Читать книгу: «ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён», страница 6

– Ни в коем случае! Что вы, что вы! Я имел в виду только меры воспитательного характера: беседы… напоминания… конвоирование, вернее говоря, контроль при прогулках… и так далее. Словом всё, что присуще советской семье! – произнося это, мент непрерывно ёрзал на стуле, стараясь отчётливо пропечатать каждое слово. – Иными словами: так, как нам и необходимо! – завершив откоряк, он смело хлопнул кулаком по столу и встал, символизируя окончание разбирательства и жалуя свободу бывшим подозреваемым.

«Так! Никакого меморандума по итогам встречи мы ни писать, ни подписывать не будем» – удовлетворённо отметил про себя Той. Оставалось лишь дождаться решающего слова его отца, на которого все и воззрились. Но он медлил, видимо, что-то про себя смекая. Через несколько секунд он встал, поднял со стола свою шляпу, медленно общупал её поля, водрузил головной убор на положенное ему место, несколько раз переиначил его оседлость и, обретя выражение лица сообразно обстоятельствам и обстановке, вынес окончательный приговор “помилованным”:

– На выход. Всем ждать на улице, – взмах тыльной стороны кисти указал парням направление выдворения.

Пацаны исполнили всё точно и с энтузиазмом; также восторженно они прихлопнули за собой дверь. Правда, традиционно, но хорошо, что уже за дверью отличился Анастас:

– Этот сучонок телагу мне порвал, падла! – донеслось из-за двери, не отличавшейся звукоизоляцией.

Дёрнувшиеся было к выходу ДНДшники, были остановлены окриком гражданина начальника:

– Стоять! Сидеть!

“Падлы”, громко протопав подошвами по полу, плюхнулись жопами на скамью и зазло́бились. Искру возможного рецидива разбирательства загасил вовремя стукнувший из-за двери голос Тоя:

– На выход с вещами, какие есть.

Однако “падл” это, конечно же, не примирило с “сопляками”. Мечта свершения возмездия стала для них ещё более желанной и “падлы” молча, приступили к планированию акции, обмениваясь взглядами в комплекте с соответствующей мимикой и ”распальцовкой”.

«Недержание этого охламона может ему дорого встать, да впрочем, и всем – за компанию» – вывел итог наблюдения за ДНДшниками отец Тоя, а вслух сказал:

– Спасибо за доверие… и принципиальность, – зачем-то добавил он и пригласил мента к рукопожатию.

Офицер же, памятуя о клещевом хвате, нашёл блестящий способ уклониться от предстоящей психофизической травмы, которая повторно будет нанесена ему при подчинённых. Он как бы не заметил протянутую руку, выскочил из-за стола, предстал перед дружинниками и в чисто ментовски́х традициях решил отыграться на самых слабых на сей момент. При этом опер заблаговременно исключил возможное дальнейшее общение с отцом Тоя. Полуобернувшись к нему, мент, насколько он был на это способен, произнёс:

– Извините, Михаил Иванович, мы тут должны разобрать свои срочные внутренние вопросы, – и, не дожидаясь реакции отца Тоя, мент отвернулся от него и немедленно приступил к выяснению. – Что вы себе позволяете?.. при исполнении, – злобно шипел “мусор”, но, явно не желая выносить его же из избы и настолько же и тихо, чтобы разбор можно было бы услышать из-за двери. Дальше понеслась обычная ахинея, присущая всем без исключения партийным и комсомольским собраниям, постоянно созываемым для «искоренения отдельных недостатков», которые впрочем, это действо не только не выкорчёвывало, а наоборот взбадривало и стимулировало к дальнейшему росту и мимикрии.

Отец Тоя легонько хлопнул участкового по спине, согбенной для назидательной беседы и утвердил протокол встречи вцелом:

– До свидания, товарищи!

Мент взъерошил своё тело от неожиданного и прищемляющего его достоинство панибратства, но его нарочно замедленный разворот застал лишь конечную стадию аккуратного претворения за собой двери отцом Тоя. Находясь уже в коридоре, “Михаил Иванович” услышал ярко окрашенный матом возглас товарища начальника, который сильно контрастировал его недавнему змеиному шипу. Отцу Тоя показалось, что в этом выхлопе гадости было что-то, имевшее отношение непосредственно к нему. Он чуть размереннее, чем обычно, сделал несколько шагов от “гадюшника”, что-то про себя решая, но затем резко развернулся, плюнул воздухом в сторону кутузки и быстро вышел на улицу.

Пацаны стояли у подъезда плотным кружком и что-то обсуждали между собой, не выпуская вовне никакого смысла. Снаружи можно было услышать лишь “гурканье”, но и для этого следовало мобилизовать слух.

– На инструктаж, – активировал внимание парней отец Тоя и тщательно притворил за собой дверь подъезда.

Парни, плотно сомкнувшись, встали напротив “Михаила Ивановича” на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Голову никто из них к сапогу не клонил, но и смотреть в глаза отцу Тоя желания не изъявлял.

– Прежде, чем что-то сказать, подумай. Чем больше слов – тем больше вреда. Лучше всего – молчать! – отец Тоя сделал шаг вперёд и влепил подзатыльник Анастасу.

А тот неожиданно для парней просто заложил руки за спину и наклонил голову. При этом всегда вспыльчивый Анастас не только не окатил обидчика матерным возмущением, но и не хмыкнул и даже не скроил на своей роже пренебрежение как он это обычно делал взависимости от обстановки и обстоятельств.

– Сам… когда один… ты можешь для себя что хочешь решать – это твоя жизнь и твой выбор. Но здесь были твои товарищи и надо думать, что говорить и кому говорить. Ты только злишь этих… – отец Тоя мотнул головой на “опорный пункт порядка”.

– Я понял! – выдохнул Анастас. Но было неясно: прозвучало ли в этом утверждении осознание ошибки или сокрытие затаившейся обиды. Тогда никому не дано было этого понять. Каждый плыл своей Рекой и это был выбор каждого.

– Это не совет. Это моё к тебе требование… когда ты вместе с моим сыном, – строго уточнил отец Тоя.

– Да понял я! – в возгласе Анастаса выявилась злость и возможно не на себя.

– Молчи лучше, – цыкнул Той на приятеля.

Анастас прикрыл ладонью рот и, озлив бледно-голубые глаза, зыркнул на Тоя.

– Ничего ты не понял. Но жизнь научит тебя понять… А впрочем… – отец Тоя поправил шляпу сообразно морозцу, придавившему к ночи.

Сейчас он пожалел о том, что надел именно шляпу, а не шапку, когда за ним пришёл этот “плюгавик” – так он сразу охарактеризовал ДНДшника. Выслушав причины визита дружинника, “Михаил Иванович” решил надеть именно шляпу – для «солидности и впечатления». Он был уверен в том, что нет там никакого преступления, ведь Той для этого совершенно не предназначен. Он размышлял: «Возможно, они что-то и натворили, но точно без криминала и корысти. А коль так, то – “напоруки” и шляпа здесь очень даже уместна». Также обязательной деталью одежды отца Тоя был галстук. “Михаил Иванович” повязывал его на шею всегда, когда выходил из дома, хотя бы даже и когда просто спускался в магазин, расположенный в этом же доме на первом этаже. Рубашка при этом могла быть любого цвета и качества ткани, в том числе и шерстяная. Галстуков у отца Тоя было три. Два из них требовали завязывания, и он выполнял это действо как хорошо отлаженный автомат. Третий галстук был “суперсовременный” – на резинке. Этот галстук был подарен “Михаилу Ивановичу” по какому-то поводу и обзывался им: «для безруких». Но так как он очень почитал принцип: «дарёному коню в зубы не смотрят» – этот предмет имел на равных с прочими галстуками свою справедливую очередь в применении. Галстуки отец Тоя начал постоянно носить сразу после освобождения из лагеря. Что и почему подвигло его к этому никто не знал да и выспрашивать это никто не решался. Близкие же принимали это как непременную данность.

Друзей у родителей Тоя не было вообще. После освобождения из лагеря и получения паспорта, давшего возможность выезда на “материк”, семья полностью изолировалась от окружающего мира и никого не подпускала к себе ближе вежливого «здравствуйте» и «до свидания». Понятия “гости” для родителей Тоя не существовало. И до самой смерти Мика не было ни одного человека, которого можно было бы причислить к близкому кругу семьи. Сослуживцы и те бывали в их доме крайне редко и то лишь в тех случаях, когда избежать «приглашения из вежливости» было невозможно. Также редко и лишь в исключительных случаях матери Тоя удавалось вытащить мужа в гости. Подготовку к этому походу она начинала заранее и, как правило, за три месяца. На семейных застольях отец Тоя немедленно пресекал любое упоминание, а тем более обсуждение действий партийно-советских органов власти. При этом он произносил всегда одну и ту же фразу:

– Прекратите! Стены тоже слышат.

Эта фраза звучала как требование, но не как просьба. Той понимал, что отец после освобождения из ДальЛага больше всего боится вновь оказаться там. Сам же Мика уже был научен тем, что друзья, приятели или просто знакомые могут “стукнуть” из любых своих соображений и корысти, а поэтому он устранил эту возможность как таковую – он не имел ни друзей, ни приятелей, ни просто знакомых. Он никогда не задерживался на работе по “неформальным” поводам. Вся его жизнь протекала по точно установленным им правилам: на службе он должен находиться от и до, а всё остальное время – среди своих близких (в квартире, на рыбалке, в лесу за грибами, ягодами или шиповником). Лагерный рацион сильно «подсадил» его печень и он определил для себя лечение – отвар шиповника, который и пил, причём и вместо воды и вместо чая. Той знал, что отец опасался «неблизких» всю свою жизнь. И лишь после появления во власти Горбачёва Мика стал позволять себе не только слушать, но и выражать собственные суждения «по политическим вопросам». Но это было намного позже, и такова была его Река…

– Сейчас быстро и нигде не задерживаясь, бежите домой, – обратился “Михаил Иванович” к “подельникам” Тоя. – Мы постоим здесь… пять минут, чтобы ваши недруги не решили вас проучить… за бестолковость, – отец Тоя глянул на всё ещё хмурого Анастаса. – Дома расскажете, что и как было. Ясно?

Парни кивнули головами.

– Не слышу. Ясно!?

– Да! – отметился Толстый пониманием задачи.

– Да ясно, – буркнул Анастас и опустил взгляд.

– Пшли!

Прозвучавшая команда активировала физические возможности парней до такой степени, что не прошло и мгновения, а след их уже взбороздил снег на углу дома.

Мика сделал шаг в направлении Тоя и, положив ладонь ему на плечо, спросил:

– Это ты сделал?

Той немного помолчал, принимая важное для себя решение.

– Да, я! – ответил он твёрдо.

– Зачем тебе это было надо?

– Потому, что он ВОХРа!.. А ты знаешь, что он вместе с этой буфетчицей ворует продукты из нашей столовой?! – Той начал распаляться и его голос невольно приобрёл агрессивное звучание.

– Тихо. Ты хочешь это судить? Ты можешь это победить?.. Тебе свернут голову, как несмышлёному птенцу и окажешься…

– Но па, его никто не любит… его все ненавидят!

– Не все.

– Все! Все! Я знаю!

– Сын, ты сделал это в первый и последний раз. Это не совет… И мне не требуется твоих обещаний, – отец Тоя был более чем серьёзен.

– Я должен подумать, – попытался уклониться Той от столь неприемлемой для него категоричности.

– Здесь нужно исполнять, а не думать. Ты не понимаешь, чего ты можешь накликать. Ты просто не думаешь о том, что смыслом жизни может стать только одна цель – выжить… Выживать каждый день, каждый час, каждую минуту… Постоянно знать, что у них есть законное право тебя убить…

Той никогда в своей жизни ничего подобного от отца не слышал. Он смотрел в его глаза, ставшие ему совершенно чужими и испытывал неимоверное отвращение ко всему и вся: к этому чортову дню, к этой ВОХРовской падле, к этому пьяньчуге офицеру, к этой говённой двери подъезда этого долбаного дома, к этой гадской темноте на улице и к этому хрéнову морозу, который добрался до самой подложечки.

– Ты не знаешь что это такое, когда единственными наслаждениями в твоей жизни являются минуты, когда ты нашёл возможность чуть-чуть согреться и когда ты получил свою пайку хлеба и кипятка… Ты не можешь та́к! себе сделать… нам с матерью… Ты не должен… – отец Тоя замолчал, он стоял и всматривался в лицо сына. «Какой он стал. Я ведь всё это пропустил. А ведь он – уже совсем “не поперёк лавки”… Поздно… Его уже не приладишь. Да и надо ли? Но как сделать так, чтобы… это его миновало? Можно ли теперь это как-то сделать?.. Он – совсем другой… Боже праведный, помоги ему и образумь его!» – закончив свои размышления, Мика хлопнул сына ладонью по плечу и потрепал по шапке, надвинув её на лоб Тою по самые брови.

– Пойдем, сын, домой… поздно уже, – сказал он с тёплым придыханием и глаза его сверкнули как гладь озера перед самым закатом солнца.

Той, не успев всего этого осознать, продолжал стоять, глядя в удаляющуюся спину отца.

– Ну, что стоишь? Пойдем. Холодно! – развернувшись, сказал Мика и остановился, поджидая сына.

Той с усилием сделал шаг в сторону отца, потом остановился и, секунду поразмышляв, будто отцепляя что-то прочно удерживавшее его на месте, встряхнул головой и быстро зашагал к отцу. Дальше они шли вместе, доверительно касаясь друг друга плечами как настоящие мужики – без лапанья и ручканья.

Этот разговор не был для них ни переломным моментом, ни неким рубежом. Каждый понимал то́, что он будет плыть своей собственной Рекой. И они оба были убеждены в том, что попыток принудительного убеждения – «грести туда, куда я знаю» – уже никогда не будет ни с той, ни с другой стороны и что очень важно – в абсолютно равной степени. Но до конца они убедятся в этом намного позднее.

Поужинали наскоро. Мать, определив по виду мужиков вредность любых расспросов, быстро подогрела картошку и, укомплектовав стол квашеной капустой и хлебом, ушла «немного почитать перед сном». Мужчины поели быстро. Как обычно “вылизали” хлебом тарелки, сгребли со стола все до единой крошки хлеба и опрокинули “приварки” в рот, запив отваром шиповника.

– Прибери тут, – отец указал Тою рукой одновременно и на стол и на раковину, потом добавил. – Устал я что-то сегодня, – и вышел из кухни.

«Какой-то бестолковый выдался день, – размышлял Той, машинально выполняя поручение отца. – Хотя, если разобраться, что уж сильно такого плохого произошло?.. В школе?.. Нет, мы там просто слегка не сошлись во мнении с… да, с несколькими… людьми… Ну, запись в дневнике. И чё? Могут, правда… Ну так что теперь… Отцу объясню, мать, скорее всего даже не узнает… ВОХРу?.. Тут ни каких сомнений – так и надо было сделать… Мент?.. Тот вообще обломался, алкаш!.. Отец?.. Вот главное – отец всё понял! Классный у меня батя!.. Хорроший выдался денёк! Отличный!».

Уснул Той быстро и сразу как только надавил головой на подушку. В ту ночь ему ничего не снилось…

5

Ложь есть источник и причина вечной смерти.

Епископ Игнатий (Брянчанинов)

Снег даже не мело, а выстреливало откуда-то сверху как шрапнелью и это, пожалуй, был даже не снег, а вихрастые кусочки льда. Прелестная пушистость этих снарядиков обнаруживалась только уже на одежде парней, стоявших у “качливого” штакетного забора. При попадании же в лицо, эти “прелести” оборачивались злобной колкостью. Такое природное действо никак не располагало к уличному общению, и пацаны разбежались по домам. В полутьме улицы остались Той с Тюлем и то лишь для того чтобы докурить передаваемую друг другу сигарету. Курили по-очереди – по три затяжки. «Добить цигарку» решили только потому, что зачинаривать не хотелось – слишком резкая вонь от окурка надолго задерживается в кармане и это не добавляет комфорта самому себе, а вот выбросить только начатую сигарету было уж и вовсе стрёмно. Поэтому парни подняли воротники телогреек и, поручив противостояние ледяным зарядам своим мобилизованным одеждам, без спешки и с удовольствием потребляли продукт, произведённый братским болгарским народом. Сигареты “Шипка”, только-только появившиеся в продаже, были много приятней при вдыхании нежели “вырвиглазовый” отечественный продукт.

Смакуя курево и не контролируя, что происходит за их спинами, парни пропустили тот момент, когда из двора, широко раскидывая пьяные ноги в стороны, вывихлял Фаза. Он поначалу и сам “не въехал” в происходящее, когда ткнулся опущенной вниз башкой в спину Тоя.

– Что, бл? Кто, блядь? – наискивал понимание ситуации своими мутными зенками Фаза. – Шелупень, чё тут трётесь?! – забасил он на пьяном диалекте.

Той терпеть не мог этого недоумка, превратившего себя в конченого алкаша к своим двадцати двум годам от роду. Пил Фаза, по мнению Тоя, ежедневно. По-крайней мере Той не мог припомнить ни одного случая, когда бы он видел Фазу в состоянии “неподпития”. Лишка перехлебав горькой, Фаза непременно отправлялся искать конфликтов. Он прочёсывал соседние дворы в сопровождении такой же, как он сам, бестолковой, неухоженной псины лохмато-угрожающего вида. Ходили слухи, что он, лакая в своей халупе горькую, мог макнуть кусок хлеба в водку и пахабно предложить его собаке, сопроводив это рыком: «Жри, падла, и радуйся». Пёс, подсев на спиртное, при отсутствии очередной дозы становился крайне агрессивным. Бывало, что эта пьяная кобелина не делала исключений и для своего хозяина-собутыльника.

Вот и на этот раз водки на двоих видимо не хватило, потому что неопрятное животное держало морду в постоянном оскале и ерошило шерсть на загривке.

– У, коззлы. Бысра па палтинику… скинулись. А то, бл, щас… – Фаза прихватил Тоя за ворот телаги и прижал его к забору.

– Не лапай! – Той отбил руку Фазы и тот, качнувшись, выдохнул в Тоя прокисший перегар какой-то дряни.

Псина среагировала на резкое движение Тоя щелчком зубов и пропиты́м лаем.

– Ты чё, говнюк?! В куски… паррежуу! – Фаза сделал пару неустойчивых шагов назад, но всё же удержался на ногах и, сгорбатившись, принялся шарить по своим карманам. – Парешуу козлов… Ф… рраеры дешёвые. Век воли не видать! – орал он, координируясь с собачьим лаем, перешедшим в чахоточный кашель.

Перо²⁴ – наудачу Тоя – Фаза так и не надыбал, а может промыслом Божьим и вовсе без него вывалился из своей “конуры”, ненавидимой соседями за постоянный запах чего-то скисшего, настоянного на собачьих экскрементах.

Жил Фаза в барачной “однушке”. Отец его чалился²⁵ по четвёртому сроку в Мордовии. Мать много лет назад тихо прекратила свою жизнь в силу её бесцельности и ненужности ей самой. Свою собственную жизнь Фаза даже не проживал. Он исполнял процедуры своего бытия, вколоченные им же самим в собственный мозг. Его пребывание на земле состояло из простых ежедневных действий: утром следовало опохмелиться, днём отфилонить грузчиком на базе и “вмазать”, а вечером “добавить” и прошманаться. Ночь предназначалась для того, чтобы побуянить и забыться, а иногда оторваться с кошёлкой²⁶, но к утру непременно украсить её голову – напрочь лишённую передних зубов – бланшами²⁷ под оба глаза. В общем, он выбрал для себя типичную жизнь пролетария в стране развито́го социализма.

– Козлы… уроды… – выпалил Фаза, не найдя ничего в карманах, сделал качливый шаг вперёд и вдарил Тою в грудь левой рукой. Его размах, усиленный массой пьяного тела, завалившегося в сторону движения кулака, вывел Тоя из равновесия, и он удержался на ногах лишь благодаря штакетнику, который предотвратил его падение на спину. Шаткий забор спружинил и бросил Тоя в сторону Фазы, который и сам уже падал вперёд, потому что его ноги, оставшись на месте, не поддержали порыва его туловища. Фаза упёрся своим рылом в живот Тоя, вцепился лапами в его телогрейку и с трудом удержался на ногах, переставив их поближе к опоре своей башки.

– Ах, ты убл…людк! – вырыгнул Фаза и распрямился, демонстрируя свою тупую рожу, унавоженную обильной слюной, истекавшей из его вонючей пасти от усердия в желании удерживать положение “стоя”.

Он вновь толкнул Тоя на забор левой рукой и – со всей пьяной дури, размашисто – решил кончить дело одним ударом. Но Той очень своевременно, резко откинувшись назад и вниз, отпружинился от штакетника именно в тот момент, когда не нашедший цели и упора кулак Фазы, промелькнув перед глазами Тоя, по инерции завалил тело алкаша вбок и Тою осталось лишь лёгким толчком добавить ему ускорение для неизбежного падения.

Пёс, осаждавший Тоя справа, так и норовивший хватануть его своими жёлтыми клыками за колено, не предвидя столь неожиданного “провала” своего хозяина, принял всю мощь падавшего тела на себя. Всё случилось так, что колено и локоть Фазы со всего маху вдарили по собаке в весьма уязвимые для боли места. Тело псины крякнуло от негодования, налилось свирепостью и инстинктом отмщения. Лохматая зверюга не мешкая выскреблась из-под Фазы, рожа которого прочно закопалась в сугробе. Возмездие стало свершаться немедленно и неожиданно-беспощадно. Кобель рвал своего собутыльника очень старательно, осознанно выбирая те участки тела, которые были прикрыты наименее толстой одеждой. Фаза вопил, изрыгая звуки, смысл которых невозможно было понять. Он перекатывался со спины на живот, пытаясь подняться, но вошедший во вкус расправы пёс мастерски валил его, прижимал всей своей лохматостью к земле и рвал… и рвал.

Тюль, отойдя подальше от этой свалки, поглядывал на Тоя не понимая того, что тот предпримет в этой ситуации, но и, не решаясь что-либо посоветовать. Той же упаковал руки в карманы телогрейки, чуть сгорбился под поднятым воротником и оценивающе-заинтересованно наблюдал за процессом ссоры между собутыльниками, периодически сплёвывая слюну в этот клубок злости.

Снег под борцами утратил свою прелестную белизну и слегка порозовел. Фаза начал кровото́чить где-то между коленями и поясом. Псина же, хлебнув кровушки обидчика и уверовав в своё полное превосходство, остервенилась до такой степени, что принялась вырывать огромные куски ваты из плотной телаги Фазы, пытаясь добраться до самой сути его орущего тела.

И тогда Той, оценив такую стратегию собаки как явный перебор в выяснении отношений, решил развести стороны. Он подошёл вплотную к месту схватки и смаху пнул псину, усердно свежевавшую тушку хозяина. Удар пришёлся пыром – ближе к местоположению причинного органа. Пёс хлипко взлаял, торчком взгорбатил загривок, упёрся в выставленные вперёд лапы, забычил морду, напружинив её назад и уже готов был одним прыжком сшибить Тоя с ног, но его нападение было упреждено ударом палки прямо промеж глаз…

Исход всего происходящего был теперь уже очевиден Тюлю – молчаливому наблюдателю событий. Он-то и приметил, что Той, направившись разнимать драку собаки с хозяином, благоразумно вырвал из забора полномерную штакетину – штатное оружие против бродячих собак, коеи по весне, собираясь в стаи, бывали весьма агрессивны.

Заборная палка, сухо хрястнув, вышибла всю злость, бурлившую в собачьем сердце и авторитарно убедила псину в бесперспективности любых дальнейших попыток нападения. Образина жалобно-заискивающе завыла и, поджав хвост, метнулась в сторону базы “Главторгкожхозснабсбыт”. Но, судя по лаю, который вдруг там возник, приём, оказанный дворовыми аборигенами базы, оказался явно негостеприимным и нежелательный дополнительный едок был изгнан и преследуем аж до проулка Луначарского – не так давно имени товарища Маленкова, ранее, правда, имени товарища Троцкого. В безыдейные времена кровавого царского режима этого закоулка не было и вовсе; там был просто сосновый бор, прозывавшийся в народе «Светлый лес».

Той приладил штакетину к забору, воткнув её одряхлевшие отверстия в ржавые гвозди. Правда получилось это достаточно шатко, но привычно терпимо, а главное – готово к новому применению, да впрочем, и дыра в штакетнике смотрелась бы много хуже.

Фаза улёгся на живот, распластал руки в стороны и пьяно причитал. Встать он уже не пытался. Ватник Фазы был изуверски разодран, штаны на жопе почти отсутствовали, представляя собой клочья материи, перемешанной с кровью и снегом.

– И чё с этим теперь делать? Куда его? – Тюль подошёл к Тою и слегка попинал руку Фазы ногой, пытаясь привлечь его внимание.

– Есть предложения? – спросил Той и зло сплюнул на забор.

– Дак замёрзнет… или вон – кровищей изойдёт.

– Предлагаешь в больницу доставить? Или сразу – путёвку в санаторий?

– Я чё? Я говорю, что он подохнуть тут может.

– Давай, жалей… Медбрат. Поднял и поволок тогда! Чё встал-то? Ну, поднимай!

– Ты чё разорался-то? Сказать нельзя… Я спросил, ты ответил. Но… – Тюль тормознул, раздумывая, что и как сказать.

– Шумни вон, – Той мотнул рукой в сторону барака, нагнулся, поднял голову Фазы за волосы, недолго поглядел на его пьяно-сопливое рыло и, жёстко потянув вверх и в сторону, заставил того хрюкнуть от боли и перевернуться на спину.

Фаза забуянил руками и ногами, но и это не позволило ему осилить перевод туловища в состояние сидя. Той замахнулся ногой, намереваясь пнуть «шакала» куда-нибудь в район пояса, но, видно, что-то взвесив, лишь слегка пожурил носком ботинка.

– Шуми, – бросил Той Тюлю и, развернувшись, вальяжно пошёл в сторону своего дома.

Тюль всё исполнил очень буквально. Он несколько раз беспринципно молотнул дверью барака, да так, что стёкла окон – комнат соседних с дверью – отжаловались своим хозяевам на незавидную свою судьбину. Барак тут же отреагировал внутренней суетой и разбуженным матом. Тюль же, свершив поступок, недостойный «борца за дело…», промчался мимо мычавшего Фазы, не преминул на ходу плюнуть в эту кучу ворчащего говна и, быстро догнав Тоя, зашагал, чуть отставая от него.

– Пока, – Той развернулся и протянул руку Тюлю.

– Может, перекурим? – Тюль вынул из кармана мятую пачку “Шипки”.

– Через одну, в очередь, – согласился Той, отступил с тропинки в снег, достал спички, чиркнул и, заладонив пламя, дал Тюлю прикурить.

Смолили, молча, затягиваясь в полный размер. Дым выбрасывали из себя словно из паровозной трубы. Докуривали сигарету до обжигания губ и последней табачи́нки. Той, как и положено по пацанским понятиям, завершил затяжку «на посошок», плюнул на ладонь и, затушив в слюне чуть тлевший остаток папиросной бумаги, выкинул его в снег, закончив всё действо “ладушками”. Парни “поручкались” и, «ПОКАкакнув», разошлись, ухохлив шеи в поднятые воротники телаг…

А умер Фаза не в этот раз. Загнулся он чуть позже, насадив своё пьяное тело на перо более удачливого “оторвы”. По слухам, правдивую историю его собачьей смерти рассказывала «девушка Кислуха», но делала она это исключительно по-пьяни. Это была девица без возраста и обоих рядов передних зубов. Глаза её – в редкие дни, когда она была трезва – производили впечатление ангельского создания, а шамкающий рот и одутловатое лицо указывали на неимоверную древность всей конструкции. Вся спившаяся мужская часть запойного коллектива микрорайона периодически наведывалась к безотказной «девушке Кислухе». “Хотелец” должен был обязательно принести с собой хотя бы “бабая”, но она предпочитала, чтобы это был шкалик водки – и тогда “общение” проходило с меньшей продолжительностью вступительного мата. Так вот, эта «девушка Кислуха» с той или иной степенью трагичности рассказывала, что «этот подонок Фаза завалился к ней, когда они с Вовкой-путом намеревались идти подавать заявление на брак».

– И этот козлина, – слюняво гнусавила она, – пьямо пи ём нацал лапать мия за сиськи. Потом этот угод стащил с мия плате и прислоился. Дак рази намальный музык, кода поснулся, будет это тепеть? Он и х… ему…

Вовку-пута посадили, и больше о нём ничего не было слышно.

Пёс Фазы, намыкавшись без еды и водки, через пару дней вернулся к бараку хозяина. После “тёплой встречи”, Фаза заманил “дружка” в дровяник, подвесил его за ошейник и старательно зарезал. Спасти беднягу соседям не удалось, так как пьяный, но предусмотрительный Фаза, хорошенечко задраил дверь дровяника изнутри на толстенную задвижку.

«Девушка Кислуха», недолго поскорбев по “жениху”, вновь пустилась под всех и во все тяжкие. Однако через некоторое время и ей, как она всем говорила, «пощасливило бабе щасте». Она приютила у себя “откинувшегося” в очередной раз с кичи²⁸ мелкого щипача²⁹ – рецидивиста, не располагавшего абсолютно никакой жилплощадью. Клюв – таково было погоняло сожителя – расторопно одарил «девушку Кислуху» гонореей и туберкулёзом вдогонку. После чего, а также вследствие неожиданных заболеваний триппером нескольких местных алкашей, совместное проживание «девушки Кислухи» и Клюва стало образцом супружеской верности, но уровень межличностного общения по-прежнему оставался матерно высоким…

Обо всём этом Той узнавал невольно и безо всякой заинтересованности, а в силу правил распространения информации: от всё знающих бабок со скамеек во дворах. Они были всегда в курсе: что, с кем и почему произошло. Той же предпочитал никак не относиться к тому, что становилось ему известно. Пережёвывание деталей чужих жизней он пресекал всегда очень грубо:

– Если прёшь на “гнездо”, то делай это сам и никого не впутывай. Разоряй, коль решил… и если знаешь за что! – при этих словах Той закладывал обе руки за спину и, не мигая, смотрел на “говоруна”.

Той грёб так, как решил сам и туда, куда сам решил. Он был убеждён в том, что каждый должен сам проплыть свою Реку, и это было для него самым сущностным правом каждого. Он не лез в чужой поток, но и в свой никого не намеревался пускать. В этом была суть построения его суждений об обязанности и необходимости всего для всего. Был ли он прав и в чём, был ли неправ и когда – Тою ещё только предстояло осознать и принять это или отторгнуть. Но это будет намного позднее…

Еловые лапы заметно провисали под снежными шапками, и кое-какой из них удавалось сбросить с себя эту мягкую гирю, которая падая, издавала последний томный «бпух» при воссоединении с таким же пушистым ковром. Сосны прелестно благоухали под ледяными лучами яркого солнца, их раскидистые ветви тут и там были задрапированы искрящимися белыми комьями. И даже берёзы прикрыли свою наготу колючим инеем… Зима – пора строгой красоты…

Последний школьный Новый год отмечали у Лизы. Она хоть и была на класс младше, но входила в “круг” по причине “амуров” с Толстым. Предки её отгребли справлять ёлочно-игрушечное действо в свою компанию. Таким образом, свободное от надзора пространство грех было не задействовать в процесс удовлетворения пробудившегося взаимного интереса парней и девчонок.

Девичий состав компании особо не обсуждался и сложился как-то стихийно и по каким-то непонятным для Тоя критериям. В общем, так: “шайка” Тоя в полном составе и примерное равновесие “кудряшек”.

Состав спиртного Той установил лично и без обсуждения: одна “бомба”³⁰ шампанского – для порядка и процедуры, красное из расчёта 0,75 на троих “баб” и по пол с небольшим пузыря “беленькой” на брата. Лимонад, с целью экономии денег, был замещён варением, растворённым в воде с последующим процеживанием через марлю. Эта смесь, составленная по вкусу, была благоразумно-предварительно охлаждена на балконе, который очень кстати имелся в квартире Лизы и до начала банкета также предусмотрительно и своевременно извлечена из “холодильника”. «Дабы исключить необходимость сосать, а сохранить возможность испить» – вывел вердикт Той, отправляя Анастаса с Фасолем на балкон за напитком. И на возглас оттуда Анастаса: