Maltus, напечатанный в двадцатом году, и который можно купить здесь на всех толкучих рынках. право, я тебе по тяжелой почте пришлю двадцать томов сочинений Шишкова! Ты не понимаешь, что за досада получать из Парижа огромную посылку, с трепетом жадным кидаться на нее, рвать печати, задыхаясь от нетерпения, и найти в ней дрянь ни на что негодную! А все проклятое шарлатанство твое. Велика нужда пересылать в «Наблюдатель» в надписью листочки, коими он не пользуется; в Симбирск – к Арженитинову, в Общество историческое: так и кидает. Разумеется, твои письма лучше, свежее, жирнее всяких брошюрок, но если прикладывать к ним балласта, то уж давай такой, чтобы пригодился к чему-нибудь.

31-го.

Несколько раз кончал я год письмом к тебе. Удалось и в этот. Но прежния письма были от живого, а ныне письмо des Verstorbenen. Ничего не умею желать ни себе, ни другому, потому что не понимаю (concevoir – в смысле библейском) желаний.

Жена возвратилась вчера; не это тебе интересно, – а с Авророю, которая именно предстала Авророю с пробуждением дни и моим. Она взята во дворец, но прежде едет в Финляндию на несколько дней. Обнимаю!

1836.

751.
Князь Вяземский Тургеневу.

19-го января 1836 г. С.-Петербург.

Твои письма так и попадают в субботы Жуковского. Вчера начал я читать у него твое последнее от 2/14-го января при Бенедиктове, и в первых строках похвала ему, которою он был очень доволен. Радуюсь, что он понравился и графине Шуваловой; не даром полюбил я ее за её поэтическое чувство, которое не охладело и не увяло на петербургском холоде. У меня нет теперь под глазами Бенедиктова, и потому не могу ни признать, ни отвергнуть эпиграф, выбранный ею для моего сердца. Впрочем, если она судит о моем сердце по старому изданию, то может и ошибиться. Старая эдиция вся вышла, но однако же нежное и преданное чувство к ней сохранено в новом издании. В самом деле, при моем совершенном отчуждении от общества, когда мне никуда и ни к кому ехать не хочется, а хотелось бы съуметь хотеть к кому-нибудь съездить, мне часто приходит в голову и в сердце, что будь она здесь, то ее мог бы я видеть с сердечною отрадою. Мы с ней светски ссорились, но я всегда сохранял отменное уважение и симпатию к ней за многие милые и редкие качества её. Что в ней хорошего и привлекательного, то все природное: она родилась розою без шипов, а если и есть, то-есть, бывают шипы, то приставшие от петербургских репейников, да и те не держатся на ней. Когда я еще писал стихи и был на Рейне, я начал было балладу про развалины замков die Brüder, и в героине баллады моей написал я её портрет. Только это и помню, а все стихи забыл, и в бумагах моих не осталось написанного. Теперь жалею, потому что послал бы их тебе в свидетельство моей сердечной памяти, которая лучше головной.

Вчера Гоголь читал нам новую комедию «Ревизор»: петербургский департаментский шалопай, который заезжает в уездный город и не имеет чем выехать в то самое время, когда городничий ожидает из Петербурга ревизора. С испуга принимает он проезжого за ожидаемого ревизора, дает ему денег взаймы, думая, что подкупает его взятками и прочее. Весь этот быт описан очень забавно, и вообще неистощимая веселость; но действия мало, как и во всех произведениях его. Читает мастерски и возбуждает un feu roulant d'éclats de rire dans l'auditoire. Не знаю, не потеряет ли пиеса на сцене, ибо не все актеры сыграют, как он читает. Он удивительно живо и верно, хотя и карикатурно, описывает наши moeurs administratives. Вигель его терпеть не может за то, что он где-то отозвался о подлой роже директора департамента. У нас он тем замечательнее, что, за исключением Фонвизина, никто из наших авторов не имел истинной веселости. Он от избытка веселости часто завирается, и вот чем веселость его прилипчива. Русская веселость, например, веселость Алексея Орлова и тому подобная, застывает под русским пером. Форма убивает дух. Один Жуковский может хохотать на бумаге и обдавать смехом других, да и то в одних стенах Арзамаса. Дмитриев тот ли письменно, что изустно? Я один, может быть, исключение, то-есть, был прежде исключение из этого правила: я задорнее письменно, нежели словесно, да и то именно письменно (у меня чернила, как хмель, забирают голову), а не печатно. Когда готовлюсь к печати, то и я уже умничаю, а не завираюсь, и для меня печатный станок есть та же Прокрустова кровать. И тут дело идет не о ценсуре: ценсура сама по себе, а просто рука сжимается и пальцы холодеют, не так, как у старика Белосельского, про которого старик Мятлев говаривал, что он очень умный человек в разговоре, но жаль, что у него горячка в трех пальцах правой руки. Вот еще убедительный пример: Алексей Михайлович Пушкин. На словах он был водопад веселости, оригинальности: так и заглушит, так и захлещет, забрызжеть бурными волнами веселости своей, так и подымает; начнет писать, – и все это сольется в ручей, который тут же и замерзает.

Странный ты человек, что ты все хлопочешь о службе моей. Да чорт ли тебе в моем вице-директорстве? Знал бы ты про своего Humann: выдержит ли министерство его предложение о сбавке процентов; вот это так. А нечего делать, надо от тебя отделаться как-нибудь. Ну, слушай: «Сверх того министр финансов приемлет долг свидетельствовать, что вице-директор Департамента внешней торговли, статский советник князь Вяземский, шесть месяцов управлял департаментом с отличным усердием и не по какому либо неудовольствию не назначается в директоры департамента, а потому, что полагалось избрать такового из военных генералов по причине управления значительного корпуса пограничной стражи, почему осмеливается убедительнейше ходатайствовать о награждении его арендою, при чем он будет иметь его в виду при открытии другой приличной вакансии». Записка была утверждена, назначена мне аренда в 1200 рублей серебром, не в пример другим, и я остаюсь вице-директором в ожидании. Все, что могу сказать о Языкове на первые поры, это то, что он со мною очень учтив и обходителен, как следует порядочному человеку. Ну, доволен ли ты теперь, что узнал и это, homme de toutes sortes de savoir.

Пушкину дано разрешение выдавать журнал, род «Quarterly Review». Прошу принять это не только к сведению, по и к исполнению и писать свои субботния письма почище и получше; только с тем, что ты не последуешь русскому обычаю вышереченному, то-есть, «тех же щей, да пожиже»; нет, «тех же щей, да побольше», потому что мы намерены расходовать тебя на здоровье журналу и читателям. Пушкин надеется на тебя.

Римского-Гурьева здесь нет: ожидают к весне. Баранта, сказывают, приняли очень хорошо, и вообще он и она правятся и отличены. Я еще не видался с ним. а на днях увижусь. Не пишу тебе о Петербурге, потому что вести мои были бы заочные, и к тому же русская колония верно обо всем извещается, особливо же графиня Шувалова, из писем Вьельгорского. Козловский продолжает у меня по временам перожировать, когда нет где бала или маскарада в городе, потому что его всюду носит. Любезность его не истощается здесь и не застывает, хотя и боится он, что станет его только на несколько месяцов, а там обветшает, и никто на него смотреть, – это бы еще не беда, – а никто слушать не будет^[6].

24-го.

Знаешь ли, что ваши клички de doctrinaire, tien parti, gauche dynastique, puritain etc., etc. так же, наконец, смешны и нелепы, как наши: коллежский ассесор, статский советник и прочия. Ведь и у вас, спроси о человеке: никто не скажет, умен ли, глуп ли, стар, молод, черноволос, белокур, а скажут под каким разрядом записан он. И у нас: спроси у отца, за кого он дочь выдает замуж; он скажет: за чиновника 8-го класса; и ты, и он будут довольны ответом. Кажется, это было с молодым Jarmouth. Он где-то был в гостях и хотел уехать. На убеждения остаться на вечер он отвечал, что никак невозможно, потому qu'on avait promis de lui amener une dame de la sixième classe. Непременно должно тебе издать твой «Portofolio». Я уверен, что князь Александр Николаевич пособит тебе в этом деле, тем более, что la publicité rétrospective, по некоторым примерам, у нас довольно разрешается. В моем Фонвизине, который вышел из ценсуры, довольно любопытного, и завтра еду к князю Александру Николаевичу просить его дать мне присланную тобою переписку французского министра о Панине и времени его. Славное занятие будет для тебя в Москве приводить в порядок и печатать твои драгоценности! Да ты этим купить себе вечное местечко в потомстве и получишь штатное место в истории русского народа, хотя и не Полевого. Шутки в сторону: это будет подвиг жизни твоей, а там хоть трава не рости. Хотелось бы мне послать тебе какие-нибудь книжечки, хотя и не для чтения, но право не знаю что. Есть перевод писем англичанки в царствование Анны, но что тебе в переводе? Разве первый том «Истории поэзии» нашего Вильмена, Шевырева? Изволь.

В «Северной Пчеле» публикован список пособий пострадавшим при масленичном пожаре. Роздано около 45000 рублей, и распределение очень хорошее, то-есть, обдуманно-благотворительное. Кому временное пособие, кому пенсион, кому из оставшихся малолетних отданы деньги в ломбард по 300 и 500 рублей. Один кантонист, брат погибшего крестьянина, уволен от службы. Вошли в переговоры с помещиками о выкупе на волю из семейств пострадавших.

Составилась компания для устроения железной дороги из Петербурга в Царское Село и Павловское, где будут разные увеселительные заведения. К будущему октябрю дорога должна быть готова. Между тем очень помышляют о железной дороге до Москвы, по есть оппозиция. Я и сам полагаю, что в России. еще много можно сделать материального добра до железных дорог. Но ведь мы и так уже с легкой руки и с здорового кулака Петра пошли; росли не годами, а днями, то-есть, не мерным шагом, а скачками, что видно так на роду написано. Лучше же скакать, нежели прирости – к лежанке. Нет хлеба, так давай пироги; все же это пища и варение желудку; не совсем благонадежная, дает кислоты, расслабляет – так, но не умирать же от голодной смерти ради правильной диэтетики. Других новостей пет под рукою.

Козловского вижу реже. Il prend tous les soirs un lavement à onze heures, Какая-то старуха взялась вылечить его. Великий князь все очень хорошо расположен к нему, и он ораторствует у него раза три в неделю. Козловский сердится на Баранта, что не умеет жить по-петербургски. В самом деле, все говорят, что обеды его плохие, мещанские, доктринерские, а вина в рот взять нельзя. К тому же он не говорлив, низкопоклонен, человек кабинетный, то-есть, учено-кабинетный, да и то знают это здесь но книгам, а изустно он себя никому не показывает или не выказывает. Дургам в огорчении по смерти дочери, и также никто его не видит. Таким образом эта дипломатика, которая шумна и бойка в ваших палатах, у нас лежит на полатях, и никто о ней и не догадывается. Фикельмонт также болен, а прежде она была больна, и зима их прошла смирнехонько.

23-го.

Письмо давно лежит в ожидании обещанного курьера. Андрюша приехал и привез книги. Теперь все отправленное тобою здесь и роздано по принадлежности. Шевырева не посылаю, а вместо «Истории поэзии» вот настоящая поэзия: Кольцов – воронежский мещанин, торгующий скотом, до десяти лет учившийся грамоте в училище и с того времени пасущий и гонящий стала свои в степяхъ* Он здесь по делам отца своего. Дитя природы, скромный, простосердечный! Прочти стихотворение «Великая тайна», переведи и передай его Ламартину в ожидании стихов Пушкина, да не забудь сказать, que c'est un bouvier. Каюсь пред Ламартином и пред Свечиной. В «Jocelyn» много прекрасного, и поэзия его возвысилась, хотя вообще о таланте или, лучше сказать, о манере его остаюсь при прежнем мнении. Подбей его перенести «Великую тайну» и посвятить свой перевод Жуковскому. Я в восторге от «L'enfant du siècle». Немного сбивается на «Адольфа», но это не беда. Которая же из них m-me Dudevant? Альфред Мюссе решительно головою выше в современной фаланге французских литераторов. Познакомься с ним и скажи ему, что мы с Пушкиным угадали в нем великого поэта, когда он еще шалил и faisait ses farces dans «Les contes espagnols» и говорил: «Or si par hasard l'on s'enquête, que m'a valu cette conquête? C'est l'allure de mon cheval, des compliments sur sa mantille, puis des bonbons à la vanille, par un beau soir de carnaval» он совершенно вырос и выравнялся. Его маленькия драмы dans «La revue de deux mondes» замечательно хороши. Все это сочное и ядреное. Из записки ко мне Пушкина увидишь ты, что ценсура тебя сечет и рубит. Статья Козловского об «Annuaire du bureau des longitudes» очень хороша. Я езжу по вечерам смотреть на Козловского в ванне. Неимоверно, что тут за чудеса раскрываются пред взорами естествонаблюдателя! Не хуже Гершелевых чудес, открытых в луне. Это что-то допотопное. А все бедняжка не лучше ходит.

Нева же сегодня прошла; давно уже она разрешалась от бремени. Удивительно ранняя весна! Из Москвы пишут, что там уже пыль, следовательно – наше лето. А перед тем волк вбежал в город и перекусал много людей, которые теперь взбесились; человек с двадцать еще ожидают этой участи. Везде есть свой Фиэски: где люди его не выпускают из себя, там природа спускает из лесов. А там легче ли жертвам, что двуногого засудят в палате пэров, а про четвероногого скажут, что воля Божья? Что ни говорите и ни проповедуйте, а все что-нибудь да не так. Есть великая тайна, конечно, но не то, что вы думаете, или не так, как вы думаете. Ума не приложу, да и сердца также.

Вот уж минул год с приезда твоего в Рим. Этот год ничего мне не изъяснил, ничего не залечил. Голова, может быть, посвежее, и только; но сердце так же завяло и побито морозом скорби, которая во мне не есть начало перерождения, а, напротив, духовной смерти. Новостей никаких не имеем: все тихо. Разве со Страстною неделей начнутся крестоносные и чиноносные страдания в ожидании Светлого праздника и красных яичек на шею, чрез плечо, на – и прочее, и прочее, куда попало. Не поподчивать ли тебя стишками а l'eau de rose приятеля твоего Воейкова. Это отрывки из его Дома сумасшедшаго». Так Русью и пахнет. Вот и эти стихи дать бы Ламартину перенести:

 
Вот наш Греч, нахал в натуре,
Из чужих лоскутьев сшит;
Он цыган в литературе,
В книжной он торговле жид.
Вспоминая о прошедшем,
Я дивлюся одному:
Почему он в сумасшедшем,
Не в смирительном дому?
Здесь кто? – Гречева собака
Забежала как-то с ним:
Так, Булгарин-забияка
С рылом мосьичьим своим,
С шпагой в петле; а французской
Крест ужел он вздеть забыл?
Ведь его он кровью русской
И предательством купил.
Что он делает здесь? Лает,
Брызжет пена из брылей;
Мечется, рычит, кусает
И друзей, и не друзей.
Да на чем он стал помешан?
Совесть ум свихнула в нем:
Все боится быть повешен
Или высечен кнутом.
Вот в порожней бочке винной
Целовальник Полевой,
беспортошный и бесчинной…
Сталось что с его башкой?
Снесь с корыстью в ней столкнулись,
И от натиска сего
Ум и сердце повернулись
Вверх ногами у него.
Подл, как раб, надут, как барин
И, чтоб словом кончить речь:
Благороден, как Булгарин,
бескорыстен так, как Греч.
 

Брамбеус, то-есть, Сенковский:

 
То исполнен низкой лести,
То ругает без конца;
Нет ни совести, ни чести
У барона-подлеца.
Что без пользы тарабарить?
Не зажать словами рта;
Лучше шельму приударить
В три действительных кнута.
 

La pointe у est. Вот верный очерк нашей литературы. Как нравится тебе? Не знаю, полезу ли я для тебя в огонь и воду, но что полезу для тебя в г – , ты имеешь тому доказательство в этом усердном приношении. Говорят, Смирниха будет в Париж; она хотела писать к тебе. Мы не имеем твоего парижского адреса, и я всегда вынужден писать чрез чужия руки и сегодня также чрез прекрасные руки римской красавицы, у которой проси извинения за меня и за себя. Вот тебе новая монета; другую передай графине Шуваловой и скажи ей, что если она в Париже играет в вист, как в Петербурге, то я пришлю ей еще три штучки для маркировки. Скажи ей, что все это подчеркнуто в письме моем, следовательно зарублено и в памяти у меня. Прости! Обнимаю тебя.