Читать книгу: «Aurental. Volumen II: Saeculum virti et silentii», страница 3

Паулин посмотрела прямо в глаза.

– Нет. Просто скажи, что ты заметила что-то. Намёк. Тень. Эхо. Внуши Лирхту идею – что облик Ориэллы начинает… проседать. Пусть он думает, что я трещу по швам. Пусть боится. Он сам позовёт Готье, чтобы «сравнить материал».

– А потом?

– А потом я попаду туда, куда должна. – Голос Паулин стал почти шёпотом. – В дом, где меня когда-то убивали. В дом, где я жила. И в дом, откуда я выйду – либо с ответом… либо с приговором.

Шион медлила. Очень долго. Потом тихо сказала:

– Я сделаю это. Но если ты солжёшь мне – я не пожалею. Ни себя, ни тебя.

Паулин кивнула:

– Ты всё ещё веришь в верность. Это красиво.

Через несколько минут после того, как Шион осталась одна, дверь снова приоткрылась. В проёме возник Лирхт. Он не вошёл, просто стоял, опершись плечом о дверной косяк, с тем напряжённым выражением, которое появлялось у него всякий раз, когда речь шла о Паулин.

– Ну? Как она? – коротко бросил он.

Шион медленно подняла взгляд, оторвавшись от своих записей.

– Прекрасно, – ответила она без тени иронии.

Лирхт нахмурился, пытаясь распознать в голосе ложь или сарказм. Но Шион была пуста, как белый лист. Абсолютно профессиональна.

– Прекрасно? – переспросил он, сделав шаг ближе. – Ты уверена?

Шион кивнула.

– Более чем. Она стабильна. Хладнокровна. Осторожна. И абсолютно опасна.

Они встретились взглядами.

Она играет в эту игру лучше, чем мы с тобой, Лирхт.

Он ничего не сказал. Лишь закрыл дверь и ушёл, оставив Шион в тишине, где снова шевельнулись призраки старых ошибок.

ГЛАВА 9. Материал нестабильный

День начинался медленно. Осеннее солнце едва пробивалось сквозь жалюзи, отбрасывая на стены полосатые тени – тени решёток, нарисованных светом.

Ориэлла стояла у окна казармы, на ней была форма Вольфгарда – идеально выглаженная, без единой складки, но слишком чуждая. Словно на манекене, а не на живом теле. Взгляд – стеклянный, отстранённый. Она наблюдала за тренировочной площадкой, где новобранцы проходили утренний марш-бросок.

Кто-то выронил автомат. Кто-то споткнулся. Кто-то засмеялся.

– Шумные, – прошептала она. – Неповоротливые. Обычные.

В этот момент дверь распахнулась – без стука, без предупреждения. Один из офицеров, сухоплечий, с квадратной челюстью, сделал шаг внутрь.

– Норд, – сказал он, – вас вызывает капитан Вельт. Прямо сейчас. Идёте?

Она обернулась. Лицо оставалось ровным.

– Иду.

Комната допросов была непривычно пустой. Ни камер, ни лишних бумаг. Только стол, два стула, и один – для наблюдения.

Лирхт сидел в полумраке, в тени, не спеша заглядывая в бумаги, будто ждал сигнала.

Ориэллу усадили напротив. Она не стала задавать вопросов. Молчала. Вглядывалась в его профиль, в резкий изгиб скулы, в морщину между бровями – всё то, что когда-то казалось почти священным.

– Тебя заметили, – произнёс он, не отрываясь от документов.

Она не ответила.

– Ты не реагируешь на дисциплину. Не теряешь самообладание. Даже когда вызываешь страх у сверстников. Старшие считают тебя «материалом нестабильным».

Он поднял взгляд.

– А я считаю – материалом интересным.

Ориэлла чуть склонила голову.

– Это диагноз или приглашение?

Лирхт смотрел долго. Словно пытался достать иглой до самой сути её молчания.

– Это наблюдение, – наконец произнёс он. – Слишком хладнокровна. Слишком отчуждённая. Не студент. Структура сознания больше похожа на бывшего боевого агента или… – он замялся. – Или фанатика.

Она усмехнулась. Почти ласково.

– Спасибо. Я приму это за комплимент.

– Это не комплимент, – резко сказал он. – Это тревожный отчёт. Потому что такие, как ты, либо ломаются, либо… что хуже – управляют чужими поломками.

Он встал. Подошёл ближе.

– Поэтому тебе назначен внешний наблюдатель. Эксперт. Мы вызвали его с другой базы.

– Кто он?

– Специалист по формированию девиантного поведения. Его зовут доктор Альвескард. Он приедет сегодня. Устроим вам встречу. Академический разбор.

Она не вздрогнула. Ни одним мускулом.

Лишь кивнула:

– Убедительно.

– Это не просьба, – тихо добавил он. – Это – приказ.

Он вышел. Ориэлла осталась одна в комнате.

И только тогда позволила себе закрыть глаза – на полсекунды – и прошептать:

Готье.

База Вольфгард притихла к вечеру. Воздух стал плотнее, как будто чувствовал напряжение. Казалось, само здание сдерживает дыхание.

Чёрная машина с затемнёнными стёклами въехала на территорию, не издав ни лишнего шума, ни сигнала. Только сопровождающие солдаты на мгновение переглянулись – слишком узнаваемый номер, слишком редкий визитёр.

Дверь открылась, и из машины вышел мужчина. Высокий. В меру хрупкий, но точный в движениях. Костюм безупречный. Перчатки – чёрные. Взгляд – обжигающе холодный.

Доктор Готье Альвескард.

Он шёл по коридорам, как будто помнил каждый шаг, каждую плитку. Хотя здесь он не был много лет. Или был – но не как гость, а как тот, кто ищет слабости в системе.

Офицер остановился у двери и произнёс:

– Она ждёт внизу. Комната допроса номер четыре. По поручению капитана.

Готье кивнул. Ни благодарности. Ни раздражения. Только сухое:

– Хорошо.

В комнате было тихо. Слишком тихо.

Ориэлла сидела, сложив руки, как образцовая студентка. Формально. Но в её теле не было ни покорности, ни страха.

Дверь открылась.

Он вошёл.

Она не подняла взгляда.

– Здравствуйте, – произнесла она холодно, как будто видела перед собой обычного наблюдателя.

– Здравствуй, – ответил он, оглядывая её как вещество, с которым работал раньше. – Удивительно, что тебе дали шанс. После всего.

– После чего именно?

– После того, как ты оказалась в центре двух нападений. После того, как одна из твоих подруг исчезла. И после того, как ты… слишком спокойно молчала.

Она приподняла бровь, наконец глядя ему в глаза.

– Может, потому что мне нечего сказать. Или потому что вы задаёте не те вопросы.

Готье молчал, и это молчание было опаснее слов. Он обошёл её, взглянул на её плечи, волосы, на то, как ровно она дышит.

– Ты похожа на… очень старую формулу, – наконец сказал он. – Не идеальную. Но такую, которую я когда-то пытался повторить. Безуспешно.

Ориэлла усмехнулась.

– Может, формула пыталась повторить себя без вас.

Он застыл.

Они встретились взглядами. Впервые.

Он ещё не знал. Но ощущение, что знает – пронзило его, как яд в вене.

– Кто ты? – тихо произнёс он.

– Материал. Нестабильный, – ответила она.

За стеклом наблюдали двое. Лирхт и Шион.

– Ты видишь? – сказал Лирхт, не отрываясь. – Он колеблется. Он чувствует. Значит – она что-то значит.

Иначе бы он уже ушёл, – отозвалась Шион.

Они молчали.

А внизу – началась новая партия. И если раньше это была симуляция, теперь всё было понастоящему.

Паулин вернулась домой.

Под другим именем. В другой оболочке.

Но формула внутри снова начинала дрожать.

Первый разговор закончился в тишине. Ни признания. Ни вывода. Ни вопросов, которые могли бы проломить стену между ними.

Готье ушёл, не попрощавшись. Его шаги стихли в коридоре так же, как и начинались – идеально ровно. За ним захлопнулась дверь, оставив Ориэллу в полумраке бетонной комнаты, наполненной эхом несказанного.

Шион наблюдала за Лирхтом, но он не проронил ни слова. Только взглянул на монитор и, не комментируя, выключил запись. Что-то не сложилось. Что-то не вышло наружу. Что-то сдерживалось.

Ночь. Глубокая, вязкая. С застывшими окнами и глухим холодом в стенах.

Ориэлла сидела в своём новом жилье – то ли комната, то ли клетка. Слишком чисто, слишком ровно, слишком безопасно. Она привыкала к этим краям – как зверь привыкает к ошейнику, пока не научится душить самого дрессировщика.

Стук. Один. Второй.

Неофициальный. Простой.

Она не поднялась – просто посмотрела в сторону двери.

– Открыто, – бросила.

Дверь медленно открылась, и в проёме появился он.

Готье.

Без сопровождения. Без формы. В простом сером пальто, чуть влажном от ночной прохлады. На лице – сдержанность. В глазах – то, что не должен был показывать.

Она не двинулась. Только подняла взгляд и сказала спокойно, почти ласково:

– Здравствуйте, доктор.

(пауза)

– Я скучала.

(ещё пауза)

Иди же ко мне.

Он замер. Привычный взгляд – холодный, научный – дрогнул. Одно движение ресниц – и он стал не врачом, а кем-то, кто пришёл на зов.

– Ты знаешь, что я не должен быть здесь, – сказал он. Голос его был ровным, но дыхание – нет.

Она медленно поднялась, не торопясь поправляя складки тонкой ткани на плечах. Ни капли страха. Ни тени притворства.

– Ты пришёл. Значит, уже должен. Значит, что-то внутри тебя гниёт и требует ответа. Или воспоминания.

Он закрыл за собой дверь. Остался стоять у стены, словно дистанция могла спасти его.

– Это ловушка? – спросил он. – Или игра?

– А ты в ней разве не с самого начала?

Ориэлла прошла к столику и налила себе воды. Поставила вторую чашку рядом – молча, без приглашения, но с подтекстом.

– Скажи мне, доктор, – произнесла она, глядя через плечо, – что ты думаешь, когда видишь меня в полутьме? В этой клетке? Ты боишься? Или…

Он шагнул ближе. Неосознанно. Рука прошла по краю стола. Он не садился.

– Я думаю, – медленно сказал он, – что в тебе слишком много неправды. Что ты можешь быть кем угодно. Но даже когда врёшь – ты настоящая.

Она развернулась. Смотрела прямо в глаза. Говорила шёпотом, но каждый слог был выверен:

– А ты ведь скучал, да?

(молчание)

– Так скучал, что не спишь. Что бреешься слишком аккуратно. Что приходишь ночью – без цели, без приказа.

Он напрягся. Но не ушёл.

– Хочешь знать правду? – добавила она. – Я не узнаю тебя. Ты стал… мягким. Или просто научился носить броню под кожей.

– А ты? – резко спросил он. – Ты кем стала?

Она подошла ближе. Почти вплотную.

– Тем, кого ты боишься. Тем, кого ты любил. Тем, кого ты уничтожил.

Он не выдержал – отступил.

Завтра я приду снова, – бросил глухо. – Но не один.

– Приведи кого хочешь, – отозвалась она, опускаясь обратно на кровать. – Всё равно говорить будем мы.

Дверь уже почти закрылась за ним, когда её голос прозвучал чётко – низко, без просьбы, но с той нотой, которую он не мог игнорировать:

– Готье.

Он замер. Его рука всё ещё лежала на ручке, но пальцы сжались.

– Мне нужна твоя помощь.

Несколько секунд – тишина. Только слабый гул вентиляции напоминал, что они всё ещё в настоящем мире, где нельзя повернуть время вспять.

Он медленно повернулся. Глаза прищурены, губы – в насмешке, но взгляд… Взгляд был на грани дрожи.

– О, вот это я понимаю, – произнёс он, заходя обратно и аккуратно закрывая дверь. – Великая Паулин. Не успела вернуться – уже что-то просит.

– Не просит, – резко ответила она. – Требует. Потому что иначе не осталось ни одного способа добраться до сути.

Он рассмеялся. Глухо, как будто в горле застрял яд.

– Ты не изменилась. Всё так же думаешь, что можешь приказывать. Всё так же смотришь, будто держишь меня на поводке.

Она подошла ближе. Ни угрозы, ни флирта – только неумолимость. Как будто сама тьма пришла за ним, но с лицом той, кого он знал до боли.

– Потому что я тебя знаю, Готье. До костей. Я знаю, что ты не спал. Я знаю, что ты хотел увидеть меня, чтобы понять – правда это или нет. А теперь стоишь здесь и цепляешься за язвительность, как за щит.

– Я пришёл посмотреть на "аномалию", – процедил он. – Не для того, чтобы снова…

– Чтобы снова начать чувствовать? – перебила она. – Поздно. Это уже началось.

Он подошёл вплотную. Их разделяло только дыхание.

– Что тебе нужно, Паулин?

Она смотрела в глаза. И впервые – без иронии.

– Мне нужен ты. Но не как мужчина. Не как прошлое. А как создатель. Мне нужен тот, кто знает, как сделать невозможное.

Он хотел сказать что-то резкое. Хотел уйти. Но не смог.

Потому что в её голосе была не слабость.

А вера. В него.

Готье молчал. Его пальцы дрожали так слабо, что, возможно, никто бы и не заметил – но она заметила. Она чувствовала каждую вибрацию воздуха между ними, как будто стены снова начинали дышать.

– Я скучала по тебе, – прошептала она. – Но не по тебе… внешне.

Он отступил на полшага – она не позволила. Один шаг – и она уже рядом.

Контуры её тела начали растворяться, как дым. Плавно, без звука. Волосы удлинились, черты лица заострились, взгляд – углубился. Возвращалась Паулин. Та, чьё имя нельзя было произносить. Та, которую он сам разрушал.

Она провела рукой по его шее – медленно, не как женщина, а как жрица, прикасающаяся к реликвии. Её пальцы были холодными, как омовение перед ритуалом.

– Верни мне это, – шепнула она прямо в его ухо. – Это чувство насыщения. Когда формула горела в крови. Когда ты держал моё тело так, будто оно – последний сосуд. Когда каждый вдох рядом с тобой был как вспышка.

Готье не двигался. Только моргнул.

– Я пыталась, – продолжила она, – я создавала. Я крушила. Я вдыхала химикаты и варила грязь, чтобы догнать тебя. Но всё – мёртвое. Даже формула умирает, когда в ней нет тебя.

Она посмотрела ему в глаза.

– Потому что ты слишком особенный. Ты не повторяешься. Ты не объясняешься. Ты заражаешь.

Он стиснул челюсть, отступая снова. Вдох – хриплый.

– Прекрати… – прошептал он. – Я не…

– Ты не хочешь помнить? Или не хочешь начать снова? – перебила она. – Но ты уже начал. Просто шагнул не туда.

Она всё ещё гладила его шею – будто касалась не кожи, а старого пульса, закопанного под слоями лет.

– Скажи только одно, Готье. Скажи, что ты всё ещё хочешь чувствовать.

Он не отвечал. Только стоял – будто его сердце замуровали в стеклянный купол, и всё внутри билось без звука.

Паулин приблизилась вплотную. Лицо её было спокойным, почти нежным, но в этом спокойствии сквозила власть – такая, от которой не отводят глаз, даже если она разрушает.

Её губы скользнули к его уху. Голос – почти выдох, почти исповедь:

– Ты так нужен мне. Маленькая пауза.

– Я знаю, ты мечтал об этих словах.

Тишина между ними затрещала – слишком интимная, слишком честная.

– И они искренние, – добавила она, прижимаясь ближе. – Я не лгу. Не сейчас. Не тебе.

Она знала, что он слышит каждую вибрацию её дыхания. Что внутри него всё уже горит, но он всё ещё держит форму – как перегретое стекло перед трещиной.

Пальцы Паулин скользнули по его затылку, медленно, осторожно, почти ласково. Не с желанием, а с властью.

– Готье, – шепнула она, – ты всё ещё веришь, что сила – это быть одному? Он дрогнул. Она уловила это.

– Нет, – продолжила она. – Сила – это когда ты выбираешь, кого подпустить ближе. Я тебя уже выбрала. А ты?

Он не шелохнулся. Но что-то в нём треснуло – не сломалось, нет. Просто дало трещину, которую ни один научный язык не опишет, ни одна формула не удержит.

Паулин провела пальцами по его шее, наклоняясь чуть ближе, будто отмеряя дыханием ту же границу, что когда-то разделяла их.

– Это как тогда, – прошептала она, её голос был нежен, как яд, от которого не умирают сразу. – Когда он закрыл меня в той комнате. Помнишь?

Он сжал челюсть, но не отодвинулся.

– Мы оба стояли у порога, – продолжила она, – и никто не решился переступить. Ни я. Ни ты.

Она провела ладонью по его спине, не как женщина, а как та, кто знает, где у него болит.

– Но сейчас, – произнесла она тише, почти с благоговейной ясностью, – ты уже внутри.

Пауза была оглушающей. Он не двигался. Но воздух между ними был натянут, как нервы в канун казни.

– Я впустила тебя. – Последняя фраза прозвучала просто. Не как признание. Как приговор.

И в эту секунду, когда в комнате стало слишком тихо, он всё ещё стоял – великий алхимик, главный из аналитиков, мужчина, что выжил среди хаоса. Но перед ней он был просто Готье. Тот, кто однажды не сделал шаг – и теперь всё ещё стоял в том же месте. Только на этот раз дверь была открыта.

Он медленно поднял руку и, не отрывая от неё взгляда, осторожно взял её за лицо – ладони обхватили щёки, как будто он боялся, что она снова исчезнет, снова станет иллюзией. Его пальцы дрожали. Совсем немного, почти незаметно. Но дрожь была.

– Я тоже скучал, Паулин, – выдохнул он, глядя в глаза, в самую её глубину. – Каждый раз, когда думал, что ты умерла, я ненавидел всё, что жило во мне.

Она не двинулась. Даже дыхание её стало тише.

Но я не могу дать тебе это… – он чуть сжал её лицо в ладонях, подступив ближе, как будто хотел запомнить её черты, углы, тепло. – Не так легко.

Он наклонился, их лбы почти соприкоснулись.

– Ты вернулась не за этим. И я знаю – ты хочешь меня не только ради воспоминаний.

Паулин смотрела на него, и в этом взгляде не было лжи.

Только голод, древний, хищный, знакомый им обоим.

И тишина между ними стала темнее, чем ночь за окном.

Она чуть склонила голову, как будто дразнила, как будто пробовала на вкус каждое слово, прежде чем произнести:

– Что же ты хочешь, любимый? – прошептала она, так близко, что её дыхание скользнуло по его щеке. – Скажи. Я здесь. Я больше не призрак.

Готье вздрогнул.

Не от страха – от того, как звучало это слово в её устах. От того, как естественно оно вернулось между ними, словно не прошло ни лет, ни крови, ни предательств.

«Любимый».

Он опустил взгляд, как будто эти два слога ожгли его изнутри, как будто в них была правда, которой он боялся больше всего.

– Не говори так, – тихо выдохнул он. – Ты не имеешь права.

Но пальцы всё ещё были на её лице. И дрожали сильнее.

Он чуть склонился, голос стал ниже, почти шепотом:

– Договор, Паулин. На крови. Как с жрицей. Ты помнишь, как это работает. Один обмен. Одно обязательство. Я даю тебе то, чего ты просишь. Ты даёшь мне право на желание. Не сейчас. Не завтра. Но когда я решу. Ты его исполнишь. Без вопросов.

Она склонила голову, словно обдумывая.

– Без пошлятины, – сказала наконец. – Без твоих кривых намёков. Без грязи.

Он усмехнулся. Тонко, даже горько.

– Разумеется, – тихо ответил он. – С тобой… всегда только добровольнопринудительно. Всегда с уважением. Всегда с оглядкой на боль, которую мы оба заслужили.

И она рассмеялась. Впервые – открыто. Звонко. Почти по-доброму.

–

– Заключено, – кивнула. – Договор подписан. Ты получаешь право на желание. Я – доступ к формуле.

Она провела пальцем по его щеке – почти ласково, почти по-домашнему. – Уходи, Готье. И возвращайся с личинками. Мне нужно работать.

И, не давая ему задержаться ни на секунду, она поднялась, легко коснулась губами его щеки – мягко, почти как прощание – и резко отстранилась, повернувшись к окну. Так, будто он никогда не приходил.

А он… остался стоять.

С этой каплей тепла на щеке.

И с новой каплей ярости в груди.

ГЛАВА 10. Жар в сосуде

Помещение для работы выделили внизу, под техническим крылом. Там, где стены ещё пахли бетоном, где лампы мигали, как дыхание забытого механизма. Здесь даже камеры писали в полурежиме – Готье настоял, чтобы "не мешать фокусировке".

Паулин стояла у стола, склонившись над реагентами. Волосы собраны, лицо – маска. Но внутри… внутри всё кипело.

Контейнеры были закрыты, но она уже знала, что в них: остатки старого вещества, фрагменты его новых формул, которые он хранил как артефакты. Рядом лежала металлическая капсула с гравировкой – её символ, только искажённый. Он изменил её знамя. Он построил свою алхимию на руинах её дара.

Она сняла перчатки.

– Ты ведь останешься? – не обернулась. Голос – ровный, будто ветер в лаборатории.

Готье, сидящий у стены, только кивнул.

– Я не доверяю техникам, – отозвался он. – А ты не доверяешь себе.

Паулин усмехнулась, открывая первый контейнер.

Запах ударил сразу – как ржавый металл, смешанный с амброй и горечью. Он был слишком знаком. Он был Готье.

Она влила каплю в чистую колбу, потом – ещё одну. Прочертила ножом по стеклу символ, слегка колебнувшись. Он всё ещё горел в её памяти.

– Ты используешь мой метод, – заметил он с интересом. – Без катализатора.

– Катализатор – это ты, – ответила она. – Но мне надо научиться без тебя.

Он медленно встал, подошёл ближе. Смотрел, как она работает. Руки её дрожали чуть – не от страха, от жара. Внутри что-то шло по кругу. Пульс ускорялся. Ладони стали влажными. Уши заложило.

Ты чувствуешь? – спросил он мягко.

Она кивнула. Лоб покрылся испариной.

– Формула узнаёт меня. Но теперь она… сопротивляется. Как будто просит прежнего сосуда.

Он стоял рядом. Смотрел на её спину.

– Потому что тогда ты не была одна, – сказал он почти шёпотом. – Тогда ты была с нами. Со мной. С ним.

Её рука сорвалась. Стекло надломилось. Реакция остановилась.

– Мне нужен ты, – сказала она, не оборачиваясь. – Но не как зритель.

Он приблизился. Его дыхание стало частью воздуха.

– Тогда зови. Когда будешь готова. Я подойду к огню – даже если сгорю.

Она накрыла контейнер. Закрыла глаза.

Всё, что получилось – этого было мало. Но достаточно, чтобы пробудить старое пламя.

Температура в лаборатории не поднималась выше шестнадцати. Но на лбу Паулин блестели капли пота – не от жары, а от напряжения. Она выжидала. Колба медленно оседала, густеющий пар клубился вдоль стекла. Готье молчал. Он готовил шприц.

Она видела это движение сотни раз – точное, без пафоса. Всё, что касалось инъекций, в его руках было сродни искусству: плавно, холодно, будто не в кожу – а в саму сущность.

– Готова? – спросил он, подойдя ближе.

Она не ответила. Просто откинула волосы вбок и обнажила шею.

Готье подошёл сзади. Коснулся кожи. Игла вошла почти без боли – но её тело дёрнулось, будто внутри что-то откликнулось. Словно щёлкнул выключатель, и все чувства – вкус, слух, кожа – стали вдвое острее.

Густая формула впитывалась в кровь, как масло в ткань. Мягко, но неумолимо. Веки дрогнули. Грудь судорожно вздохнула. Пальцы сжались в ткань халата.

– Ну? – его голос был у уха, низкий, тягучий. – Каково это – когда ты снова работаешь со мной?

–

Она не ответила сразу. Стояла, медленно касаясь рукой стены – как будто пространство стало зыбким. Потом обернулась.

– А не с Люси? – тихо добавила она, уже смотря прямо в глаза. – Чувствуешь разницу?

Он моргнул. Лёгкая тень прошла по лицу, но он выдержал. Ответил не сразу. И это молчание – уже было признанием.

Люси… – выдохнул он, словно хотел взять себя в руки. – У неё другой метаболизм. Она послушна. Принимает всё, что я даю. Без сопротивления.

– Да. Она – сосуд. – Паулин усмехнулась. – А я – горнило.

Она подошла ближе, игнорируя правила, границы, статус. Снова прошлась пальцем по его груди.

– Как она? – спросила спокойно. – Люси. И как Мириэль? Всё ещё дрожит при виде пепельных теней?

Готье отвёл взгляд. Она не дала ему шанса.

– А мои дети? – прошептала. – Эстер? Элизиар? Ты ещё кормишь их ложью? Или они уже научились видеть сквозь неё?

Он напрягся. Но она продолжала:

– Потому что я чувствую. Они где-то рядом. Даже если не помнят. Даже если думают, что я – мертва.

Она улыбнулась. Почти нежно.

– Но я вернулась, Готье. И теперь это снова игра на выживание. Только я – помню всех. А они – не знают, кого ждут.

Он не двинулся, но пальцы на перчатке сжались – будто хотел вырвать из себя то, что начинало пробуждаться.

– Я… – голос предал его. Он выдохнул, как будто наконец сдался перед тем, что знал с самого начала. – Как же я скучал, Паулин.

Эти слова вырвались не как признание. Как исповедь. Он произнёс их с такой болью и тишиной, что даже воздух в комнате перестал двигаться.

Паулин вздрогнула.

– Ты… – начала она, но голос её сорвался. Она ожидала колкости, гнева, манипуляции. Но не этого. Никогда – не этого.

– Скучал по твоей жестокости, по твоей логике, по тому, как ты смотришь сквозь меня, – продолжал он. – По всему, что делало тебя… мной. Я думал, что убил это чувство. Но оно лежало под кожей всё это время.

Он провёл пальцами по её щеке, почти невесомо, как будто боялся разрушить иллюзию.

– Я скучал так сильно, что теперь не могу поверить, что ты стоишь передо мной. Что ты – это ты.

Паулин посмотрела на него, но что-то в ней дрогнуло. Она не знала, как реагировать. Она не верила. Не ему – себе. Не своему ответу – своей слабости.

И всё, что она смогла сказать, было:

Тогда держись за это. Потому что дальше – будет больнее.

Позже, в штабе, он стоял напротив Лирхта – спокоен, выровнен, как всегда, но с каким-то новым электричеством в голосе.

– Ты говорил, что она – нестабильный материал, – тихо начал Готье, глядя на панель с записями. – Но это не так.

Лирхт молчал, не вмешиваясь.

– Она… возвращается к себе. Не к Ориэлле, не к этой фарфоровой кукле, которую ты пытался встроить в свою систему, – продолжал Готье. – А к Паулин. И я чувствую это. Как по венам что-то движется. Как будто в ней снова пульсирует то, что не должно было выжить.

Он прошёлся по кабинету, не глядя в глаза собеседнику.

– Я не понимаю её. Я не могу просчитать, зачем она вернулась именно сейчас. Но я чувствую.

– Что именно ты чувствуешь? – спокойно спросил Лирхт.

Готье остановился. Долго смотрел в пол. Затем коротко:

– Жажду.

– Чью?

– Обоюдную.

Наступила тишина. В ней был огонь – не вспышка, а жара, от которой начинают плавиться старые убеждения.

– Если она сорвётся, – произнёс Лирхт, – ты не сможешь её остановить.

Готье впервые за долгое время улыбнулся. Горько. Почти с нежностью.

– Если она сорвётся, – тихо сказал он, – я пойду за ней.

Лирхт резко обернулся, его голос – не просто гнев, а выброс ярости, будто на мгновение исчез офицер и заговорил тот, кто слишком долго молчал:

– Ты что, вколол ей свою дрянь?

Готье не отреагировал сразу. Просто поднял на него глаза – спокойные, тяжёлые, с блеском, который давно был запретным.

– Да, – тихо произнёс он. – Вколол.

– ТЫ ВКОЛОЛ ЕЙ ФОРМУЛУ?! – Лирхт шагнул вперёд, кулаки сжаты, как будто хотел ударить. – После всего?! После Совета?! После того, ЧТО БЫЛО?!

– Да, – повторил Готье, уже не отворачиваясь. – И она… чувствовала.

Он подошёл ближе, но теперь уже его голос стал ниже – сталь под кожей.

И знаешь, что она сказала?

Лирхт молчал, только дышал тяжело, грудь ходила волной.

Готье наклонился чуть вперёд:

– Что я ей нужен. Что ты всю свою систему можешь выстроить на наблюдении, на угрозах, на изоляции, но она откроется только мне. Потому что во мне – пульс.

– Ты идиот, – прошипел Лирхт. – Ты думаешь, она играет в честную игру?

– Нет. – Готье усмехнулся. – Я знаю, что она играет. Но теперь она играет со мной.

Он развернулся и подошёл к двери, не оборачиваясь.

– И если ты попытаешься вмешаться… ты потеряешь не её.

– А кого? – холодно бросил Лирхт.

Готье замер у выхода.

– Себя.

И ушёл, оставив Лирхта в комнате, где воздух стал таким тяжёлым, что, казалось, стены вотвот начнут трескаться.

Лирхт влетел в помещение, дверь даже не хлопнула – она отскочила от стены, и только потом догнала себя с глухим ударом.

Он шёл быстро, как шторм. Как гнев, которому не нужен повод. Рука в перчатке схватила Паулин за горло, прижимая её к стене.

– Кто ты такая? – прошипел он в упор. – Что ты с ним сделала, а? Что ты с Готье сделала, тварь?

Паулин не моргнула. Не вздрогнула. Она смотрела снизу вверх, дыхание ровное, взгляд – как лезвие.

– Тихо ты.

(короткая пауза – и вполголоса, почти без эмоций)

– Этот болван совсем язык за зубами держать не умеет?

Лирхт отшатнулся, будто его ударили по лицу. Он замер, а потом резко отпустил её, но не отступил – просто стоял, стискивая кулаки.

– Ты играешь с огнём, – сказал он, и голос у него дрожал не от страха, а от того, что внутри него всё кипело. – Один раз ошибёшься – и я не остановлюсь.

Паулин, чуть потерев шею, хмыкнула.

– Ошибусь? – повторила она с усмешкой. – Ты опоздал лет на сто.

Она прошла мимо него, не глядя. Просто бросила через плечо:

Если тебя трясёт – значит, правда рядом. А это плохо. Особенно для тех, кто верит, что всё ещё держит поводок.

Лирхт остался стоять, как вкопанный. Её слова – «Тихо ты. Этот болван совсем язык за зубами держать не умеет?» – прозвучали слишком точно. Слишком интимно. Он уже хотел рвануть снова, вцепиться, вытащить из неё признание – но не смог.

Что-то внутри дрогнуло.

Голос сорвался. Он открыл рот, чтобы крикнуть, но не выдохнул ни звука. Гортань сжалась. Всё напряжение, вся ярость вдруг застряли где-то под кожей, где-то рядом с сердцем. Как будто она словом сжала его связки, не магией – воспоминанием.

Паулин смотрела на него спокойно. Как на кого-то, кто слишком долго держал себя за шкуру зверя – и вот теперь он дрогнул.

– Ну вот, – прошептала она. – Дыши. Я не кусаю. Пока.

Она шагнула вперёд. Медленно. Без страха. И с каждым её шагом облик Ориэллы начинал распадаться – не вспышкой, не трансформацией. Просто… осыпаться, как шелуха.

Цвет кожи потемнел. Волосы стали гуще, чернее, мягче – как у неё. Лицо вытянулось, взгляд стал тяжелее, глубже, старше. Ориэллы не осталось. Только Паулин. В чёрном, в том теле, в том голосе, в той тени, что заставляет дыхание замирать.

– Успокойся, сын дракона, – произнесла она, глядя ему прямо в глаза. Голос был чуть ниже, чем раньше. Сдержанный. Словно храм шептал.

(пауза)

– Я тебя тоже люблю.

Три секунды – и тишина звенит, как колокол после удара.

Он не двигается. Он не может.

Она подошла ещё ближе, почти вплотную, и шепнула:

– А теперь найди, кем ты был до того, как стал льдом.

Он не шелохнулся.

Её голос, как яд, прошёлся по горлу, но вместо боли оставил пепел. «Успокойся, сын дракона… Я тебя тоже люблю.»

Он смотрел на неё – и не мог моргнуть. Как будто его собственное имя, забытое и утонувшее, вернулось из глубины веков. Как будто вся броня, которую он выковывал годами – из стали, из долга, из холода – лопнула с одним её словом.

Он сделал шаг назад – не потому что испугался. Потому что дрогнул. Потому что сердце, которое давно не билось по-настоящему, врезалось в грудную клетку, как зверь.

Губы его разомкнулись, но голос всё ещё не шёл. Только тяжёлое, горячее дыхание, как у зверя, которого загнали в угол – и он не знает, хочет ли убежать… или сдаться.

– Ты… – прохрипел он наконец, почти беззвучно.

Но не закончил.

Он посмотрел в её лицо – не в облик, а в неё. И понял: это правда. Это не акт. Не прикрытие. Это она. Его Паулин. Вернувшаяся. Словами, взглядом, телом – до боли настоящая.

Он шагнул к ней – резко, как будто хотел снова схватить, ударить, что-то доказать. Но руки… дрожали. Пальцы не слушались. Он опустил их, будто признал поражение. Или победу. Трудно было различить.

– Ты… не имеешь… – выдавил он.

Она кивнула. Тихо. Почти ласково.

– Имею. Потому что ты дрожишь. Потому что ты знал. Потому что ты ждал.

Он стоял перед ней – командир, судья, палач. И в эту секунду – никто. Только мальчик, который однажды не смог удержать самое важное.

Он отвернулся.

Резко.

Как будто, если не уйдёт – всё рухнет.

Он не ушёл.

Остался стоять. Как камень. Как глыба ярости, которую сдерживает только дыхание. Глаза горели, пальцы сжимались в кулаки – и всё же он не двигался. Она стояла перед ним – тише, чем любой призрак, реальнее, чем сама смерть.

И вдруг – движение.

Она подошла. Не боясь. Без слов. Осторожно, почти как в те времена, когда ещё была теплота, была вера. Обняла его – медленно, как будто каждый миллиметр этого прикосновения отзывался где-то глубже, чем кожа.