Читать книгу: «Пуля Тамизье», страница 4

Глава восьмая. Поцелуй селитры

Поцелуй селитры

Январь 1855 года. Севастополь. Передовая.

– Мишель, что вы творите? – процедил Некрасов, обернувшись. Его ладонь непроизвольно легла на рукоять сабли. – На что вам штуцер?

– Утиная охота! – хохотнул адъютант, делая вид, будто не замечает тревогу майора.

– Какая к чёрту охота?! – Некрасов шагнул вперёд, его голос потрескивал, как хворост в костре. Околыш фуражки взмок от пота.

– Какая-какая… обыкновенная! Пиф-паф, – ухмыляясь, Мишель протянул оружие графу Бестужеву-Рюмину. – Пожалуйте, ваше сиятельство, сюда – на охотничий номер. Да-да, к амбразурке. Вот так-с. Видите там, у англичан, что-то бликует? Это, изволите ли знать, полевой телескоп. Для корректировки артиллерии. Ну что, граф, покажем любителям ростбифа, кто здесь мужчина с ружьём, а кто пустобрёх?

Прежде чем майор Некрасов успел вмешаться, Мишель с такой решимостью сунул винтовку в руки графа, что тот принужден был отступить на два шага и сомкнуть пальцы на ореховом цевье.

Некрасову почудилось, что на утомлённом жизнью лице графа мелькнула лукавая улыбка.

– Ты, Саш, словно Давид, одним выстрелом взбудоражишь весь английский лагерь, – Гуров с притворным восхищением взглянул на петербуржца. – Совершишь прямо-таки библейский подвиг!..

– Не только совершу,—заявил Бестужев, выпятив грудь, – но, что в тысячу раз важнее, воспою его…

Он картинно поправил манжету.

Некрасов скрипнул зубами, в Мишеля впился яростный взгляд. В сравнении с ним штык турецкого зуава мог показаться детской игрушкой.

Ай да Гуров, ай да сукин сын! Бросил зерна в плодородную почву…

Не нужно быть гением, чтобы прочитать мысли на лице графа. Никто на всём белом свете, включая полковника Хрусталёва, Тотлебена и самого государя-императора, не имеет права насмехаться над его стремлением войти в историю. Сиятельство готов на любой риск. Невзирая на последствия! А действительно, что с того, если британская батарея даст ответный залп… Какой пустяк! Граф выстрелит, даже если для этого придётся спровоцировать вражеский огонь на весь Севастополь.

В наступившей тишине Некрасов отчётливо слышал собственное дыхание. Теснота блиндажа навалилась на него с новой силой. В голове гремел набат.

Здесь небезопасно!

Здесь небезопасно!

Словно в подтверждение этой мысли, взгляд майора нашёл пулевое отверстие, на которое пять минут назад указал Уткин. Рядом, если как следует приглядеться, кто-то гвоздём вывел: «На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич…». Буквы были неровными и какими-то мелкими. Детскими, что ли?

Некрасова замутило.

Очевидно, кто-то из офицеров, коротая в блиндаже минуты обстрела, превратил одно из несущих брёвен в школьную доску. Тщетная попытка очутиться дома. Иллюзия мира…

Уткин чиркнул серником, закурил. Он передвинулся так, чтобы заслонить собой считалочку. Некрасов невольно улыбнулся. Ясно. Автор защищает творение, словно цесарка птенцов.

– Послушайте, граф, – сказал Виталий Сергеевич, взяв себя в руки. – Вы серьёзно хотите стрелять? Бросьте. К лицу ли вам?

– Почему нет, дорогой Виталь?

Некрасов осторожно пошёл в атаку. Нужно бить поэта оружием хитрована Мишеля.

– Здесь всякий знает, что снайперский огонь – дело недостойное джентльмена. Тем более, когда речь идёт о столь сиятельной и утончённой особе…

Бестужев-Рюмин махнул рукой, не отрываясь от штуцера. Ответил как бы нехотя, но краем глаза внимательно следил, произведёт ли сказанное эффект:

– Честь офицера – миф. Здесь выживают крысы. Не бритт, не галл, я – скиф. Себе воздвигли мы пустые парадисы…

Виталий Сергеевич утратил остатки самообладания. Любимые строки отца. Господи! Наждачная бумага по голому телу и та не причинила бы столько боли.

Метнув взгляд на Уткина (дескать, будьте очевидцем), майор по-бычьи наклонил голову и вцепился в ружьё. Коль нельзя достучаться до гласа рассудка, следует применить иные меры. Что будет дальше – плевать! Главное – уберечь одного осла от козней другого.

Граф оказался ловчее.

Он легко выкрутил кисть Некрасова и дёрнул оружие на себя. По глиняному полу покатилась пустая бутылка шампанского.

– Что вы себе позволяете, господин писарь!

На щеках и шее Некрасова вспыхнули пятна.

– О! Самую малость… Я лишь следую регламенту безопасности. Не хочу, чтобы вы, ваше сиятельство, сложили здесь свою поэтическую голову. А заодно наши, куда более прозаические.

– Полно, братец, – поморщился Мишель, водрузив ладонь на плечо друга. – Сейчас Сашка влупит один маленький заряд в проклятый английский телескоп, и станем пить «Вдову Клико». У меня в запасе ещё одна бутылка. Ну? Давайте прямо из горлышка… за грядущие медали и ордена! Вот только ослепим их и без того слепое начальство… Держите, граф.

– Оставь, Мишель, пей сам, – голос Бестужева-Рюмина звенел булатом. – И, ради Бога, не вмешивайся. Я разберусь.

Уткин тоже отмахнулся от бутылки с неуместно вычурной этикеткой, скрежетнул зубами. Что за безобразная сцена! Он выудил из кисета новую порцию табака.

Гуров так и застыл с пробкой в руке. Граф медленно повернулся.

– Все эти ваши уставы, регламенты… Разве они не душат в нас человека? Вы, Некрасов, боитесь жизни. Посмотрите правде в глаза.

– Очень может быть, – согласился Виталий Сергеевич. – Так вы не откажетесь от своего намерения?

– Нет.

– Прекрасно. Валяйте. Но имейте в виду, я вынужден буду доложить обо всём полковнику Хрусталёву. Штабс-ротмистр, прошу предоставить реляцию также и вас.

Уткин не ответил. Он смотрел в амбразуру и всё больше хмурился. Проклятый телескоп уделял их блиндажу слишком много внимания. В воздухе пахло грозой.

Бестужев-Рюмин вскинул тонкую бровь. Его пальцы добела сжались на штуцере.

– Как угодно, майор. Ваше право. Однако позвольте и мне воспользоваться своим. Я пришлю вам секундантов.

Поклонившись, Некрасов упрямо щёлкнул каблуками. Вперёд, мол, не стесняйтесь.

Мишель, как ни в чём не бывало, протянул ладонь к штуцеру.

– Дай заряжу, Саш. Смотри, какая красота: пуля тамизье. Не слыхал-с? Мощнейшая и точнейшая штука. Вот так! А теперь стреляй. Покажи, что мы, русские, тоже цивилизованная нация. Пользуемся передовыми технологиями, а не березовыми дубинами.

– Господа, как закончите – следуйте за мной в траншею, – сказал Некрасов и повернулся было к выходу, но Уткин удержал его за локоть. Голос штабс-ротмистра перешел в сдавленный шёпот:

– Ваше благородие, если начнётся – бегите. Саблю подхватите за ножны возле гарды. Многим жизнь спасло.

Эта сцена многократно возникала в памяти Виталия Сергеевича, и всякий раз он ловил себя на мысли: что заставило его вздрогнуть – выстрел штуцера или нежданный, полный отчаяния совет?

Много лет спустя, коротая долгие ночи, он так и не нашёл ответ на этот вопрос. Несомненно, война – это бесконечный лабиринт, где каждый поворот кажется знакомым, но, вопреки замыслу инженера-творца, приводит не к выходу, а к новым ранам: тела – от пуль, души – от выбора, который не оставляет места прежнему «я».

Гуров и Бестужев-Рюмин выкатились из блиндажа, словно гимназисты, постучавшиеся в кабинет директора и давшие дёру… На лицах улыбки, глаза блестят. Видно, озорство удалось, и телескоп на английских позициях приказал долго жить.

Граф шагнул к Некрасову, протянул едва початую бутылку «Вдовы Клико». За его спиной Мишель с довольным видом перезаряжал штуцер, нарезное дуло курилось дымком. Кажется, петербуржец сказал что-то примирительное, но слов было не разобрать.

В ушах нарастал до боли знакомый свист. Артиллерийский залп…

– Граф! В укрытие! – проревел Виталий Сергеевич, и в его глазах промелькнуло нечто такое, что заставило поэта ужаснуться. – Граф, скорее… – А в следующее мгновение мир раскололся на до и после.

В момент взрыва Некрасов почувствовал на лице обжигающий ураган, горячие брызги с терпким, едва уловимым ароматом груши. Что это, чёрт возьми? Кровь? Нет… Шампанское. В конце концов, так ли различается взрыв снаряда и праздничной бутылки? И то, и другое приносит забвение.

Придя в сознание, Виталий Сергеевич понял, что сидит, привалившись спиной к земляному валу траншеи.

В лицо озабоченно заглядывал Мишель. Кажется, почти не пострадавший – если не считать земли в волосах и опаленных усов.

– Фух, братец, напугал. Я уж думал, ангелы перевели тебя в небесный эскадрон. Жив? Руки-ноги целы?..

– Кажется, да…

Покачнувшись, Некрасов позволил приятелю поставить себя на ноги. Чёрные от копоти и грязи ладони обхватили пульсирующую голову. В ушах грохотали тысячи полковых барабанов.

– А где?..

И тут он увидел.

Тело Поэта лежало в бордовой хляби на дне траншеи. В правом виске зияла дыра от пули, левого просто не было, как и верхней части черепа.

– Скорее, братец! Уходим, пока эти сызнова не накрыли! – Мишель с опаской взглянул на небо, опустил глаза на покойника. – Сашку уже не спасти… Благородный человек, застрелился, чтобы нас не замедлить. Ишь, ему разворотило ноги? Куда бы мы с ним. Ей-Богу, герой! Я бы так не смог.

Некрасов икнул. В голове сам собой зазвучал тихий голос медсестры, что ещё вчера успокаивала какого-то Митеньку. Просила не трогать покрытый черными пятнами живот. Дескать, они всё одно не сотрутся – это пороховой ожог.

Пороховой ожог. Пороховой ожог.

Что это значит?.. Зачем сейчас?

Ик…

Для чего?

Ик…

Порох, как известно, состоит из древесного угля, серы и калиевой селитры. Нет. Не то… Боже, в голову лезет какая-то чепуха! Контузия что ли?..

– Уходим, братец! Здесь нельзя задерживаться, – голос Мишеля окутывал, словно одеялом, подчинял своей воле. – Не смотри на графа, Виталь, не смотри. Не надо тебе.

«Нет… нет…» – прошептал майор, чувствуя холодный пот на спине. Вот в чём дело! Он наконец сообразил! Рана Бестужева-Рюмина была слишком чистой, без порохового ожога – таких не бывает от выстрела в упор.

И в этот миг майор услышал то, чего боялся больше всего – свист нового снаряда. Этот звук растворился в эхе последнего продекламированного графом стихотворения, что метрономом отщелкивалось в сознании.

«Честь офицера – миф. Здесь выживают крысы. Не бритт, не галл, я – скиф. Себе воздвигли мы пустые парадисы…»

Ноги окоченели, упрямо отказывались повиноваться. Вперёд! Вперёд!..

В ушах все еще звучал голос Мишеля, но теперь он казался чужим и далеким, будто доносился через милю. Словно Гуров кричал в рупор откуда-то издалека. С позиций проклятых англичан… «Я больше не знаю, кто здесь враг», – устало подумал Некрасов.

Ик…

Нужно идти. В штаб. К Хрусталёву. Как можно скорее обо всём ему доложи…

Глава девятая. Не тот мотылёк

Не тот мотылёк

Январь 1855 года. Севастополь. Штаб-квартира полковой жандармерии.

В тот же день, ближе к полуночи, в безоблачном небе над Севастополем гремели пушки. Ночь была светлой, вспышки выстрелов разгоняли темноту, но в душе города царили тоска и холод. Зловеще гудели орудия – Севастополь содрогался от канонады, мстя англичанам и поминая новопреставленного раба Божия Александра.

Ему же было всё равно. Христианская душа не жаждет отмщения, а изувеченное, мёртвое тело покойно спит на леднике, ожидая карету-катафалк и долгое, скорбное путешествие в Петербург. Навстречу дубовому гробу, траурным речам и высокопарным виршам. Всему тому, что каждый уважающий себя поэт жаждет увидеть на собственных похоронах.

Однако сегодня, кажется, больше никто не спал. Ни солдаты, вставшие к пушкам, ни генералы, кашляющие от табака и до хрипоты спорящие, как составить реляцию государю-императору, ни противник, поливаемый густым огнём.

Горели свечи и в маленькой, едва приметной избушке – покосившейся мазанке на окраине города. Она служила жандармерии штаб-квартирой.

– Кучно бьют, касатики, – пробормотал её хозяин, жандармского корпуса полковник Туманов. Он открыл форточку, изгоняя из помещения «аромат казёнщины» – запахи сургуча и воска. В растворенную створку тут же влетел мотылек.

Полковник привычно поскреб шрам на щеке. Сердце рвалось в бой, но нельзя давать глупому органу потачки. Забалует. Теперь у него иная служба.

Раньше Николай Иванович служил на линейном паруснике «Великий князь Константин», но из-за ранений списан на берег и определён в контрразведку.

Пламя свечи выхватило его коротко, по-матросски остриженные бакенбарды, скользнуло по столу, засохшей сирени в пустой бутылке и метнулось к обитым войлоком стенам. Тусклый огонёк словно пытался согреть помещение.

Прежде чем приступить к новому допросу, Туманов досыпал в короб из-под ядер хлебных крошек. Третью неделю он подкармливал раненого голубя по кличке «Бастион». Всё надеялся выходить. Спасти…

«Точь-в-точь как этого бедолагу-матроса…» Туманов посмотрел на голубя, стиснувшего лапку в коробе. «Дважды спасти – дважды пойти против должности», – мелькнуло в голове, но он прогнал мысль.

Матрос с «Беллоны» отправился в самоволку, но сплоховал. Вышел прямо на караул. Обычно таких сразу награждают «пеньковым галстуком», но сегодня Николай Иванович мог спать со спокойной душой.

Набычившись, матрос сообщил, шёл-де к умирающей матери. В Нижнюю слободку. Понурил голову, дескать, всё понимает – коль положено – кончайте. Так на так с мамкой свидимся.

Туманов неспеша раскурил трубку, да вдруг махнул рукою. Как же смешно – пускать в ход репрессивный аппарат, дабы прижать к стенке жалкого, обляпавшегося курёнка! Смех и грех…

– Вали, братишка. Моим орлам скажешь, превосходительство велели преград не чинить. До завтра числишься в разведке. Уразумел?

Полковник вновь пыхнул самосадом, рассеянно глядя, как мотылёк бьётся в стекло. Из груди вырвался вздох – тяжёлый, будто желающий выгнать канцелярскую пыль.

Рановато он пообещал совести поблажку. Совесть – роскошь вроде венецианского зеркала: блестит в будуарах тех, чьи руки пахнут не порохом, а розами. Она доступна счастливцам, кому не приходится читать в начальственных циркулярах резолюций: «К исполнению! Без проволочек!»

Ему же предстоял ещё один допрос. Последний. Оттягивать больше нельзя.

Николай Иванович снял со стула китель с выцветшими аксельбантами, набросил       на плечи. Стул скрипнул под его весом. Зашелестели бумаги на столе.

Сдвинув брови, отчего в уголках глаз пролегли привычные морщины, Туманов гаркнул, обращаясь куда-то за дверь:

– Доставить арестанта.

Минутой позже среди комнаты, вытянувшись во фрунт, стоял майор из хрусталёвского штаба. Плохо отмытая кровь на ушах и скулах свидетельствовала о недавней контузии. Подергивание век – о нервном срыве, который не перешибешь привычкой к муштре.

Туманов против воли покосился на портрет Нахимова, что висел напротив окна.

– Выручай, дескать, Ваше Высокопревосходительство.

– Возьмите стул, Некрасов. Там, в углу. В ногах правды нет, и в спине тоже. Да садитесь же, чёрт бы вас побрал! Так-то лучше…

Пробежав глазами коротенький доклад, словно воскрешая в памяти обстоятельства гибели графа Бестужева-Рюмина, жандарм с видимым неудовольствием покачал головой:

– Знаете, майор, если бы это писал Пушкин, – он приподнял листок над столешницей, – то нарек бы поэму «Выстрел добрых правил». А как прикажете называть выстрел, который, словно застенчивый гость, растворяется в шуме канонады?

Некрасов молчал.

Полковник раздражённо поёжился. Надо бы закрыть форточку или подбросить в печурку поленьев – не ровен час, простудишься. Однако нельзя. Подняться со стула сейчас – значит потерять лицо перед допрашиваемым.

Что это он помалкивает? Не тронулся ли рассудком… Нет, не похоже. Вон как глазами сверкает. Крепкий орех.

– Ладно, господин майор. Давайте начистоту. На лице покойника нет копоти – стреляли не в упор. Самоубийца не станет палить в себя, словно ворона с берёзы. Стало быть, кто-то помог его светлости преставиться. И, судя по черепу, пулей французского штуцера. Говорят, у них её зовут «тамизье». Полагаете, мог завестись у Гурова столь диковинный арсенал?

Некрасов молчал.

В нависшей тишине – рёв пушек за окном уже стих – было слышно, как бьётся о стекло мотылёк. Майор смотрел только на него.

– Что же, – пожал плечами Туманов, и перешёл на требовательный и строгий тон, – не хотите говорить – не надо. Мы и без того всё знаем. Мои волкодавы прижучили голубя на полпути к Дуванкою. Гуров арестован, слышите?

– Поздравляю, – сухо ответил майор, впервые разомкнув уста.

– Ну слава Богу! – Николай Иванович в притворном облегчении вскинул было руку, чтобы осенить себя крестным знамением, – но, уткнувшись вместо образка в портрет Нахимова, ограничился приглаживанием бакенбард. – Я уж, грешным делом, решил, что вам английские бомбы оторвали язык.

Некрасов сжал губы. Его лицо вновь превратилось в маску.

– Нет-нет, господин майор! Разговор ещё не окончен. Не запирайтесь. Сейчас будет самое интересное. У вашего приятеля, в отличие от вас (друзья называются – ей-богу, никакой симпатии!), рот навовсе не закрывался. Гуров пел, как соловей в клетке, – красиво, с трогательной надеждой на свободу. И презанятные, надо сказать, песенки. Ну чего кривитесь?..

– Неужто, ваше высокородие, – сдвинул брови Некрасов, – в регламентах третьего отделения не сыскалось более оригинальной методы? Оскомину можно набить!

Туманов приложил руку к груди:

– Полагаете, я беру вас на зихер? Мистифицирую? Извольте, вот письменные показания Михаила Петровича. Или прикажете говорить «Мишель»?

Глядя, как задержанный играет желваками, полковник вздохнул. Его голос прозвучал тише, без патетики:

– Вы вообще его знали? Знали, кто такой Гуров? Вот. Прочтите. Полюбуйтесь, что он там накарябал.

Некрасов побледнел так, что сядь мотылёк в эту минуту ему на нос – сделался бы неразличимым: белые крылышки, белые щёки… Несмотря на внешнюю невозмутимость, было заметно, как майор нервничает. Пальцы стиснули лист так, что полковник всерьёз забеспокоился – не придётся ли клещами выдирать!

Ан нет. Не ничего такого не понадобилось.

Дочитав документ, задержанный спокойно протянул его Туманову.

– Знаю, что Гуров – мой друг. Если… если он пишет, что я убил графа Бестужева, значит, так оно и есть. Он задерживал нас. Еще чуть-чуть – и мы бы оба погибли. Англичане не дали нам шанса.

«Спартанец! Чистый спартанец! А еще – полный кретин…» – вздохнул Николай Иванович.

Листок с показаниями Гурова перекочевал в бювар бычьей кожи. Полковник поскреб шрам, навалился на столешницу грудью. Пламя свечи дрожало при каждом произносимом слове:

– А я знаю вас, Виталий Сергеевич… Вижу насквозь. Всё ведь было иначе, не так ли? Вы всё поняли и отпустили Мишеля, позволили ему бежать. Впервые пошли против устава. Да, да! Читал ваш формулярный список. Просто скажите, как было на самом деле. Изложите свою версию – и я не дам делу ход. Даже писать ничего не нужно.

Некрасов выпрямился на резном стуле. Его осанка была живым воплощением словосочетания: «честь мундира». В глазах, словно в двух ледяных прорубях, плескалась чернота. Она буквально наполнила комнату. В печке мерцали остывающие угли.

– Хорошо. Я сделаю, как вы просите, – наконец процедил он, отхаркивая слова, как прогорклую слюну. – Однако извольте предоставить мне бумагу и чернила. Сами знаете, я страсть как люблю уставы.

Туманов бросил на портрет Нахимова благодарный взгляд.

– То-то! Превосходно, Виталий Сергеевич. Надо было сразу признаться. Не пришлось бы вас тянуть за язык. А то заладили: «Всё как Гуров сказал, всё как Гуров…» – полковник усмехнулся, – ну, вы понимаете.

Некрасов обмакнул перо в чернила.

Глядя, как майор, сгорбившись над бумагой, выводит на удивление ровные строки, Николай Иванович приготовился было скоротать томительный час, но… просчитался. Не прошло и минуты, как перед ним лежал исписанный каллиграфическим почерком листок.

Записка гласила:

«…Граф Бестужев-Рюмин погиб от моей руки. Причину не излагаю. Следствия не прошу. Наказание – на ваше усмотрение. Майор Некрасов В.С.».

Сперва Туманов, воодушевлённый демонстрацией благоразумия, решил, что это издёвка. Перечитал – нет. Слишком сухо. Слишком чинно…

Вдруг дрожь в пальцах, пламя в груди.

«Нет, – мысленно одёрнул он себя, – это не шутка. Это вызов!»

Его полный гнева взгляд столкнулся с холодным презрением на лице допрашиваемого. Несомненно, в ту ночь напряжение могло развалить штаб-квартиру полковой жандармерии – хотя назвать её так можно было разве что в порыве благоговения или с сильного перепоя – к чёртовой матери.

– Полагаю, мне нужно сдать вам саблю? Вышел бы красивый жест… – губы Некрасова тронула лёгкая улыбка, он приподнял пустые ножны. – Но вот незадача… Ваши башибузуки её у меня уже отобрали.

Туманов вскочил со стула. Медная пуговица кителя зацепилась за столешницу – покатилась по глиняному полу. Изображенный на ней двуглавый орел сделал по меньшей мере девять оборотов с ног на головы и наоборот.

– Одумайтесь, Некрасов! Это последний шанс. Иначе… вас разжалуют в солдаты. Это всё, что я смогу для вас сделать. Избавить от виселицы. Ваша принципиальность отправит вас прямиком в окопы!..

От крика голубь по кличке «Бастион» забился в коробе, накликая – согласно поверью моряков с «Великого князя Константина», – очередные похороны.

Некрасов вновь повернулся к мотыльку, утратив к жандарму всякий интерес. Его голос звучал устало:

– В окопы так в окопы, ваше высокородие. Честь – не упрямство, но и не подвиг… Скорее ежедневный выбор. Даже если тебя предали, нужно оставаться верным себе. И этого достаточно.

Николай Иванович устало опустился обратно на стул. Ярость исчезла, будто надпись на песке, смытая прибоем.

– Вахмистр, Бога ради, уведите арестанта… Видеть его не могу. Мочи нет.

Когда дверь за ушедшими захлопнулась, полковник порадовался, что вновь остался один. Хотя нет: не один! – на подоконнике всё также бился мотылёк.

Да, сей твари упорства не занимать.

Туманов не шевелился и, кажется, не дышал. Руки впервые за долгий срок не потянулись к щеке, чтобы почесать шрам.

«Да уж… Не тот бедолага бьётся в стекло, и летит на пламя. Ох, не тот! Иди же, глупый…» – прошептал он, шире отворяя форточку, не вполне понимая, к кому именно обращается.

Перед глазами плыло. Но отдыхать не время. Его ждала очередная бессонная слезливая ночь.

Прежде чем завалиться спать, надобно написать дочери. Малютка, должно быть, скучает в эвакуации, ожидая от батюшки какой-никакой весточки. Да, письмо не дойдёт – как и четырнадцать предыдущих. Однако…

Когда-нибудь он лично вручит их – после войны.

Прежде чем приступить к письму, Туманов бросил взгляд на пустое окно. Январский ветер колыхал сухую ветвь сирени. Дочь сорвала её и подарила отцу – ещё до первой бомбардировки.