Читать книгу: «Пуля Тамизье», страница 3

Глава шестая. Слово звериное – слово мёртвое

Слово звериное – слово мёртвое

Январь 1855 года. Севастополь. Передовая.

Виталий Сергеевич остановился в узкой и тёмной траншее перед входом в блиндаж, пытаясь разобрать тихий гул голосов. Беседовали трое: дежурный офицер по фамилии Уткин, Мишель и прибывший из Петербурга граф Бестужев-Рюмин – известный поэт и пройдоха. Уткин, вопреки фамилии, заливался соловьём, мол, добро пожаловать да милости просим. Постойте, господа офицеры, не спешите браться за подзорную трубу. Прежде чем приступить к изучению вражеских позиций, по заведённому в блиндаже обычаю, пригубите шампанского. За здоровье государя императора и в ознаменование победы русского оружия.

Одобрительные восклицания заглушил хлопок пробки.

Покачав головой, Некрасов взглянул на часового. Тот откровенно позевывал. Видно, наблюдательный пункт регулярно посещают высшие чины: курят сигары и трубки, звенят бокалами. Обычное дело.

– Чегой-то расшумелись, – лениво сказал он. – Хорошо только одна бутылка, а то была б морока…

Затем, разглядев, что перед ним офицер, щелкнул каблуками, вытянулся во фрунт. Виталий сделал успокоительный жест: вольно. Он и впрямь выглядел как нижний чин, поскольку накинул поверх эполетов солдатскую шинель. Так предписывала инструкция. Идешь на передок – не выделяйся. Вражеский снайпер приспособился зажимать в тисках винтовку и без промаха бить русских офицеров и священнослужителей.

Маскарад сыграл с Виталием злую шутку.

Когда шли извилистыми траншеями к наблюдательному пункту, наткнулись на группу санитаров, что выносили раненых с поля боя. Они приняли Некрасова за вольноопределяющегося, вцепились в рукав: «Выручай, братец, ишь сколько наших покрошило!»

Бригадам эвакуации, как всегда, не хватало рук.

Пару дней назад майор пожал бы плечами да отвернулся, чтобы не видеть истерзанных тел. А тут, к собственному удивлению, стиснул зубы, взвалил на плечи посеченного осколками унтера. После участия во вчерашней трепанации он видел не раненых, а нуждающихся в помощи людей. Как пройти мимо?

Спутникам крикнул, дескать, ступайте, господа, встретимся в блиндаже.

Поэт упёрся в него глазищами, ледяными, как вода в каналах Петербурга, и продекламировал:

«Кто пулею отмечен, тот не вправе зваться баловнем фортуны! Коль суждено погибнуть, так мужественно стисни кулаки, прими судьбу и скатертью дорога!..»

Мишель поправил ремень штуцера, с которым за пределами штаба был неразлучен, и хлопнул приятеля по спине:

– Смотри не обляпай мундир. Нам ещё ехать на ужин к Тотлебену. Да избавься от этой кацавейки, в ней ты и впрямь похож на мужика. Она мне поперёк горла!

«Так безопасней!» – хотел возразить Некрасов, но под весом раненого не смог разомкнуть челюсти. Чёрт с вами, подумал он и поплелся в лазарет.

Отсутствовал с четверть часа, не дольше. Шинель не снял, однако на мундир и правда попала кровь. Прежде чем войти в блиндаж, Некрасов с остервенением отер обшлаг рукава. Казалось, сама Война косит на него ледяным взглядом, ухмыляется: попалась-де, Божья птаха, не уйдешь. Впрочем, так оно и вышло! Угодил к костлявой старухе в силки, и неизвестно, выберется ли…

– А вот и я, – Виталий шагнул в центр смотровой площадки. – Пропустил что-нибудь?

– Бокал шампанского! – рассмеялся Мишель и повёл рукой. – Добро пожаловать в тихую заводь штабс-ротмистра Уткина.

Уткин покосился на вошедшего с неудовольствием. Не то обиделся подначке Мишеля, не то узнал Некрасова, которого в полку не любили за чрезмерную правильность. Нельзя такому рассказывать о вольностях с шампанским. Ох, нельзя!..

Покрутив головой, Виталий поёжился. Над макушкой нависали сотни пудов брёвен и земли. Не блиндаж, а какая-то могила. И, как и всякая могила, сие место вызывало окоченение. У всех одинаковая поза. Каждый стоял без движения: спина прямая, руки по швам, стеклянный взгляд. Виталий Сергеевич смотрел на присутствующих и не мог отделаться от чувства, будто любуется изображением на пластинке дагерротипа.

Щеголеватое облачение Бестужева усугубляло ассоциацию. В этаких нарядах обыкновенно и запечатлевают покойников.

Не человек, а картинка…

Пальто дорогого сукна, ворот обтянут белым бархатом. Цилиндр из тонкого фетра с до чрезмерности широкими полями. Столь несуразными, что выпади снег – головной убор поэта напомнил бы обнесённый сугробом скворечник. Хорошо, что в Севастополе тепло даже в январе.

Некрасов поморщился. Странный он всё-таки человек – граф. Этак взглянешь – слюнтяй слюнтяем, ан не тут-то было! В глазах искры, тонкие на вид ладони испещрены мозолями от поводьев, шпаг и револьверов.

Сей 27-летний субчик, может, и дрянной стихоплёт, скверный товарищ и нарцисс, но уж точно не трус.

Не побоялся притащиться из самого Петербурга за… вдохновением. Да-с! Вдохновением, чёрт бы его побрал.

По сему поводу полковник Хрусталёв и послал вчера за Мишелем: сдал некстати нагрянувшего графа с рук на руки. Кто как не Гуров способен быстро и накоротке сойтись со столичным снобом?

Сняв фуражку и пройдясь платочком по морщинистому лбу, полковник простуженно молвил:

– Миша, подружись с графом. Возьми с собой Виталия Сергеевича. Этот сухарь как никто проследит за безопасностью господина сочинителя. Прогуляйтесь в смотровой блиндаж за нумером четыре. Тот самый, для высокопоставленных особ. Поглазейте в окуляры, выпейте коньяку, погрозите англичанину кулаком. Делайте что хотите. Стойте на головах, ходите на руках, показывайте голые задницы… Кхе-кхе… Короче, побудьте нашему Байрону няньками, сыграйте в казаки-разбойники. Затем езжайте на ужин к Тотлебену. Старик предупреждён. Веселей, братец, выше нос! День-другой, и сей турист уберется восвояси. Я отпишу Великому князю, его протеже-де жив-здоров, наполнен музой по самые редуты. Тебе— медаль, Мертвасову— здоровый румянец, мне – благодарность Николая Николаевича. Все в выигрыше! Приказ ясен, сынок? Кхе-кхе… Отлично, тогда с Богом! Дело-то плёвое…

Но, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Не прошло и дня, а Некрасов уже мечтал вернуться в лазарет и отпиливать черепушку очередному бедолаге. Дышать испражнениями, гноем и кровью.

Всё лучше, чем здесь.

В эту минуту, глядя, как его сиятельство простирает руку в сторону неприятеля и, вскинув подбородок, выдает экспромт, майор поморщился. Что-то тоскливо сжалось в груди.

В иных обстоятельствах Виталий Сергеевич оценил бы высокий слог, но теперь не чувствовал ничего, кроме досады и раздражения. Все-то у него герои. Рыцари без страха и упрёка… Война выступает бледною девой, раны благородно кровоточат, смерть далека, а победа близка.

Сие перебор даже для штабиста: дешевая патетика! Ни человеческого образа, ни живого слова.

За месяцы войны каждый убедился – сперва с горечью, затем с равнодушием, – что всё здесь зависит не от долга или чести, а от сухости пороха да остроты стали. Бал правит не решимость победить, а банальная муштра. Сапожная щётка и надраенная до блеска пуговица.

Впрочем, в стихах не ищут правдоподобия. Это бы ладно. Хуже того, что поэт ни секунды не стоял спокойно. Расхаживал по блиндажу да притоптывал ногой. То подберётся к самой амбразуре, то скроется в тёмном углу.

Ходит гоголем под прицелом английских стрелков. Даже цилиндр не снял… Проклятый щеголь! Как прикажете охранять этакого попугая?

– Ваше с-сиятельство, – взмолился Уткин, отчего-то заикаясь, – побереглись бы. Не ровен час! За минувшею неделю британцы застрелили троих моих наблюдателей. Да и вашего покорного слугу едва не п-почикали. Извольте взглянуть на пулевое отверстие в глиняной стене. Вон там, слева.

Виталий Сергеевич с благодарностью улыбнулся. Видно, и штаб-ротмистра наконец поразила столичная безалаберность.

Тревога усилилась, когда с позиций английского полка поползли странные, нестерпимые глазу блики. Словно на вершине холма установили зеркало, которое усердно ловило солнечные лучи и посылало прямиком в смотровой блиндаж.

Что за чертовщина? Надо что-то делать… И лучше всего – уносить ноги.

– Ваше сиятельство, Александр Михайлович, – сказал Некрасов, внутренне готовясь к борьбе, – сделайте милость, наденьте мою шинель. Бога ради, не дразните снайпера.

Граф презрительно скривил губы:

– Бестужев скорее умрёт, чем нацепит мужицкие портки!

Предатель-Мишель с готовностью кивнул и расправил грудь, за спиной воинственно качнулся штуцер. Ерунда, мол, обычное дело. Опасность на войне – тот же хлеб.

Некрасов поморщился. На чём строится приязнь сих малосимпатичных особ? Ведь оба, если задуматься, изрядные пройдохи. Впрочем, рыбак рыбака…

– Господин граф, одумайтесь: вас могут убить. Статский наряд – приманка для вражеских пуль. Полетят, словно мухи на мёд.

Поэт хохотнул:

– Надеюсь, вы не желали употребить иное выражение? Куда более пахучее-с…

К тонкому, издевательскому смеху петербуржца присоединился жирный гогот Мишеля.

– Ой, не могу, Саш, уморил! Как скажешь, так слезы из глаз. Сразу видно, мастер слова.

Мысленно отметив обращение на ты и Саш, Виталий Сергеевич упрямо наклонил голову.

– Полковник Хрусталёв приказал обеспечить вашу безопасность. Но вы, ваше сиятельство, делаете всё, чтобы пасть смертью храбрых. Помилуйте, никто за вас стихов не напишет.

– Стало быть, се ля ви… Но я верю в счастливую звезду, майор. Поэма будет дописана! И уверяю вас, друг мой, выйдет всем поэмам поэма. Хлеще пушкинской «Полтавы»! А что до господина полковника – не страшитесь его гнева. Бояться нужно лишь забвения. Бесславия, если угодно. Поэзия бессмертна. Жизнь и здоровье – не более чем отражение луны на поверхности пруда. Не говоря уже о телесной красоте. Нет, друг мой! Значение имеет только и исключительно творчество. Духовный голод сильнее голода телесного. Зарубите себе на носу.

Майор Некрасов вздохнул. Он пристально поглядел на собеседника и вдруг понял, до какой степени ему омерзительно столь рьяное поклонение творчеству и в особенности собственным стихам. Поэт не только превозносит человека и его талант до небес, но и, можно сказать, возвеличивает сам себя.

Виталий Сергеевич понимал, что накликает на себя беду, но слова сами слетели с уст:

– А вы не находите, Александр Михайлович, что значение поэзии преувеличено? Мыслимо ли ставить на кон свою и чужие жизни ради пары рифм?

Граф медленно обернулся. На лбу испарина, губы поджаты, словно он только что отведал касторки. Ответ предназначался Гурову.

– Теперь я вижу, Мишель, что ваш приятель и впрямь Мертвасов. Но не тратьте сил, этаких сухарей не проймешь даже слабительным. Розыгрыш блестящий, однако не всем дано понять. Не у всякого в груди горит пламя.

Майор смертельно побледнел. Вот оно что! Значит, Мишель в порядке каламбура посвятил сиятельство в детали их дружбы. Надо полагать, бывшей.

Что же, всё к тому и шло. Шила в мешке не утаишь.

Есть два способа избежать шёпота за спиной. Не поворачиваться к беседующим филейной частью или оглохнуть. Причём первый невозможен из-за количества сплетников, а второй решает проблему с той же эффективностью, с какой ребёнок спасается от чудища под периной.

– Вернёмся в штаб, ваше сиятельство, – голос Некрасова был сух, подобно январской траве, что украшала холм напротив. Оттуда до сих пор поблескивало. – Я вынужден настаивать.

– Что ж, извольте, господин майор. Только зачту пару строк. Чтобы англичане знали, в русском стане нет варваров.

– Куда вы, граф? – осведомился дежурный офицер, схватившись за лоб.

Бестужев-Рюмин чуть не до половины высунулся из смотровой амбразуры. Его слова прогрохотали над севастопольской бухтой, словно пушечный залп:

– Враждою пагубной сшибемся, огнём и песней выжжем дрянь, что над рощицей родною кичливо простирает длань! Кто слюны кипучей нитью оплетает честный дух, с тех мы спросим, снимем стружку, да разгоним, словномух…

– Браво! – Мишель не жалел ладоней. Он с преувеличенным почтением поклонился, не сводя глаз со своего нового кумира. Что ж, в нашей державе вельможному человеку приобрести друзей не сложнее, чем купить конюха, были бы деньги. – Браво, маэстро! Однако отчего вы не сказали это на английском или французском? Противник же не поймёт…

К облегчению штабс-ротмистра Уткина и майора Некрасова, граф вернулся в блиндаж. На его лице играла самодовольная улыбка. Александр Михайлович воздел палец:

– Эти языки я употребляю, чтобы сделать заказ в приличном ресторане. Для сонетов пригоден лишь русский! Ну что, Виталь, всё дуетесь? Бросьте! Эскапада закончена, на том конец. Доставьте меня в штаб, выпьем на брудершафт. Идёмте-идёмте, покоряюсь воле победителя.

На Некрасова вдруг напала икота. Расстегнув крючок на вороте мундира, он отвернулся от сияющего стихотворца и вышел из блиндажа в траншею. Надо скорей глотнуть крепкого чая, успокоить нервы.

Но в следующую минуту Виталий Сергеевич позабыл и о чае, и о нервах.

За спиной раздался голос Мишеля:

– Стойте!

Майор обернулся и увидел, как Гуров снимает с плеча стержневой штуцер системыТувенена. Щелчок капсюльного замка разлетелся по блиндажу зловещим эхом.

–Я вас не отпущу!

Глава седьмая. Солдатик из китайского фарфора

Солдатик из китайского фарфора

Январь 1855 года. Окраина Севастополя. Расположение английского корпуса.

Январский день короток, как спичка – вспыхнул и погас. Солнце ещё не растворилось в море, но в траншеях армии Николая, затененных крышами блиндажей, было как у черта в кармане.

Полковник Блэквуд и его высокопоставленный спутник расположились на холме близ развалин турецкой крепости. Сюда не долетали пули. Оцарапать старинную кладку выстрелом из русского пехотного ружья почти невозможно. И захочешь – не больно-то достанешь. А уж случайно…

Место считалось безопасным. Английские офицеры использовали его для наблюдения за противником, фиксируя перемещение частей и возведение редутов.

Устроившись за сервированным столом, сэр Генри Блэквуд не сводил глаз с человека, от которого в эту минуту зависело всё.

Всё. Без преувеличения.

Движением холеных пальцев Красный Барон мог решить судьбу и карьеру полковника, а может, исход военной кампании. Весёленькой авантюры лорда Пальмерстона, цели и задачи которой не понимала часть парламента, некоторые офицеры и большинство солдат. Что говорить! Не понимал их и сам полковник…

Устье Дуная, Молдавия и Валахия – отходят Австрии, королевство Польское становится барьером между Россией и Германией, а Грузия и Крым – подлежат протекторату Турции. Что за бред!..

Как не вспомнить поговорку о шкуре неубитого медведя?

Слыша подобные речи, сэр Генри всякий раз недоуменно пожимал плечами. Не дело близоруким спорить со зрячими. Однако умение видеть подоплёку большой игры никоим образом не влияет на расклад карт. Зачем да почему – пускай соображают наверху.

Узнав о начале войны,Блэквуд решил: «Вот он, шанс. И, может статься, последний. Время претворить теорию в жизнь!»

Собрался. Поехал.

Прошло не больше месяца, а казалось – целая вечность.

Размышляя о деформации времени, он бросил взгляд на конструкцию, укрытую парусиной. Здесь, на холме, для неё самое место.

Этот холм, как нарочно выросший между окопами противоборствующих сторон, отличался плавными линиями с западной стороны, тянулся вслед за уходящим светилом и обрывался крутым яром, становясь для врага непреступной преградой. Для чаепития была выбрана площадка недалеко от стен крепости, прямо над обрывом – высокая, узкая и пустынная: она наилучшим образом подходила, чтобы наблюдать за русскими.

Ложечка полковника звенела о кружку, от неё поднимался пар. Он не имел ничего общего с удушливым чадом пушек и гарью тлеющих полей. То был уют гостиной.

По траве бегут длинные тени. Они словно воры, что набивают карманы реальностью уходящего дня, оставляя после себя ночные грёзы.

Закрой глаза – и мир исчезнет.

Забывшись сном, невозможно понять, где ты и как сюда попал. Полковнику всякую ночь снился Блэквуд-холл.

Да, походная перина не сравнится с кроватью хозяйской спальни. Однако здесь, на фронте, и она считалась роскошью.

Всякий отдал бы душу за возможность хоть раз выспаться. Не вскакивать от укусов вшей или холодных капель за воротом мундира, не морщиться от запаха гнилой соломы.

Сэр Генри подавил зевок.

Стало свежеть, и он плотнее закутался в шотландский плед – вот и пригодился матушкин гостинец. Дьявол! На проклятом русском ветру отмёрзнет любой зад, даже самый аристократический… Сколько прикажете здесь торчать?

Красный Барон не спешил приступать к беседе. Холод докучал ему не более, чем застывший в янтаре комар.

Полковник выпил чай до последней капли – каждая хранила воспоминания о службе в Индии. Он привез оттуда слугу – глухонемого мальчишку без рода и племени. Останься беспризорник на родине, и его ждала бы не вполне счастливая жизнь.

Юноша, как всегда, незаметно вырос из-за спины, смуглые пальцы подхватили чайник, перед господином возникла новая кружка.

Он механически повернул блюдце и сдвинул ложечку так, чтобы сохранить правильные углы. Давняя привычка.

В своё время талант Генри к геометрическим фигурам открыл Блэквуд-старший. Часами наблюдал за игрой в крикет и приметил: сын добивается победы трезвым расчётом и холодным умом, блестяще контролирует эмоции. Годом позже мальчик отправился в Королевскую военную академию в Вулидже.

Со временем увлечение перешло в страсть. Пламя свечи, раздутое проницательным родителем, зажгло в молодом человеке хворост тщеславия: в груди вспыхнул пожар. Сэр Генри с отличием закончил академию, мечтая об одном – чтобы новое поколение изучало курс по учебнику Блэквуда.

Согласно теории, снаряды должны падать на врага не в строго отведенные часы, как предписывает каноническая наука, а в разные периоды времени. Так противник лишится сна и покоя, утратит силы задолго до сражения.

Если эту, не самую догматическую мысль, начальники штабов со скрипом, но принимали, то вторую часть теории рубили на корню. Где видано, чтобы пушки работали не залпом, а палили, когда им заблагорассудится. Да ещё по конкретной цели!

Сэр Генри свято верил: в некоторых случаях оружие массового поражения может и должно становиться точным. В руках опытного хирурга и щепка – скальпель.

Затею снайперской артиллерии полковник Блэквуд желал воплотить на фронтах столь кстати разгоревшейся войны.

А как прикажете обойтись без одобрения адъютанта маршала Сомерсета? Джон Маккензи по прозвищу «Красный барон» – его единственный союзник и, волей судьбы, главный враг.

Вот он. Сидит напротив, молчит. Заговорить первым немыслимо. Полковник стиснул от бессилия кулаки.

Чтобы продемонстрировать нетерпение, полковник стал медленно, с тщанием расчесывать жидкие волосы, будто в этом имелся смысл, затем убрал черепаховый гребень и низко, до самых бровей надвинул треуголку.

Странно, что полковника вызвали на беседу (хотя подобное времяпрепровождение можно так назвать разве что из вежливости) лишь сейчас?

Должно быть, что-то стряслось. Что-то серьёзное, коль скоро им заинтересовался всесильный помощник маршала и по совместительству глава Британской разведки.

Загадка.

Единственное, что не оставляло сомнений – если Блэквуд оплошает, не видать ему славы как собственных ушей. Студенты не вспомнят бравого имени, и даже покойный отец, пребывая в фамильном склепе, перевернется, не желая быть свидетелем позора.

Впрочем, шанс ещё есть. Надежда, вопреки общепринятому мнению, не умирает. Ни первой, ни последней. Лишённая позитивного подкрепления, она теряет романтический флёр, превращается в терпение – сочетание боли и твёрдой решимости.

Полковник поднял взгляд.

В нескольких футах виднелась продолговатая фигура: Красный барон покачивал ногой в лаковом штиблете. После бесконечного часа неподвижности он, должно быть, тоже окоченел, или нет? Чёртов истукан! Барон, непонятно с какого рожна получивший прозвище «Красный», не носил мундира. Он был одет во всё чёрное. Белый ворот сорочки да манжеты несколько оживляли его траурный вид.

– Вы знали, дорогой сэр Генри, что чай, выпитый в Гималаях, отличается от той же марки, заваренной в Лондоне или, скажем, в Милане? Настало время испробовать, каков он на вкус здесь, в краю медведей. Я называю это «путешествием в чашку»! Оттенки культуры и быта скрываются на кончике языка. Удивительно, не правда ли?

– Извините, барон, я в этом не разбираюсь, – пожал плечами Блэквуд. – Позвольте вам кое-что продемонстрировать…

– Не терпится перейти от теории к практике, старина? Понимаю. Нет ничего хуже, чем рычать, не имея возможности укусить, – на лице адъютанта проступила тень улыбки. – Наслышан о вашей теории, поэтому обойдемся без интродукций. У меня довольно фактов, чтобы принять решение. Но прежде, чем озвучить его, я желал с вами познакомиться. Глянуть, какого полёта птица.

Полковник ощутил, как что-то сломалось в груди. Словно фарфоровый солдатик, брошенный об стену капризным ребёнком, его мечты рассыпались в прах.

Блэквуд стиснул кулаки.

Что делать? Прикинуться агнцем Божьим или проявить непреклонную волю?

Пока крутил эту мысль, рассудком завладели эмоции. Да как он смеет! Эх, пропадать, так с музыкой…

– Я слыхал, барон, будто у русских принято говорить: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!» С помощью сего устройства мы сможем одним выстрелом поразить любую цель.

С этими словами он встал и дёрнул парусиновый тент. Под ним оказался огромный телескоп на треноге. Хромированная труба достигала трех футов и оканчивалась сложной системой линз в латунной оправе.

– Вы и впрямь полагаете, что фольклор уместен в качестве аргументов? – голубые глаза уставились на полковника с ленивым любопытством. – Давно ли в лондонских салонах завели моду на всё русское? Подумать только, полковники королевской армии позволяют себе цитировать врага! Видно, я отстал от жизни.

Сэр Генри упрямо вздёрнул подбородок:

– Вижу, вы уже всё решили, сэр, и наша встреча – не что иное, как уютное чаепитие на планере. Жаль! Маршал Сомерсет сообщил мне, что будет наблюдать за показной стрельбой вон с той колокольни. Прикажете ещё чаю?

Вопреки ожиданию, Красный Барон лично наполнил кружку собеседника и… улыбнулся. Столь обезоруживающе, что Блэквуд почти поверил в его искренность.

– Коль скоро вы всё распланировали – не станем разочаровывать господина маршала. Однако, чтобы наше, с позволения сказать, цирковое представление приличествовало статусу английского джентльмена, предлагаю пари. Вы уничтожите цель по моему выбору. Скажем… Хм… Как насчёт того блиндажа на дальнем рубеже?

Полковник поднял брови. Фрагменты мозаики сложились воедино.

Он займётся конкретной целью, только сегодня объявившейся в стане врага. Всё должно быть естественно, чтобы, сделав дело, без зазрения совести сослаться на случайный артиллерийский залп и – чем чёрт не шутит? – остаться чистеньким перед собственным начальством. Если стрелять из штуцера или посылать диверсантов, разыграется целая битва, сбежится половина русской армии, и тогда – пиши пропало. Враг догадается, что среди них информатор (а как ещё Маккензи узнал, когда и куда бить?). Надо действовать точно и безошибочно, чтоб русские ничего не заподозрили. Или, как выражался отец, «хлоп! – и дело в шляпе. Всё чинно-прилично!»

Генри Блэквуд отмахнулся от слуги, сунувшегося было с подносом сэндвичей. Пальцы сорвали треуголку.

Вот зачем он понадобился Красному Барону! Вот почему этот пройдоха не удивился участию маршала!.. Он-то, дурак, полагал, будто, уговорив Сомерсета понаблюдать за ювелирной стрельбой из пушки, ставит Маккензи в тупик. А маршал с самого начала играл по правилам своего помощника. Теперь ясно, кто истинный дирижёр.

Вдруг линза телескопа подпрыгнула, словно задремавший кот, которому наступили на хвост, зацепила кружку в руках полковника и, выбив её, отбросила прочь, оставив на скатерти пятна и осколки. Раструб телескопа задрался в небо, скрипя и крутясь вокруг собственной оси.

Вот это выстрел! Кто бы мог подумать, что среди русских найдутся такие мастера?..

Красный барон покачал головой и чуть отодвинулся, чтобы струйка разлитого чая не стекла ему на брюки.

– Любопытный поворот. Похоже, пари отменяется, полковник. К счастью, благородные люди могут признать, фиаско, выразить по этому поводу сожаление и успокоиться.

В руках сэра Генри вспыхнул фитиль.

– Мне не нужен телескоп, барон. Я помню координаты противника наизусть. Говорите, блиндаж на дальнем рубеже. Та-а-ак… деление пятнадцать… Готово!

Блэквуд приподнял казённую часть кулеврины и вдавил фитиль в запальное отверстие.