Читать книгу: «Самый Главный Господин», страница 3

Наказание

Уже и не помню, что именно она сделала. Но я был в ярости. Внутри меня бушевал океан гнева, захлестывая своими многометровыми волнами. Пытаясь хоть как-то сдерживаться, я громко выговаривал ей мое недовольство, мучительно стараясь не дать голосу сорваться в крик.

Она стояла у лестницы, с нежными тонкими кудряшками, и печально смотрела в пол. Такая маленькая очаровательная куколка. Хрупкая и нежная. В свое оправдание она ничего так и не произнесла. Она даже не плакала. Стояла растерянная и молчала. В какой-то момент она подняла на меня свои необычайно красивые глаза – и вдруг до меня дошло. Она так ничего и не скажет в свое оправдание. И прощения она не попросит. Ее можно наказать, вылить ведра горьких и обидных гневливых слов, лишить сладкого на месяц, запретить смотреть мультики, но свое решение она не поменяет. Нет, она не перестанет меня так же любить, как и раньше. Но сквозь этот чистый детский взгляд проглядывал стальной стержень, и я понял всю абсурдность ситуации, которую сам же создал. Она – девица с характером. Если что-то решила – уже себе не изменит.

Я стоял ошарашенный случившимся открытием. В растерянности от внезапно осознанного полного бессилия. Вот почему я и готов был кричать: от бессознательного ужаса, что передо мной скала, с которой я ничего не сделаю. Хоть и весит эта глыба всего несколько килограмм. С таким я еще не сталкивался. Передо мной стоял беззащитный человечек, полностью зависимый от меня – и при этом совершенно от меня свободный. И сколько бы ты ни гнул свою линию, давил, убеждал, пытался манипулировать – решение будет приниматься только ей самой.

С этого момента я понял: нет ничего более глупого, вредного и травматичного, чем кричать на своих детей или тем более применять телесные наказания, даже самые минимальные. Все это – отчаянная попытка перелить собственную злобу и неумение любить в этот маленький сосуд, который потом всю жизнь будет носить в самой глубине сердца этот некогда впрыснутый родительский яд. Мы кричим и наказываем детей не от большой любви к ним, а от остро уколотого их непослушанием эгоизма. Мы не хотим дать им право быть совсем другими, чем мы, – жить не по нашим шаблонам, а свободно и вдохновенно творить свою, не нашу, жизнь.

Как можно кричать или наказывать ребенка, когда перед тобой только начинающий раскрываться тонкий бутон, из-под зеленых листочков которого едва-едва проглядывают намеки на дивный, невиданный цветок? Когда перед тобой чудо жизни, дарованное тебе Богом – как садовнику – на бережный уход и взращивание? Ты, главное, поливай, создавай условия, люби и лелей – а вот вырастет то, что не тобой было задумано и спроектировано. И главный подвиг родительской любви в том и состоит, чтобы уже сейчас, пока росток совсем мал, суметь полюбить его просто и безусловно.

О воле Божией и воле человеческой

Было время, когда мы с детьми регулярно ездили в бассейн. Поплавать в свое удовольствие, размять косточки, ощутить таинственную водную стихию, а потом погреться в баньке – что может быть лучше после загруженного суетой дня! Конечно же, дети всякий раз были в полном восторге! И вот однажды, накупавшись и напарившись вдоволь, мы отправляемся на машине домой. Настроение у всех – чудесное. Все – абсолютно довольны. В состоянии полнейшего благодушия задаю вопрос: «Ну что, детки, хотите еще куда-то поехать?» И тут начинается самое интересное. Младшая дочка восклицает: «А давайте поедем в магазин, купим чего-нибудь вкусненького к чаю, может, тортик?» Ей резонно отвечает старший сын: «Нет, не надо, на ночь неправильно есть много сладкого.

Давайте лучше поедем в магазин игрушек, там как раз сегодня должны новый каталог „Лего“ привезти – посмотрим, что там новенького». И тут я замечаю, что младший сынок – Ваня – молчит. «Ванюша, а ты куда хочешь?» И тут неожиданно он произносит такую фразу: «Папа, а я хочу поехать туда, куда ты хочешь!»

Ответ ввел меня в ступор. Это было сказано так просто и безыскусно, из глубины, что я не мог ему не поверить. Ему и так уже хорошо. Потому что он – с семьей и папой – источником этой «хорошести». Он просто любит своего отца и верит: куда он ни повезет своих детей – везде им будет хорошо. Поэтому какая разница, куда ехать: с ним везде интересно и здорово.

И тут меня пробило. Многократно читанные-перечитанные истории о благословенном послушании, которое отворяет небеса и делает из совершенно никчемных людей великих святых, вдруг подсветились совершенно неожиданным оттенком. Так вот, оказывается, что такое послушание! Не «вкручивание себя штопором» в дисциплинарную повинность начальству, которое в глубине души презираешь и не любишь. Не вынужденное исполнение возложенных на тебя обязанностей – потому что если не сделаешь, накажут. Не насильственное отсечение собственного ума и рассуждения – потому что кто-то сказал, что надо от «лжеименного разума» отречься. Все оказалось гораздо проще. Если ты на самом деле любишь и вверяешь свою жизнь другому – родителю, духовнику, наставнику или близкому другу, – ты всегда будешь рад предпочесть чужую волю твоей собственной. Не потому что ты в депрессии и тебе уже все равно. Напротив: для тебя гораздо важнее быть рядом с любимым человеком, нежели чем его использовать для каких-то своих целей. И такое послушание – и правда – светлое и радостное. Даже когда для внешнего наблюдателя – мучительно и невыносимо, на грани возможного.

Вот почему для того, чтобы сказать «не моя воля, но Твоя да будет!» – надо быть не каким-то суперменом с титановой волей – а просто уметь любить. Сильно-сильно.

Божья кухня

Когда моя старшая дочь стала стремительно взрослеть, у нее неожиданно пробудился интерес к кулинарии. Казалось бы, все замечательно: ну что же это за женщина, которая не дружит с кухней и не может приготовить чего-нибудь вкусненького? Но как-то оказавшись рядом – в самое время готовки – меня, как говорят, просто накрыло жутким раздражением. Ну кто же так делает? Ну разве эти ингредиенты совместимы? Ну почему нельзя как следует обезжирить миску, прежде чем взбивать в ней белки? Ну зачем сыпать столько цедры в крем – он же будет горьким? Ну почему лень натереть нормальный свежий имбирь – а обязательно использовать магазинный порошок, в котором и запаха-то уже не осталось? Конечно, мне хватило выдержки озвучить лишь пару вопросов из того вихря, который вовсю кружился в моей голове. Дочке мои замечания явно пришлись не по душе. Ответ был один: я готовлю по рецепту из интернета. Там так написано! В итоге – после того как все было испечено – папа оказался в непростой ситуации. Сказать, что это в принципе, конечно, при желании есть можно, – почти обидеть человека. Не сказать, что это почти есть нельзя, – значит обмануть и не помочь другому стать лучше. Я уже не помню, как вышел из этой ситуации – но дочка все поняла. Всякое желание еще что бы то ни было готовить у нее пропало напрочь – на пару месяцев.

Оглядываясь теперь на этот уже почти забытый казус, я начинаю думать… нет, не о кулинарии – а о Боге. Точнее, о том, что весь мир – это Его, Божья кухня. И Он с нами поступает совершенно не так, как я пытался «помочь» дочке. Его бесконечная мудрость заключается в том, что Он никогда не стоит «над душой», когда мы что-то кашеварим в нашей жизни. Даже когда от нашей «готовки» идет к нему острый запах подгоревшей каши или сбежавшего молока – Он не прибегает с криком: «Что тут у вас происходит? Вы что, дом сжечь хотите?» Он терпеливо ждет итогового результата. И когда мы торжественно подносим Ему нечто сделанное нами – каким бы это ни было кривым, косым, бесконечно далеким от совершенства, – Он, как ласковый и любящий Отец, искренне радуется. Тому, что мы сделали это – для Него, а не только для самих себя. Тому, что пусть немного – но все же у нас что-то да и получилось. Тому, что лучше сделать что-то не очень хорошо, нежели чем проваляться весь вечер на диване перед очередным бесконечным сериалом. Его педагогическая мудрость заключается в том, что Он умеет находить хорошее и светлое даже там, где, казалось бы, ничего такого и не предполагается. Среди вороха всякой грязи и пепла Он умудряется не только разглядеть все еще не потухший уголек – но и раздуть его так, что непонятно откуда – вдруг появляется яркое пламя. Ему хватает веры в нас – чтобы прорываться сквозь нами построенные баррикады, блокировки, отговорки – и доставать из-под завалов в нашей душе ту искорку Его Царства, благодаря которой душа все еще теплится.

Насколько бы изменилась наша жизнь в семьях, если бы мы почаще вспоминали об этой Божьей кухне – и не стояли бы надзирателями над делами других, а лишь молча, про себя, молили бы нашего Главного Повара – Господа Бога – вразумить, помочь, вдохновить – и исправить!

Самый главный звук

Ночью спалось плохо. Местами она проваливалась в сон – но быстро просыпалась. То, что она услышала вчера в кабинете онколога, выбивало почву из-под ног. Он-то, этот все еще очаровательный Сема, он-то чем провинился? Нет, она даже не плакала. В ее душе застрял плотный ватный комок и не давал крику вырваться наружу. Мир перевернулся и стал на ребро. Тонкое и крайне неустойчивое. С риском рухнуть и рассыпаться в прах. Поспишь тут, как же!

Измученная и опустошенная, она надела тапочки и пошла умыться. Надо выйти на воздух, прогуляться, пока дети еще крепко спят.

В Измайловском парке царил покой. Еще было слишком рано для дворников, а только что поднявшееся из-за горизонта солнце уже ласково окрашивало один за другим дерева, и макушки елей то там, то здесь вспыхивали горящими в солнечных лучах свечами. Она поймала себя на том, что загляделась этим волшебным зрелищем, и ее чуть-чуть отпустило. Глубоко вздохнув, она побрела по дорожке. В приоткрывшуюся щелочку души потянулся кислород вечности – и душа заголосила: «Господи, я Тебя не понимаю. Чего Ты от меня хочешь? Что я делаю не так? Зачем Ты меня так наказываешь? Я же знаю, что Ты не злой. Но это очень жестоко, понимаешь? Он же совсем еще малыш! Господи, куда Ты исчез? Где Ты, отзовись!»…

Сколько потом шла в полном молчании, вслушиваясь в эту щебечущую тишину раннего утра, она не знала. Вдруг ей показалось, что включили какую-то трансляцию. Она огляделась, но никаких колонок на фонарных столбах не обнаружила. «Как странно! Неужели в такую рань кто-то уже на работе?» – подумала она. Звук был необычайно приятный, без всяких слов, мягкий, ненавязчивый, тихий и какой-то неопределенный, но чем внимательнее она в него вслушивалась, тем он становился яснее и различимее. Он словно вбирал в себя все звуки утра: эти голоса птиц, шелест кроссовок об асфальт, шуршание юной листвы – как будто сами по себе эти звуки были всего лишь прелюдией к чему-то несоизмеримо более важному и прекрасному. Она остановилась и замерла, боясь неловким движением разрушить эту невесть откуда взявшуюся хрустальную гармонию бытия. Ей ли, двадцать лет играющей в оркестре, не знать, как мимолетны и неустойчивы эти мгновения, когда тебя окутывает музыка и ты уже не понимаешь, где ты – то ли на земле, то ли уже над землею. Но этот звук, который она слышала сейчас, был чем-то совершенно другим. Это был Звук с большой буквы, какой-то Первозвук, Пра-звук – по сравнению с которым даже самые любимые ее симфонии становились слабым, если не жалким, ущербным отражением этого Его Величества Звука. Как будто в темную и холодную пещеру дерзко проник живительный солнечный луч и побежал, и заполнил игрой своих отблесков безжизненную темницу, преображая каждый камень, разукрашивая каждую каплю, уныло свисавшую с тяжелого свода.

В этом Звуке звуков как таковых уже не было: перед ней лежал бездонный и безграничный океан нетварной гармонии и красоты.

Она стояла и молчала. Уголки рта медленно поднимались все выше и выше. Она все поняла. Не нужны эти изматывающие душу вопросы. Просто жить дальше. Никогда не забывая, что Он – Кого она сейчас немного услышала – все время рядом!

Непостыдная кончина

Он проснулся неожиданно резко, хотя никто не будил. Словно что-то стрельнуло где-то в самой глубине души и накрыло непонятно откуда взявшейся тревогой. Прислушался: все спокойно. Дети мирно посапывают в своих кроватях, с улицы слышен едва различимый шум изредка проезжающих машин.

Выйдя в коридор, он понял: правда, что-то не так. Из спальни супруги, на днях завершившей курс химиотерапии, раздавались какие-то странные, необычные звуки. Войдя в комнату, он сразу все понял: вот оно, наступило…

Она беспомощно лежала на спине, часто поверхностно дышала, лишь изредка откуда-то из глубины выходил то ли стон, то ли неразличимый голос.

«Тебе совсем плохо?» – «Встать!» – она еле смогла произнести. Подняться не удалось: обессиленное тело само себя уже не держало, а буквально таяло в руках. «А ты ведь умираешь – пойду позову батюшку причастить»…

Приехавший врач «скорой» лишь развел руками: пульс – ноль, давление – ноль. Попытка стимулировать сердечную деятельность уколом в вену лишь добавила головной боли, но картины не изменила. Отвозить куда бы то ни было бессмысленно: стоит поднять с кровати, и она умрет. На вопрос, сколько еще есть времени, доктор сказал: пара часов, не больше.

Что такое пара часов? Пшик, да и только! Что такое пара часов – да это целая вечность, когда умирает твой самый близкий человек…

Подошел батюшка, только что закончивший служить литургию, причастил. Понемногу стали подтягиваться друзья, коллеги, родные – попрощаться. Пособоровали. Стали читать Псалтирь. В доме воцарилась какая-то совершенно необычная атмосфера: почти физически ощутимая близость иного мира – словно кто-то там, сверху, острой бритвой срезал и крышу, и потолок – и даже боязно поднять глаза вверх – хотя умом понимаешь, что все на месте. В какой-то момент пришедшие поняли – надо оставить супругов одних.

«Прости меня за все!» – сквозь слезы произнес он, держа в своей руке ее обессиленную руку. «И ты!» – одними губами произнесла умирающая. В комнате повисла напряженная тишина, словно весь мир замер в ожидании еще каких-то очень важных слов. «Спасибо тебе за все!» – и через несколько секунд – губы еле слышно сказали: «И тебе спасибо!»

Начали читать канон на разлучение души. При всей трагичности ситуации на лицах – глубинная сосредоточенность, но ни боли, ни ощущения драмы – одна большая тишина и чувство всего лишь сопричастности какой-то огромной тайне, происходящей здесь и сейчас, у всех на глазах. Здесь явно действует Сам Бог – мы лишь рядышком можем что-то делать свое, правильное, нужное – но несоизмеримое с тем, что сейчас делает Он. В середине канона дыхание стало все тише и тише, словно кто-то постепенно убавлял свет, – и вот прекратилось совсем. В полной тишине, окутавшей всех своей густотой и тайной, закрыли глаза усопшей – и на ее лице просияла легкая улыбка. Все, последняя страница жизни дочитана.

Всякий раз, когда в храме на просительной ектенье он слышит прошение о даровании кончины мирной, безболезненной, непостыдной – он уже знает, как это может быть. Но только с тем, кто сумел свою жизнь без остатка отдать другим.

Папаяпис

Однажды по дороге с вершины Афонской горы мы решили заглянуть к одному из афонских монахов – отцу Иоанну, которого в простоте греки прозвали Папаянисом. Извилистая крутая дорога с бетонными ступенями, рассчитанными на шаг осла, приводит нас к двери небольшой кельи. Стучим. Ничего. Читаем молитву. Ничего. Ждем. Наш переводчик уже начинает нервничать – как же так, нас же обещали принять! Все равно – ничего. Все глубоко задумываются: а может, и не надо? Может, и нет у нас каких-то серьезных вопросов, чтобы старца беспокоить? Переводчик рассказывает нам историю, которой сам был свидетелем. Одна группа как-то – так же, как и мы, – пришла к Папаянису. Наш переводчик был внутри – и, услышав стук, собрался уже было открыть дверь. «Сиди!» – строго сказал Папаянис. «Геронда, но там же люди пришли?» – «Сиди, кому говорю!» Стук усиливается. «Геронда, ну пожалей людей, может, у них там жизненно важные проблемы и они ждут твоего благословения?» – «Не смей дверь открывать, еще раз повторяю!» На пару минут стук прекратился – но затем снова возобновился, только теперь совсем нерешительный, робкий. «Геронда, ну прошу тебя, ради меня – открой дверь, мы же не знаем, что им надо?»

Папаянис встает и молча идет к двери. Переводчик – за ним. Наконец-то дверь распахивается – старчик встает в проеме и обращается к переводчику: «Посмотри на них – ты что, не видишь? Они же мертвые». Разворачивается и закрывает дверь.

После такого рассказа мы уже сами стоим ни живы ни мертвы. Но тут – о чудо! – дверь, к которой мы уже готовы прикладываться, как к святыне, распахивается – и молодой послушник приглашает нас пройти внутрь.

Глубокий выдох – может, и правда мы еще не безнадежны? – и мы проходим в архондарик – гостиную для паломников. Опираясь на простую деревянную клюку, к нам выходит сгорбленный и сухонький старец. Его слов приветствия разобрать невозможно – почти полное отсутствие зубов дает о себе знать. Однако наш переводчик моментально схватывает смысл – и начинается беседа. Поговорив о разном, старец приглашает нас пройти в мастерскую, где монахи изготавливают кожаные ремни на продажу. Старший группы просит у Папаяниса продать ему монашеский ремень – старец сам выбирает и просит примерить. Оказывается, что ремень не по размеру, слишком большой. Надо проделать еще пару отверстий – старец находит необходимый инструмент, начинает пытаться прорезать – и ничего у него не получается. Ослабевшие руки восьмидесятилетнего старца не могут проткнуть крепкую кожу. Мимо проходит молодой послушник – и мы оказываемся невольными свидетелями примечательной сцены. «Ну чего ты делаешь, геронда? А ну давай сюда, я сам эти дырки проткну. Ты же не можешь – что, не видишь, что ли? Иди отсюда, не мешайся!..» И старец послушно отдает непокорный ремень послушнику, который отработанным движением за пару секунд пробивает необходимые отверстия и отдает ремень нам.

Папаянис, нимало не смутившись таким поведением своего послушника, счастливо улыбается. Обидеться бы ему такой наглости – да только как тут обижаться, когда внутри все любовью заполнено!..