Читать книгу: «Мозаика жизни заурядного человека. Часть первая. Разбег», страница 5

Гранат

Это было шестьдесят семь лет тому назад в городе Сочи. Мужики ходили по курортным местам в белых брюках. На юге я оказался впервые. И тоже в белых брюках. Однажды я уехал из Сочи в сторону Адлера, и пора было возвращаться. На автобусной остановке я увидел лоток с фруктами и решил впервые в жизни купить крупный красный фрукт, который называется гранат. Купил гранат средней величины, сунул его в карман брюк и вошел в автобус. По привычке встал в тамбуре у окна. Скучать предстояло минут сорок.

Через несколько остановок в автобус ринулась большая толпа людей. Торопились в театр, расположенный в парке за несколько остановок до Сочи. Мужчины, естественно, все в белых брюках. Набились до отказа. Какой-то здоровый дядя придавил меня широкой спиной к стенке. Я почувствовал сильную боль в правой ноге, где лежал гранат. Толстый дядя придавил меня не менее толстым задом. Мои попытки высвободить руку и вытащить гранат были тщетны. Любое движение было невозможно. Оставалось только терпеть. И я терпел. И вот, наконец, она – спасительная остановка. Толпа схлынула. Автобус опустел. Мученья кончились. Я свободно вздохнул и сунул руку в карман. Гранат был раздавлен. На правой штанине моих белых брюк образовалось огромное красное пятно. Я посмотрел в окно и расхохотался. Толстый дядя нагнулся к цветочнице и покупал цветы. Сзади на его белых брюках прямо по центру сияло большое красное пятно. Автобус тоже содрогнулся от хохота. Захохотала и публика, стоявшая рядом с дядей. Дядя окинул окружающих презрительным взглядом и побежал к театру, к своей даме, чтобы вручить ей цветы и профланировать в театр.

Дядя бежал, и крупное красное пятно на белом фоне отглаженных брюк неотступно следовало за ним. Вместе с ним распространялась волна хохота, сопровождая его до театра. Я представил себе, как дядя галантно будет говорить комплименты своей даме, а потом под хохот окружающих снимет штаны и, если он догадливый, то эти сорок минут автобусного пробега будет изображать толстопузого спортсмена, бегущего обратно в сторону Адлера.

Врешь! Не умрешь!

Сейчас рядом с макаронной фабрикой расположены напротив друг друга два образовательно-воспитательных государственных учреждения. С одной стороны по проспекту Гагарина – тюрьма, с другой – Нижегородский госуниверситет им. Н. И. Лобачевского. В те далекие пятидесятые (прошлого столетия, да и тысячелетия) университета еще не было. Был пустырь. Воспитание ограничивалось тюрьмой. Университет располагался в центре города, на улице Свердлова, а вот общежитие Горьковского госуниверситета было, да и сейчас, наверное, еще имеет место быть там, где оно и было. На переднем плане перед макаронной фабрикой пятиэтажный жилой дом для работников фабрики, где я и жил с 1941 по 1962 годы. Сначала в сторону центра города по Арзамасскому шоссе (ныне проспект Гагарина) макаронная фабрика, потом тюрьма, за ней завод «Гидромаш» оборонного значения, а за ним и общежитие Горьковского госуниверситета. Вдоль всего этого комплекса ходил трамвай от площади Лядова до Мызы. В промежутке между тюрьмой и общежитием, перед заводом «Гидромаш», была расположена огромная свалка металлоотходов. По-видимому, на заводе был уже тогда свой металлургический цех по переработке металлолома.

Я, будучи студентом Горьковского госуниверситета, часто бывал в общежитии у своих товарищей. Поздно вечером я в легком спортивном костюмчике вышел из общежития и легкой трусцой побежал вдоль по трамвайной линии. Была еще пока ранняя осень. Вокруг темнотища. Бежать две остановки. Оглянулся – светит фара. Идет трамвай. Я увеличил скорость, чтобы успеть добежать до остановки у тюрьмы, сесть в трамвай и еще остановку до макаронной фабрики доехать трамваем. Впереди на рельсах кто-то лежит. Подбежал. На рельсах – мужик. Живой. Надо срочно оттащить. Стал стаскивать его с рельсов – упирается. Еле стащил. Мужик вдруг вскочил и двинул мне в челюсть. Я перелетел через рельсы, по которым к нам приближался трамвай, и упал в кювет. Трамвай уже близко. Я вскочил, перепрыгнул через рельсы и всей массой на полной скорости вписался в мужика. Вес у меня был небольшой, порядка шестидесяти килограммов, но тренирован я был неплохо, и утомить меня физической нагрузкой было трудно. Мы вместе перелетели пару рельсов встречного трамвая, улетели в металлическую груду отходов и стали дубасить друг друга. Трамвай прошел. Мы отдышались. Вдруг мужик вскочил и бросился к рельсам. К моему ужасу, по ним шел встречный трамвай. Я бросился за мужиком и, когда он выскочил на рельсы, сильно пихнул его сзади, так, что он перелетел ту пару рельсов, по которой только что прошел трамвай. Мужик приземлился в том кювете, в котором минуту тому назад был я. Я прыгнул на него и мы начали кататься по земле. Встречный трамвай тоже прошел. Мы встали. Мужик пошел через рельсы к свалке. Я шел за ним. Он вдруг обернулся и прижал меня к столбу, ухватившись за крепления столба. Он был явно сильней меня. Мне показалось, что я, чего доброго, не вырвусь.

– Слушай, мужик. Ты что, ничего не понял? Пока я рядом, ты не умрешь. Я тебе даю шанс подумать еще раз. Ясно?

Трамваев ни в ту, ни в другую сторону не было. Соревноваться в силе и ловкости было бессмысленно. Мужик это понял, отпустил меня и, как мальчишка, побежал от меня на свалку. Я бежал рядом с ним. Мужик устал, сел на железяку и посмотрел на меня. В его взгляде мне показались безнадежность и мольба.

Невдалеке виднелась будка. Я удивился: свалка свалкой, а сторож есть. Из будки вышла женщина в стеганке. Я позвал ее.

– Телефон есть?

– А зачем тебе телефон. Я этого мужчину знаю. Он вон в том поселке живет.

Действительно, за свалкой просматривался поселок барачного типа.

– Он из семьи этих… – и она назвала фамилию и ориентировочно объяснила, где его барак.

Я посмотрел на мужика.

– Ну что, дядя? Я тебе уже сказал, что пока я рядом, ты будешь жить. Давай не будем терять время. Идем домой. Там еще раз подумаешь, стоит ли умирать. Я бы не стал. Какова бы ни была эта проклятая жизнь, она сама по себе все-таки и есть счастье того, кому когда-то повезло родиться.

И мы пошли.

Я постучал в дверь барака. Дверь открылась. Я был ошарашен увиденным. Комната метров пятнадцать. Из каждого угла на меня смотрит по нескольку пар глаз. Здесь были три поколения. Бабушка, отец с матерью, по-видимому, чья-то сестра и куча детей. Мужик молча занял место в одном из углов. Все смотрели на меня, и никто ничего не спрашивал. Все молчали. Кажется, всем было все ясно. Какая-то безысходность исходила от каждого из этих людей. Даже дети смотрели не по-детски серьезно. Со стороны все выглядело так, как будто в бомжатник вошел руководитель ЖЭКа в сопровождении милиционера. Я попросил молодого мужчину выйти и рассказал ему вкратце суть происшедшего. Тот развел руками и как-то неопреде-ленно сказал:

– Спасибо вам, конечно. Но что мы можем поделать.

Я повернулся и ушел.

Прошло какое-то время. Может быть, год. Я был на танцплощадке Дома офицеров. Познакомился там с одной девчонкой – студенткой пединститута. Выяснилось, что живем почти рядом. Я пошел ее провожать. Подошли к этому самому поселку барачного типа.

– Ну, вот я и пришла. Спасибо.

– Слушай. Я этот поселок знаю. Тут один старик вон из того барака пытался с жизнью покончить.

Мне стало как-то не по себе. Теперь про этого мужика сплетни пойдут. Ну что поделаешь, слово не воробей, вылетело, не поймаешь. И я попытался исправить положение:

– Мне пришлось его переубедить.

– Ничего у тебя не получилось. Старик-то умер. Повесился.

Я шел домой и думал: «Значит, ему очень надо было умереть. И спасал я его, выходит, зря. Впрочем, нет. Просто не подвернулся еще один, который бы его из петли вытащил, а потом, может быть, и обошлось бы. Да и водителя того трамвая я наверняка спас от тюрьмы. Попробуй, докажи, что мужик сам под трамвай полез. Свидетелей-то нет. Ну, а если я свидетель? Еще лучше! Тогда точно из свидетеля загремел бы в единственного обвиняемого. А мужика жалко. Не нашлось человека, который бы мог понять его, помочь ему и остановить. Да не физически остановить, а по-настоящему».

Чувство вины не однажды посещало меня потом, когда умирали мои друзья и родные, а я по многочисленным причинам не успевал помочь им, опаздывал. И теперь я готов провозгласить главный лозунг человека: «Люди, берегите друг друга!»

Разойдись!

Было это в начале пятидесятых. В общежитии Горьковского госуниверситета, недалеко от площади Лядова у меня был очень хороший товарищ. Толя Барышников. Приехал учиться из Хабаровска. Ритм жизни в общежитии, конечно, сильно отличался от моей домашней обстановки. Там, в общежитии, мне нравилось больше, чем дома, и я бы, пожалуй, с удовольствием поменял свое теплое, домашнее житие на эту бурную, полную событиями жизнь в большом студенческом коллективе. Поэтому я часто пропадал там вечерами, а иногда и участвовал в праздничных церемониях по распитию живительной влаги. Много не пил – так, по чуть-чуть. А событий в этой большой студенческой компании было действительно много.

Один парень со второго этажа, на один курс старше нас, был особенно заводной. Когда приобретал определенную градусную кондицию, он вдруг вскакивал из-за стола и кричал: «Разойдись!» Все знали эту его привычку. Знали также бесполезность попыток удержать его. Расходились и в очередной раз смотрели, как он разбегался и прыгал в открытое окно рыбкой. У непосвященного человека эта процедура вызывала высшей степени очумение. Выход из заторможенного оцепенения наступал не сразу. А циркач переворачивался в воздухе и приземлялся в цветочную клумбу. Что это было? То ли сюрприз для новичков, то ли сдвиг по фазе в кумполе спецвычислителя циркача. Ребята говорили – второе.

Мне рассказывали, что в этот раз ребята сначала принимали гостей, а потом ходили по общежитию и везде прикладывались, поздравляя друг друга с праздником. Продолжалось это хождение довольно долго. Уже зазвучала музыка. В коридоре начинались танцы. Вдруг раздался привычный возглас: «Разойдись!» Все послушно разошлись по сторонам. Он разбежался и выпрыгнул в окно. Первым очухался хозяин комнаты:

– Ребята, а ведь мы на четвертом этаже!

Выбежали на улицу. Шутник торчал в клумбе. По-видимому, глубже обычного. И разница была в том, что он приземлился не на две ноги, а на четыре лапы. Жив, здоров. Растяжение жил, где-то порвал связку и все. А если бы еще четверть оборота? Торчал бы вверх ногами. Вот и не верь после этого, что пьяному везет.

Не трогать, это мое

В былые студенческие времена я часто задерживался на какой-нибудь танцплощадке, чаще всего в доме офицеров, а потом пешком топал к себе домой к макаронной фабрике. Трамваи поздним вечером начинали ходить редко или вообще не ходили. Вдоль Арзамасского шоссе, рядом с которым ходил трамвай, напротив завода «Гидромаш» был пустырь, который начинался от завода и кончался клубом Тобольских казарм. Вот по этому пустырю я и топал однажды темной ночью. Вдруг справа, там, где сейчас Нижегородский университет имени Н. И. Лобачевского, я услышал какое-то кряхтенье и бормотанье. Тихонько подкрался. Смотрю, мужик топчется у большой ямы и пытается вытащить другого мужика из этой ямы, но безуспешно, потому что скользко, и оба пьяные. Мужик, который в яме, добирается до ее края, а потом снова и снова сползает в нее. Присмотревшись, я узнал того, кто был наверху и безуспешно пытался вытащить друга. Это был Ян Давкшо, мой товарищ по драмкружку художественной самодеятельности в доме медработников. Руководил этим кружком народный артист УССР Таршин Алексей Михайлович, а Ян Давкшо был одним из ведущих артистов. Я подошел ближе.

– Бип! Бип! Скорая помощь пришла.

Ян ошалело посмотрел на меня.

– Пашка, привет! Спасай, давай.

– А кто там булькает?

– Да наш Валерка Ершов.

– Валерка?! Во, встреча!

Валерка, студент автомобильного факультета ГПИ, тоже был одним из ведущих наших артистов. Пройдет время, и в 1966 году, вместе с родственником Яна Давкшо Карпеем, он будет одним из ведущих исполнителей в группе победителей Всесоюзного КВН.

Мы вдвоем, наконец, вытащили чумазого Валерку из ямы. Надо было определяться с ночлегом.

– Чего это его так развезло?

– Да перед самым нашим уходом из ресторана его подозвала какая-то барышня, налила полный фужер водки и сказала: «Эй, студенты, слабо выпить залпом?» Он и вылопал.

– А ты?

– А я не успел и хлебало разинуть. Да все равно бы не смог. А ему все равно. Он уже и так не ориентировался.

– А здесь-то почему оказались? – спросил я.

– А здесь, это где?

– Ну, ты хотя бы помнишь, куда вы шли?

– Я помню только, что мы шли, а куда? Спроси что-нибудь полегче.

– Ладно, потащим его ко мне. Я тут рядом живу.

И мы его потащили в нашу квартиру, на пятый этаж дома макаронной фабрики. Квартира была большая, пятикомнатная, и в каждой комнате по семье. Поэтому ванная в этой квартире употреблялась в лучшем случае для хранения овощей. Мы втащили Валерку в ванную комнату, постелили какую-то рогожу и уложили его спать прямо в ванной. Похож Валерка был на глиняное чучело. Поэтому перед тем, как уложить его в апартаментах, мы решили просветлить ему хотя бы лик под краном.

– Плюется, стервец, – пробурчал Ян, – ой! и кусается.

– Ладно, – сказал я, – сам умоется… утром.

Поскольку любознательные соседи могли заглянуть поутру в ванную комнату («Эх, кто это там храпит?»), увидеть незнакомое чучело и поднять визг, если это женщина, или многозначительную ругань, если это мужчина, то я и повесил на двери в ванную записочку: «Не трогать. Это мое. Пашка».

Утром Валера проснулся, увидел, что его упрятали в камеру КПЗ с маленьким окошечком наверху, и решил, что это надолго.

Я очень люблю, когда человек рядом со мной чему-нибудь радуется, а лучше, если хохочет. Валера так возрадовался, увидев меня, будто я спас его от неминуемого вознаграждения за многочисленные грехи. Его взгляд из-под грязных век, обращенный ко мне, был настолько радостным, что мне стало как-то неудобно перед Создателем. Я встал в позу проповедника и произнес:

– Возблагодари Всевышнего, Валера, что он привел меня ночью к этой яме. А то барахтаться бы тебе в грязи до утра. А теперь умываться. Вон рожа грязная какая.

– Аминь, – сказал Валера и вылез из ванной.

Летние каникулы и серьезные испытания

Летом 1953 года мы, теперь уже студенты третьего курса радиофизического факультета Горьковского госуниверситета вчетвером разговаривали в профкоме на предмет трудоустройства во время летних каникул. Трое моих товарищей: Лева Гостищев, Витя Чирков и Алька Румянцев получили направление в какой-то пионерский лагерь работать вожатыми, а мне посчастливилось получить путевку в санаторий куда-то в Карелию, под город Выборг, рядом с границей с Финляндией. Манна небесная свалилась на меня случайно, так как путевка была горящая и пропадала. Оставалось два дня до начала срока путевки, а оформление бумаг по допуску в этот район должно было занимать время не меньшее, чем весь срок путевки. Мне неимоверно повезло. Как раз в это время был открыт свободный доступ в этот район всем желающим, и мне только оставалось получить курортную карту и добраться до санатория. Врач, уяснив ситуацию, что-то написала на этой самой карте, а комиссия во главе с Главным врачом поликлиники ухохоталась, прочитав написанное.

– Вы знаете, что у вас общий невроз? – спросила председатель комиссии.

– Знаю, – ответил я и попытался изобразить тик под левым глазом. Получилось так, что я ей подмигиваю.

– Ну, ладно, поезжайте.

В санатории было много интересного, что достойно было бы отдельного описания. Но сейчас я ограничусь только одним-двумя событиями.

Однажды руководством санатория была предпринята попытка организации культурно-познавательного мероприятия. Договорились организовать встречу с пограничниками на заставе. Наш автобус, набитый до отказа отдыхающими с сумками, набитыми тоже до отказа всякими закусками и выпивкой, приехал к месту назначения, а пограничников там нет. От встречи с нами их отвлекло более серьезное мероприятие. «Будем ждать» решило наше руководство. «Можно погулять, но далеко не уходить. Это все-таки граница».

Мы – Игорь – молодой лейтенант морской службы из Ленинграда с только что познакомившейся с ним Лидой, молодая девушка Роза из Куйбышева и я – взяли упомянутую сумку и двинули в лес. Неожиданно набрели на полуразрушенный небольшой бункер, на стенах которого были написаны и выскоблены короткие фразы, смысл которых не оставлял сомнений в том, что здесь происходили ожесточенные бои. Здесь были и фамилии погибающих, и воинственные лозунги типа «Стоим до конца», «Не сдаемся». К сожалению, память не сохранила точных текстов этих надписей. Сохранила только смысл. Увлеченные своим открытием, мы уходили все дальше в поисках сохранившихся землянок и бункеров. Наконец, кто-то подал мысль о том, что тяжелую сумку пора бы и облегчить. Расположились на поляне и стали облегчать. Известно, что за подобными занятиями время летит незаметно. Незаметно оно пролетело и для нас.

Веселье было прервано группой вооруженных автоматами военных. Из шумных восклицаний солдат и собак я отчетливо понял только одно: «Ав! Ав! Ав!» От неожиданности я даже подумал: «А не на финской ли мы территории?», но когда расслышал русскую речь, спокойно, как и все остальные, дал себя арестовать.

Когда все гости пограничной заставы были быстро и профессионально отловлены, нас быстренько, в соответствии с последним пунктом программы познавательной встречи выпроводили на автобусе восвояси от греха подальше.

Хочется отметить еще один интересный факт нашего пребывания в санатории. Мы вчетвером сдружились и почти все свободное время проводили вместе. Но были и моменты, когда наши пары теряли друг друга. Инициаторами этих разлук, как правило, были Игорь со своей подругой. В один из таких моментов, оказавшись вдвоем, мы с Розой пошли изучать окрестности, забрались на какой-то лесистый склон и присели на сваленное дерево. Рядом пенек. Я взял Розу за руку. Она вздрогнула. Наверное, она приготовилась к развитию наших отношений. Вдруг мне показалось, что на пеньке кто-то сидит и внимательно смотрит на нас. Я тряхнул головой, моргнул и понял, что показалось. Я посмотрел на Розу. В ее расширенных глазах я увидел страх.

– В чем дело, Роза?

– Там кто-то был.

Вот тогда и у меня слегка зашевелилась шевелюра.

– Показалось, – успокоил я ее.

Мы встали и пошли в санаторий. О развитии отношений оба как-то сразу забыли.

По окончании срока санаторного пребывания, мы сговорились продолжить наши встречи в Ленинграде. Роза остановилась у своей родственницы. Меня пригласил к себе Игорь. Я провел у Игоря несколько дней. Мне было очень неловко. Я впервые попал в шикарно обставленную огромную квартиру, в которой проживала цивилизованная семья, возглавляемая то ли главным архитектором Ленинграда, то ли его заместителем. Утром все садятся за большой стол, и начинается процедура завтрака с ножами и вилками разной величины, бокалами, тарелками и тарелочками. Я такое раньше видел только в кино. Мне казалось, что я выгляжу за этим столом как, например, сейчас выглядит бомж за столом в нормальной семье среднего англичанина. И только после такой официальной процедуры я, наконец, попадал на некоторое время в помещение молодой четы, а там очень приятная молодая и красивая женщина – жена Игоря – забыв об этикете, по-мальчишески крепко трясла меня за плечи и требовала:

– Ну, рассказывай! Что это за женщина была с Игорем? Как зовут? Где живет? Ну!

Естественно, что я держался как партизан, рассказывая, что мы все время играли в волейбол и купались в холодном озере.

– А это кто? – и она показывала мне фотографию, где мы вчетвером стоим в обнимку, улыбаясь широченными улыбками.

– Это? Это так… эпизод.

– Эпизод? Ну-ка, расскажи мне, какие там еще эпизоды были!

Впрочем, говорила она все это беззлобно, улыбаясь, будто заведомо зная все и про все эпизоды.

В общем, я исчезал от этого семейства с удовольствием, и весь день болтался по Ленинграду с Розой. Денег у меня оставалось только-только добраться до Горького, и держал я их в грудном кармане пиджака с левой стороны. В Ленинграде, как, впрочем, и во всей стране, было очень криминальное время. Хулиганья и мелкого бандитизма было достаточно.

Однажды мы с Розой шли по улице к набережной Невы. Народу на улице никого, кроме группы парней и пацанов, толпящихся на тротуаре, по которому мы шли. Я всегда легко себя чувствовал в любой ситуации, если я один. Мое главное оружие – ноги. На крайний случай – стальной сапожный нож в кармане с ручкой, в виде намотанной на металлическую пластину ножа изолированной лентой. Этого ножа я сам боялся – вдруг придется применить. Все-таки ноги лучше, если к тому же к ним приложить еще и второй разряд по ускоренному перемещению в пространстве, то есть по бегу. Но вот когда я с кем-то рядом, я почти теряюсь.

Итак, мы идем. Сзади на Розу под хохот группы запрыгнул парень. Роза взвизгнула. Я подскочил и дал парню по шее. Он соскочил с Розы и обернулся ко мне. Сзади меня обхватил какой-то бугай (я же был легкоатлет, значит – легкий) и потащил к сидящему главарю. Я смотрел в глаза главарю и готов был воспользоваться ножом в правом кармане. В глазах моих он увидел злость и бешенство вместо ожидаемого страха. Но прежде я инстинктивно сунул правую руку в левый грудной карман («вытащили деньги или нет?»). Главарь вдруг вытаращил глаза, в которых читался испуг. Он, по-видимому, подумал, что я сейчас выхвачу что-нибудь огнестрельное. Парень, который меня держал сзади, тоже почувствовал неладное, бросил меня и отскочил. Я отряхнулся, посмотрел направо, налево и спокойно сказал первое, что взбрело в голову:

– Атас, ребята.

После этого подошел к Розе и тихо шепнул ей:

– Спокойно.

И мы, не торопясь, пошли к Неве. Когда мы завернули за угол, я почувствовал, что у меня начали чуть-чуть дрожать руки.

Время шло. Пора было возвращаться домой. Но прежде я решил посетить своих родных в Москве. Там жили братья и сестры моего отца и только одна сестра – тетя Лида – жила в Муроме, откуда и пошло рассыпавшееся по стране семейство. Когда я приехал в Москву к Антонине Григорьевне Майоровой – сестре отца – я встретил там веселую компанию родственничков, собравшихся сегодня ехать в свое родовое поместье в г. Муром. Было решено взять меня с собой. Билетов, конечно, не было. Меня уложили на третьей полке плацкартного вагона, завалили сумками и чемоданами и благополучно перевезли в качестве багажа.

В Муроме – веселье. Старшие вспоминают минувшие дни, а на меня посмотрели – вон какой вырос – и забыли. У тети Лиды я познакомился с ее старшим сыном Володей. Он уже женат, двое детей. Сначала он с ними сюсюкал, потом играл и насюсюкал несколько детских книжек. Теперь – известный в Муроме детский писатель. Ну, я пристал к нему, а отставать некуда.

– Знаешь, – говорит Володя, – у нас на берегу Оки хороший парк. Там танцы. Сходил бы.

Танцы-шманцы. Я пошел. На самом обрыве одноэтажное здание летнего типа – буфет. Я зашел. Взял бутылку пива. На большее не решился. Не позволял бюджет. Смотрю, за столиком рядом с бутылкой водки сидит очень своеобразный парень. Квадратный. Метр семьдесят ростом и почти столько же в плечах.

– Разрешите, – говорю, – присесть?

– Не возражаю. Присаживайся. Ты чего пьешь? Пиво? Брось баловство, давай со мной водочки выпьем.

Выпили. Он протягивает мне руку.

– Владимир.

Я сунул свою руку, и он пожал ее своей огромной ручищей, как будто в его руке была не моя рука, а хвост Тузика.

– Паша, – ответил я, – из Горького.

– Ага. К кому приехал?

– К Лихониным, дом пять по улице Ленина.

– К Володьке, что ли?

– Да, и к нему тоже.

– Я его знаю. Хороший парень.

Угомонили мы бутылку водки, и пошли на танцы. Я ему рассказал про себя. Он – про себя. Оказалось, что этот здоровенный парень благодаря своим физическим способностям попал служить в Морфлот. Отслужив свое, вернулся на гражданку, где его взяли сначала в милицию, а потом и в КГБ. Но долго он там не задержался. Ошибочка вышла. Какому-то начальнику по кумполу съездил. Вышибли за систематическую пьянку и мордобой. Правда, как говорит, было за что по кумполу-то. Потому и не судили. Теперь работает на заводе токарем. Сегодня – в дневную смену.

На танцах народу много. Толкаются. Не развернешься. Володька толкает меня локтем:

– А ты иди, иди вон ту, во… он ту пригласи.

– А ты чего сам не пригласишь?

– Да не умею я.

Ну, я подхожу, раскланиваюсь, приглашаю. Она так хитро улыбается, как будто знает, кто меня прислал. Танцуем. Девушка хорошая, но явно не в моем вкусе. Пытаюсь что-то сформулировать посмешней, и чувствую, как чья-то твердая рука бесцеремонно берет меня за шиворот и пытается поднять. Я извиняюсь перед дамой и даю себя отвести в сторону. Там ко мне подходит какой-то мужик со шрамом поперек носа и назидательно поучает:

– Ты, шкет, к этой бабе больше не подходи, а то ходить не на чем будет.

Оскорбленный, я подошел к Вовке, рассказал.

– Не подходи больше, – сказал Вовка, – тут сейчас расплодилось много этой швали.

Происходило это в августе 1953 года. Тогда в такие мелкие городишки, как Муром, хлынула масса амнистированной нечисти.

Когда кончились танцы, я хотел выходить в толпе отдыхающих. Вовка остановил меня:

– Подожди. Последними пойдем. От этой швали всего можно ожидать.

Подождали, когда все выйдут. Идем. Вроде все в порядке. Прошли квартал, свернули за угол в переулок. Нас раз… и окружили человек пятнадцать, человек пять меня к стене какого-то дома прижали, а остальные десять вокруг него сгрудились. Стали шарить по карманам. Из левого кармана пиджака у меня вынули одиннадцать рублей. Сунули руку в правый, а там сапожный нож. Какой-то дурак стал вытаскивать. Руку поранил – нож-то как бритва. Больше ничего нет. Наручные часы и паспорт я предусмотрительно дома оставил. Обшмонали. Отпустили. Вовка идет мрачный, начинает разогреваться, как старый самовар.

– Ну, они у меня за это нахлебаются.

За поворотом снова догоняют.

– Раздевайся.

Я вытаращил глаза.

– Снимай пиджак, фраер.

Сзади стенка дома, впереди двухметровый деревянный забор. Я лихорадочно соображаю. «Один взмах через забор, и я улечу. А как же Вовка? Эх!.. и пиджак жалко». Пока я соображал, смотрю, а об этот самый забор, через который я готов был перемахнуть, летит что-то похожее на мешок с требухой, шлепается об забор и падает, как тряпка, в грязь. Оказывается – мужик. Затем второй, третий. Среди нападавших паника. Я ныряю под свое окружение и встаю рядом с вскипевшим самоваром, раздающим подарки, которые в известном анекдоте раздавали на Луне русские космонавты лунатикам. Полегло не менее тридцати процентов. Остальные разбежались, распространяя на ходу специфические запахи. Самое удивительное, что когда мы пошли дальше, и самовар начал постепенно остывать, нас догнал самый маленький из нападавших, вручил мне мои одиннадцать рублей и мой сапожный нож, с которым я раньше никогда не расставался.

На следующий день Вовка работал в вечернюю смену. Днем он водил меня по знакомым девчонкам и везде, куда бы мы ни пришли, хозяева доставали пол-литра. Я не любил пить, тем более крепкие напитки, но приходилось.

Вечером душа моя ерзала в груди – идти или не идти? И я пошел на танцы. Один. Пошел как блудный кот, настороженно ступая по земле. Я вышел на танцплощадку. Вот они – вчерашние. У каждого по фингалу. С недоумением и уважением смотрят на меня. «Где же подвох?» А подвох простой. Просто, когда я один, я ничего не боюсь. Но танцевать все же не пошел. Можно схлопотать в бок. Пофланировал и ушел.

И начались наши дневные возлияния. Целую неделю мы с Вовкой ходили по знакомым девчонкам. Обошли, кажется, весь Муром. И везде его знали. И везде ему ставили. И везде я ему помогал. Когда неделя кончилась, дневные попойки тоже кончились. И я засобирался домой. Уезжал пароходом. На корме стоял и махал этому гостеприимному городу, этому прекрасному берегу, на котором улыбчиво махал здоровенным кулачищем Вовка. Когда меня пробила слеза, я понял, что я уже алкоголик.

Дома на меня посмотрела мама и пришла в смятение.

– Что это за санаторий такой, откуда такими зелеными возвращаются?

– Бывает, – ответил я и побежал в магазин купить за девяносто две копейки бутылку бормотухи.

Первого сентября надо было приступать к занятиям в ГГУ, и я энергично выходил из запоя изнурительными тренировками по вечерам. Надо было активно готовиться к зиме с ее первенством вузов города по конькам, всесоюзными зимними студенческими играми.

Когда я появился в городе, на всех углах обсуждалось экстраординарное событие – какие-то бандиты на лестничном спуске к улице Маяковского расстреляли милиционеров. Я побежал товарищу по университету Альке Румянцеву. Встретил меня его отец и рассказал страшную историю, будто Альку забрали как участника тяжелого преступления, и что я, если не хочу на выходе из их подъезда попасть в саботажку, должен выскочить через задний двор и больше сюда не являться. Я так и сделал. (Действительно, всех, кто приходил к ним, арестовывали, допрашивали и, как правило, после допроса отпускали).

Университет гудел, пораженный причастностью своего однокашника к страшнейшему преступлению. На лекциях я встретился с моими товарищами Левой Гостищевым и Виктором Чирковым, которые рассказали мне подробности происшедшего.

После того, как я уехал в санаторий, веселая тройка моих товарищей уехала работать в какой-то пионерский лагерь. Алька Румянцев – гармонистом, а Лева с Витькой – вожатыми. По существу это были разные парни. Алька Румянцев – спокойный, умный парень, не лишенный опыта донжуановских похождений и хорошего застолья, комбинатор всех увеселительных затей. Витя Чирков – выпускник школы с золотой медалью, светлая голова, затуманенная какой-то есенинской бесшабашностью, с какой-то внутренней скрытой вулканической энергией и веселым размахом, который, вырываясь наружу после даже небольшой дозы, рушит все вокруг, не обращая внимания на чины и должности тех, кого он оскорбляет. И, наконец, Лева Гостищев – мальчик-вундеркинд, моложе всех на три года, умудрившийся закончить десятилетку в пятнадцать лет, и в этом возрасте поступить на радиофак госуниверситета. Парень, который, встретившись с девушкой, в первую очередь обращает внимание не на ножки, как это делает Витя Чирков, не на бедра и все, что за ними, как это делает Алька Румянцев, а на глаза. Как самый молодой, Лева Гостищев не был еще тронут взаимоотношениями с девушками и, тем более, женщинами. Он явно не терпел, как он говорил, «грязь» в этих вопросах и сторонился этой «грязи». Витя – тоже романтик – презирал эту «грязь», и в раздражении шлепал по ней, не разуваясь и разрушая на своем пути все, что не соответствует понятию целомудрия. Что касается Альки Румянцева, то это был стреляный воробей, который знал, что эта самая «грязь» бывает приятной, особенно когда она близко, теплая… и дышит. Различия в пристрастиях рождало различное поведение в обществе, что приводило часто к обострению отношений вплоть до неприязненных. В пьяном виде эта неприязнь вылезала наружу и приводила иногда к размахиванию «лаптями». Однажды, когда все мы за столом праздновали праздник Первое мая, ко мне подошел пьяный Витя Чирков и заявил, что он имеет особое желание набить Альке морду, что тот не возражает против этого, и что я должен быть у них секундантом. Я обратился к Альке: