Читать книгу: «Экстраординарное возвращение Дон Кихота. Непривычный взгляд на одесскую литературу 1920—1930-х годов. Из цикла «Филология для эрудитов»», страница 3

2.2. «Копье мое, копье мое, копье // Имущество, могущество мое…» (последний рыцарь Европы)

Имя нашего героя – Владимир Евгеньевич (Зеэв-Вольф Евнович) Жаботинский. Уроженец Одессы (1880), блестящий журналист (с 16 лет стал публиковаться в газете «Одесский листок»), потрясающий поэт и переводчик (автор одного из лучших русских переводов «Ворона» Эдгара По), тонкий писатель (романы «Самсон назорей», «Пятеро», мемуары «Повесть моих дней» и «Слово о полку») и, ко всему этому, лидер правого сионизма (идеолог движения сионистов-ревизионистов и организаций «Иргун» и «Бейтар»).

А как насчет ледяного душа недоверия и скептицизма? – всего этого было полной чашей. Многие со снисходительной усмешкой, а некоторые – и с откровенным испугом отнеслись к тому, что двадцатидвухлетний юноша из интеллигентной семьи (его отец был служащим Российского общества мореходства и торговли) перед Пасхой 1903 года стал инициатором организации первого в России отряда еврейской самообороны. Ожидавшийся погром, правда, произошел не в Одессе, а в Кишиневе (убито 50 человек, искалечено около 600). Понимая, что одними кулаками и палками беспредел не остановить, В. Жаботинский в августе того же года принял участие в 6-м сионистском конгрессе в Базеле, в начале 1904 года вошел в состав редколлегии нового сионистского журнала на русском языке «Еврейская жизнь», а в 1911 году организовал издательство «Тургман» («Переводчик»), в котором печатались книги мировой классики в переводах на иврит.

И уж совсем никто, похоже, не ожидал от гражданского лица, молодого талантливого журналиста в год начала Первой мировой войны невероятного и дерзкого до безумия предложения о сформировании в составе сил Антанты (конкретно – британских войск), еврейского воинского контингента который принял бы участие в освобождении Палестины и стал бы в дальнейшем костяком организации там еврейского государства.

Как собственно всегда в жизни, по решимости храбрых – шквальный и безжалостный огонь осторожных. Вот как об этом вспоминает первый президент государства Израиль Хаим Вейцман: «Жаботинский явился ко мне, и его идея мне понравилась. Я решил быть помощником ему в этом деле, несмотря на сопротивление, которое было почти всеобщим. Невозможно описать все трудности и разочарования, выпавшие на долю Жаботинского. Не знаю, кто еще, кроме него, мог бы это преодолеть. Его убежденность, вытекающая из его преданности идее, была просто сверхъестественной. Со всех сторон на него сыпались насмешки. И как только ни старались, чтобы подрезать ему крылья!.. Сионистский исполком, конечно, был против него, евреи-несионисты считали его какой-то злой напастью» (из книги Х. Вейцмана «Пробы и ошибки»).

Один против всех… И кто даст гарантии, что это не болезненные фантазии отчаянного честолюбца, готового ради славы поставить на кон жизни многих людей? И В. Жаботинский сам отвечает на этот вопрос в мемуарах «Слово о полку»: «„Все ошибаются, ты один прав?“. Не сомневаюсь, что у читателя сама собой напрашивается эта насмешливая фраза. На это принято отвечать извинительными оговорками на тему о том, что я, мол, вполне уважаю общественное мнение, считаюсь с ним, рад был идти на уступки… Все это не нужно, и все это неправда. Этак ни во что на свете верить нельзя, если только раз допустить сомнение, что, быть может, прав не ты, а твои противники. Так дело не делается. Правда на свете одна, и она вся у тебя; если ты в этом не уверен – сиди дома; а если уверен – не оглядывайся, и выйдет по-твоему» [Жаботинский 2012, с. 64].

Откуда такая железобетонная уверенность в своих силах? Ведь даже самый стойкий может сломаться, если все кругом твердят: не то, не то, не то… Явно есть какой-то эликсир несгибаемости, какой-то авторитетный пример для подражания! Нашелся такой на выжженных солнцем равнинах Кастилии-Ла-Манчи: «Я говорю (идея мною заимствована у Тургенева), что у каждого человека и у каждого народа есть две души: душа Гамлета и душа Дон-Кихота. По Тургеневу, Гамлет – это воплощенная аналитическая мысль, рефлексия, рефлексия, сковывающая действия и не позволяющая принимать смелые решения. Дон-Кихот же – он Дон-Кихот. Вовсе не сумасшедший, человек с двумя руками, на каждой по пять пальцев. Для Гамлета главное – „занять позицию“. Если ему удается ее определить и осознать, он может спокойно ожидать любых действий (в точности как современная Лига наций). Дон-Кихот – человек дела. У него действие опережает мысль, для него определение „позиции“ выражается в действии» (слова В. Жаботинского из книги Моше Бела «Мир Жаботинского»).

Думается, наш герой, излагая свое жизненное кредо, мог бы согласиться с каждый словом, произнесенным благородным идальго в XLVI главе бессмертного романа: «Я рыцарь и, если на то будет милость Всевышнего, умру рыцарем. Одни люди идут по пути надменного честолюбия, другие – по путям низкого и рабского ласкательства, третьи – по дороге обмана и лицемерия, четвертые – по стезе истинной веры. Я же, руководимый своей звездой, иду по узкой тропе странствующего рыцарства, ради которого я презрел мирские блага, но не презрел чести. Я мстил за обиды, восстанавливал справедливость, карал дерзость, побеждал великанов, попирал чудовищ» [Сервантес 2018, с. 418].

Недаром В. Жаботинского называли «последним рыцарем Европы». Конечно, бесстрашный, благородный человек, конечно, , вот только как быть с сопутствующим прилагательным «странствующий»? И здесь все сходится: чтобы сформировать еврейский легион, журналист без устали колесит по разным странам: «Через несколько дней я телеграфировал редакции в Москву: „Предлагаю посетить мусульманские страны Северной Африки – выяснить эффект провозглашенной султаном священной войны на местное население“… Начал я с Марокко; но поехал через Мадрид. Там жил Макс Нордау; не тем будь помянута Франция – но в самом начале войны кому-то в Париже пришла в голову светлая мысль выселить его как „венгерца“» [Жаботинский 2012, с. 17] (из книги «Слово о полку: история Еврейского легиона по воспоминаниям его инициатора»). рыцарь

Услышав от соучредителя Всемирной сионистской организации весьма тонкое замечание о характерных чертах своих соплеменников («… логика есть искусство греческое, и евреи терпеть его не могут. Еврей судит не по разуму – он судит по катастрофам. Он не купит зонтика «только» потому, что в небе появились облака: он раньше должен промокнуть и схватить воспаление легких – тогда другое дело» [Там же, с. 19]), В. Жаботинский двинулся дальше: «После этой беседы я побывал в Марокко, Алжире, Тунисе, стараясь «обследовать», произвел ли турецкий призыв какое-либо впечатление, есть действительная опасность магометанского восстания» [Там же, с. 19]).

Воспользовавшись еще одним дельным советом, («Призыв к священной войне? Абсурд. О впечатлении смешно и спрашивать. Только у вас, наивных европейцев, еще верят в то, будто на Востоке во имя солидарности ислама можно поднять народные массы и двинуть их на серьезный риск» [Там же, с. 20]), В. Жаботинский направился в Египет, где и было сформировано первое подразделение еврейского контингента: «В Александрии я нашел очень оживленную сионистскую среду. Пароход, о котором говорил тот офицер, действительно привез больше тысячи беженцев из Яффы… Английские власти дали нам бараки и открыли денежный кредит, при канцелярии губернатора был даже устроен особый отдел попечения о беженцах… Кроме того, была у нас школа, конечно, с преподаванием на еврейском языке; была библиотечка, аптека, вообще целое самоуправление, даже с отрядом стражи, которую мы называли „нотерим“»» [Там же, с. 20 – 21]). который, правда, надо сказать, для нашего времени смотрится не так уж оптимистично

Впрочем, не обошлось и без некоторого казуса, связанного с каким-то вовсе «негероическим» названием боевого формирования. В. Жаботинский так пишет об этом эпизоде в книге «Слово о полку…»: «Нам, штатским, казалось, что предложение генерала Максвелла надо вежливо отклонить. Французское слово („отряд погонщиков мулов“), которое он употребил, прозвучало в наших ушах очень уж нелестно, почти презрительно: пристойная ли это комбинация – первый еврейский отряд за всю историю диаспоры, возрождение, Сион… и погонщики мулов?..» [Там же, с. 32]). Corps de muletiers

Колебания Жаботинского и его товарищей весьма остроумно развеял будущий командир отряда, один из героев русско-японской войны, четырежды георгиевский кавалер: «„Мул“, – отозвался кто-то из нас, – ведь это почти осел. Звучит как ругательство, особенно по-еврейски. – Позвольте, – ответил Трумпельдор, – по-еврейски ведь и „лошадь“ тоже ругательство – („ты лошадь!“, ) – но службу в коннице вы бы считали для них честью. По-французски („верблюд, уродина“) – самое обидное слово: однако есть и у французов, и у англичан верблюжьи корпуса, и служить в них считается шиком. Все это пустяки» [Там же, с. 33]). bist a ferd! идиш chameau

Человек с большим боевым опытом оказался прав в оценке будущей значимости действий этого небольшого (около 600 человек) подразделения сопровождения: «… эта группа беженской молодежи несла на себе тяжелую и опасную службу под турецким огнем… Под этим огнем им приходилось каждую ночь вести своих мулов, нагруженных амуницией, хлебом и консервами, к передовым траншеям и обратно. Они потеряли убитыми и ранеными пропорционально не меньше, чем остальные полки Галлиполийского корпуса, получили несколько медалей, отслужили свою службу смело, с пользой и честью» [Там же, с. 36].

«Большое начинается с малого» – так, думается, можно было оценить успехи первого еврейского воинского формирования: «Вообще в течение всей первой половины военного времени отряд этот оказался единственной манифестацией, напомнившей миру, в особенности английскому военному миру, что сионизм „актуален“, что из него еще можно сделать фактор, способный сыграть свою роль даже в грохоте пушек. Для меня же лично, для моей дальнейшей работы по осуществлению замысла о легионе, сыграл роль ключа, открыл мне двери английского военного министерства, дверь кабинета Делькассэ в Париже, двери министерства иностранных дел в Петербурге» [Там же, с. 35]. Zion Mule Corps

Многие, видимо, поневоле задумаются над вопросом: какими же качествами должна обладать личность, которая берется за такое бесперспективное дело? Наш вариант ответа: изначально, быть человеком с воображением: «Ну – а вы что предлагаете? – Компромисс. По справедливости Англия может требовать от иностранного еврея только двух вещей. Во-первых, принять участие в защите самой территории Англии, т.е. этого острова, где он пользуется гостеприимством: по-вашему – . Во-вторых, биться за освобождение Палестины, потому что „дом“ его племени: по-нашему – — в этом заключается моя военная программа для ваших ист-эндских друзей. – Он подумал и вдруг сказал: – Вы мечтатель» [Там же, с. 71] (с учетом стены сопротивления, сопоставимой разве что с линией Мажино) home defence heim. Home and Heim  (из разговора В. Жаботинского с депутатом парламента от английской либеральной партии Джозефом Кингом).

Во вторую очередь, максимально использовать свои профессиональные навыки и связи: «Я вспомнил свое старое кредо: правящая каста мира сего – журналисты. Я поехал в редакцию „Таймса“ к мистеру Стиду… На следующее утро в „Таймсе“ появилась его передовица. Мне говорили, что такой головомойки военное министерство не получало за все время войны… После этого выступления газеты-громовержца все остальное уже было сравнительно легко. Лорд Дарби принял вторую делегацию и сказал им, что за полком сохранен будет его еврейский характер и что нет никаких причин опасаться отправки его не на тот фронт, какой предполагался с самого начала…» [Там же, с. 121].

Третье, думается, совсем не лишнее качество – личный пример и самоотверженность. Нелегко, наверно, себе представить, но известный публицист и блестящий переводчик Данте, Вийона, Петёфи, Ростана, Д’Аннунцио в 37-летнем возрасте вдруг оставляет журналистскую и литературную деятельность и поступает рядовым в Еврейский легион. Причем не чурается самой неблагодарной работы; о чем пишет в «Слове о полку…»: «О казарменных моих переживаниях подробно рассказывать не стоит: служил, как все рядовые, только без той ловкости и молодости, что полагается рядовому. В первые дни, пока у меня еще ломило предплечья от антитифозной прививки, подметал полы в нашем бараке и мыл полы в столовой у сержантов» [Там же, с. 95].

И четвертое, пожалуй, ключевое – беззаветная вера в торжество задуманного праведного начинания: «Из Сити батальон направился в Уайтчепел… Бело-голубые флаги висели над каждой лавчонкой; женщины плакали на улицах от радости; старые бородачи кивали своими сивыми бородами и бормотали молитву „Благословен давший нам дожить до сего дня“… Солдаты, те самые портные, плечо к плечу, штыки в параллельном наклоне, как на чертеже, каждый шаг – словно один громовой удар, гордые, пьяные от гимнов и массового крика и от сознания мессианской роли, которой не было примера с тех пор, как Бар-Кохба в Бетаре бросился на острие своего меча, не зная, найдутся ли ему преемники… Молодцы были эти портные из Уайтчепела и Сого, Манчестера и Лидса. Хорошие, настоящие „портные“. Подобрали на улице обрывки разорванной чести и сшили из них знамя, цельное, прекрасное и вечное. На следующее утро мы выехали из Саутгемптона во Францию – Египет – Палестину» [Там же, с. 130 – 131].

Человек штатский, В. Жаботинский, тем не менее, отчетливо понимал, что пятитысячный Еврейский легион, вошедший в состав британской армии, не сможет оказать определяющего воздействия на ход военных действий.

Однако, похоже, имя Бар-Кохбы в предыдущем фрагменте было упомянуто далеко не случайно. В благополучный исход руководимого им восстания иудеев во II веке н.э. против римского владычества не верил практически никто: силы были слишком не равны. Но вмешался фактор, который, пожалуй, уж никак не могли вычислить опытные военачальники императора Адриана. Размах мятежа определился ни количеством поселений, охваченных протестом, ни численностью протестующих, ни запасами оружия, спрятанного в укромных местах. Главное, думается, решило число букв и их расположение в имянаречении вождя бунта. Шим’он бар Косва в ходе восстания получил имя Бар-Кохба, что по-арамейски означает «сын звезды» и недвусмысленно отражает мессианские ожидания иудеев, являясь интерпретацией слов Библии о звезде от Иакова.

Этот нематериальный, но духоподъемный аспект, по-видимому, и придал мятежу невиданный динамизм: за несколько месяцев под власть повстанцев перешли 50 городов и деревень. Затем римляне вынуждены были оставить Иерусалим, Бар-Кохба был объявлен царем и стал даже чеканить собственную монету. Трудно поверить, но и проблемы у восставших каким-то невероятным образом оказались связаны с новым именем, даже скорее, с прозвищем нового иудейского государя. «Бар-Козива» (по-арамейски «сын лжи») стали его звать противники и, в первую очередь, ведущие военачальники его армии, после того как он пытался внедрить железную дисциплину и административную вертикаль. Итог: римские легионы под предводительством Юлия Севера вновь захватили Иерусалим, а сам Бар-Кохба в 135 году н.э. погиб при защите осажденной крепости Бейтар.

О чрезвычайном значении нематериальных, «идеалистических» факторов в деле освобождения Палестины – проникновенные слова В. Жаботинского: «И вдруг, 2 ноября 1917 года прогремел под Газой первый пушечный выстрел нового наступления, и в несколько недель освободился весь юг и вся Иудея, от Иерихона до Петах-Тиквы и Яффы. И тогда евреям рассказали, что… „еврейская армия“, о которой у них давно шептались, уже в пути, идет освобождать Самарию, Галилею, Заиорданье – времена мессианские настали! Жителю многолюдных городов трудно будет понять, как воспринял это крохотный народ еврейской Палестины. Всего их было тысяч пятьдесят. Когда вдруг повеет великий дух над малой общиной, получаются иногда последствия, не далекие от чуда: в этом, может быть, разгадка тайны Афин и того непостижимого столетия, которое породило и Перикла, и Сократа, и Софокла – в городишке с тридцатью тысячами граждан. Я, конечно, не приравниваю ни талантов, ни значения; но по сумме чистого идеализма Палестина в те дни могла поспорить с каким угодно примером» [Там же, с. 155].

Но, постойте, конечно, тут ясно видится подъем патриотизма, воспарение «общественного бессознательного», направленного на освобождение любимой отчизны. А если посмотреть на это с другой, назовем это – «семейной», стороны? Откуда берутся силы для преодоления обыденного благоразумия, обволакивающего каждого «кокона бесконфликтности», для прыжка над собственными комплексами и сомнениями? Может, об этом стимуле сказал поэт?:

И тогда, может, каждый, кто борется за благородное, правое дело, памятуя при этом о маленьком сыне в кроватке и ободряющей улыбке любимой, – ? Сам хоть на капельку герой книги, суть которой так зорко подметил Федор Достоевский: «О, это книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет… Чему учат теперь в классах литературы – не знаю, но знакомство с этой величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека, несомненно, возвысило бы душу юноши великою мыслию, заронило бы в сердце его великие вопросы и способствовало бы отвлечь его ум от поклонения вечному и глупому идолу середины, вседовольному самомнению и пошлому благоразумию» сам немножко Дон Кихот (см. статью Галины Химич «Характерные черты испанской культуры как парадигма национального сознания»).

Думается, именно этот порыв вверх от плоской поверхности будничности и сделал по-ирландски упрямого и неунывающего Джона Паттерсона командиром 38-го батальона Еврейского легиона: «Но Паттерсон остался, как был, другом еврейского народа и другом сионизма… Видимся мы редко; но, когда встречаемся, в Лондоне или в Париже я ему, как брату (такой он и есть), поверяю свои разочарования и заботы, он улыбается все той же ирландской улыбкой, как улыбался тогда после нашей стычки с генерал-адъютантом или как улыбался в Иорданской долине после особенно тяжелого дня: улыбкой, сводящей на нет и генералов, и малярию, и вражьи пушки; улыбкой человека, верующего только во всемогущество сильных упрямцев. Он подымает стакан и пьет свой любимый тост: – („За неприятности!“, .). – Не знаю, как перевести . Беспорядок? Неприятности? „История“? Ближе всего подошло бы еврейское „цорес“. Паттерсон пьет за все то, что нарушает мутно-серую гладь обыденщины. Он верит, что есть эссенция жизни, главная пружина прогресса» [Жаботинский 2012, с. 192 – 193]. Here is to trouble! англ trouble trouble

Пожалуй, не иначе, как это страстное отторжение идола середины подвигло жителей Иерусалима осаждать штурмом призывные участки: «Там ко мне приходили старые и молодые матери, сефардки и ашкеназийки, жаловаться, что медицинская комиссия „осрамила“, т.е. забраковала, их сыновей. Лейтмотив этих жалоб звучал так: „Стыдно глаза на улице показать“. Больной еврей, по виду родной дед Мафусаила, пришел протестовать, что ему не дали одурачить доктора: он сказал, что ему сорок лет – „но врач оказался антисемитом“. С аналогичными жалобами приходили мальчики явно пятнадцатилетние. Скептики шептали мне на ухо, что многих гонит нужда; может быть, но они все помнили битву под Газой и знали, на что идут» [Там же, с. 148 – 149].

Похоже, далеки от житейской рутины были и солдаты одного из лучших подразделений Еврейского легиона, состоящего из уроженцев главного припортового города еврейской Палестины: «Лично мне больше всего нравилась группа бывших яффских гимназистов, первого и второго выпуска. Эту гимназию много у нас бранили: и за якобы „критическое“ отношение к Библии, и за совместное воспитание мальчиков и девочек, и просто педагогически. Во всем этом мне не разобраться; знаю только, что на большинстве ее воспитанников того периода лежал общий нравственный отпечаток, и хороший, с высокой меркою требований к самим себе в смысле долга, товарищества, рыцарства, мужества, даже манер и с великой готовностью к жертве за страну и идею» [Там же, с. 205]…

Вызывающе непочтительный к позиции «осторожных» план В. Жаботинского по созданию Еврейского легиона и нестандартные ходы по его реализации, к удивлению многих, принесли свои плоды: «В июне 1918-го батальон, в котором служил Жаботинский, прибыл на фронт и занял позицию в горах Ефремовых, между Иерусалимом и библейским городом Шхем (нынешний Наблус), первой столицей Израильского царства после раздела Израиля Иеровоамом. Еврейский полк участвовал в боях за переправы через реку Иордан, а после завоевания Заоирданья получил название и менору с надписью „Кадима“. Его солдаты и офицеры носили форму британской армии, но на левом рукаве у бойцов был символ Израиля – Маген Давид (щит Давида), в первом батальоне – красного цвета, во втором – синего и в третьем – фиолетового. В результате летнего наступления (в разное время легионеры составляли от 15 до 20 процентов британской армии) турецкая армия была окружена и разбита. 30 октября 1918 года Турция капитулировала» [Гругман 2014, с. 76] (из книги «Жаботинский и Бен-Гурион: правый и левый полюсы Израиля»). „Judaean Requirement“

Небольшое отступление – еще раз к выбору приоритета: Гамлет или Дон Кихот. Мы уже писали о том, что из этих двух архетипов В. Жаботинский определенно сделал выбор в пользу благородного идальго как человека действия. Но так ли все просто? Твердо выбранная цель – создание Еврейского легиона, большинством оппонентов считавшаяся отъявленным сумасбродством, требовала, думается, помимо несгибаемой решительности, все-таки и «гамлетовской» аналитической мысли. Попробуем сопоставить известнейшие фразы из трагедии о принце датском (будут выделяться курсивом) и фрагменты из «Слова о полку…».

– «Много передумал в ту ночь. Видел я Реймский собор под обстрелом, и дуэль аэропланов в воздухе, и  {инвалиды войны с психическими расстройствами, .}, и немецкие налеты на Лондон – солдаты с фронта божились, что это хуже Ипра: в Ипре хоть не было в этом грохоте женского и детского плача. Все это страшно, но калечить людей и губить города умеет и природа. Одного не умеет природа: унизить, опозорить целый народ… Часто теперь, когда обзовут меня публично милитаристом, я вспоминаю ту ночь, и дорогу, и долину Иордана, в тени той самой горы Нево, где когда-то умер пророк Моисей от Божьего поцелуя; вспоминаю и не отвечаю, не стоит» [Жаботинский 2012, с. 182]. «Безумье сильных требует надзора» (из трагедии У. Шекспира «Гамлет») gueules cassees фр

– «Мистер Жаботинский, – сказал мне тот анархист после одного особенного бурного митинга, – долго вы еще собираетесь метать горох об стенку? Ничего вы в наших людях не понимаете. Вы им толкуете, что вот это они должны сделать „как евреи“, а вот это „как англичане“, а вот это „как люди“… Болтовня. Мы не евреи. Мы не англичане. Мы не люди, А кто мы? Портные. – Привожу это горькое слово только потому, что в конце концов Ист-Энд за себя постоял. Солдат он нам дал первосортных, смелых и выносливых; даже самая кличка „портной“ – „шнейдер“ – постепенно потом приобрела во всех наших батальонах оттенок почетного прозвища… В последнем счете тот анархист оказался не прав – как, вероятно, всегда и всюду не правы критики масс: в последнем счете. Но тогда, вначале, диагноз его подходил, как перчатка: у этой массы, не знаю по чьей вине (может быть, виноват был жесткий холодок их английского окружения) онемел тот именно нерв, который связывает единицу с суммой, с расой, с краем, человечеством…» [Там же, с. 62 – 63]. «Но вижу я, в вас скорби маловато!» (Там же)

– «Из всех воспоминаний моей жизни этот месяц, вероятно самое тяжелое – хочется даже сказать: отвратительное… Со всех сторон, особенно же со стороны официально-сионистской (жалею, что приходится это сказать, но должен), им нашептывали на ухо, что мы только дурачим себя и публику, что правительство никогда ни за что не согласится на особый полк и что вся затея… кончится подвохом. Со стороны правительства план наш явно не имел никакой поддержки. Ясно, что на такой почве подозрительности и сомнений уже не трудно было шайке хулиганов создать настроение паники, запугивать каждого, кто пытался серьезно вдуматься в наши проекты, что он предатель, что он помогает заманить своих братьев „не в Палестину, а в Верден“» [Там же, с. 88]. «Ты повернул глаза зрачками в душу, // А там повсюду пятна черноты» (Там же)

– «Через два дня после того, как на улицах Ист-Энда, Сого, Стэмфорд-Хила и других отрезков лондонского гетто появилось наше воззвание, Герберт Сэмюэл вызвал меня к себе в министерство внутренних дел. – Мы все вам очень признательны за эту инициативу, – сказал он. – Может ли министерство в чем-то вам помочь?.. Я поблагодарил и отказался. Искренне признаюсь, что я потом горько жалел об этом гордом, но непрактичном ответе. Слишком сильна оказалась во мне старая закваска российского радикализма, привычка смотреть на „начальство“, как на нечто нечистое, от чего порядочному человеку не подобает принимать какую бы то ни было помощь. Я забыл, что в Англии такое отношение к власти неуместно и нелепо» [Там же, с. 86 – 87]. «Как часто нас спасала слепота, // Где дальновидность только подводила» (Там же)

Впрочем, трезвые, а подчас и горькие размышления автора «Слова о полку…» о представителях человеческого сообщества отнюдь не противоречат ироничному, а по иногда и юмористическому взгляду на их деяния. Взять хотя бы подчас отчетливо наблюдаемую неразбериху во взаимодействии между различными частями британской армии: «На полдороге к Эс-Сальту нас остановили, повернули и велели идти назад в долину. У англичан это тоже бывает, и часто: ступай вверх, потом вниз, а для чего – неизвестно. Они, в таких случаях, усмехаясь, цитируют знаменитую строку из Теннисона, из стихотворения о том, как под Севастополем погибло у них ни за что ни про что шестьсот отборных из конной гвардии: строка очень простая –  – «кто-то напутал». «Самая английская строка во всей нашей поэзии», – говорит Паттерсон (впрочем, он ирландец) [Там же, с. 177]. Someone has blundered

Опять-таки, прием насмешливой фокусировки может пригодиться и при оценке черт своих соплеменников: «Полковник Паунол, – сказал я, – очень доволен их успехами в строю, в службе и в штыковом бою; а кроме того, все вместе они говорят на четырнадцати языках, и это понадобится. – В жизни не предполагал, – рассмеялся министр, – что есть на свете целых четырнадцать языков. – Рассмеялся и Трумпельдор. Мне при генерале смеяться не полагалось, и я доложил очень серьезно: – Так точно, милорд, есть – а чтобы договориться с евреями, и этого недостаточно» [Там же, с. 101].

Ну, и в этом эпизоде тоже: «Одного из бедуинов я поймал за делом. Кража патронов была строго запрещена; в сущности, я имел право поступить с ним совсем жестоко – но недаром трунили надо мной товарищи в офицерской столовой: „Какой вы солдат? Просто переодетый фельетонист“. Я… я велел отнять у него добычу и дать ему по шее, и отобрал у него осла, и мы посадили на осла усталого нашего „падре“. Потом на ближайшем привале осла формально усыновили, дав ему батальонное имя. Дело в том, что у нас числилось шестьдесят четыре солдата по фамилии Коган, и имена их начинались со всех букв английского алфавита, от „а“ до „зет“. Не было только на букву „икс“. Осла назвали Коган Икс…» [Там же, с. 176]…

Теперь от забавных натуральных ослов – к недалеким упрямцам рода человеческого: «Летом 1919 года состоялся в Петах-Тикве съезд представителей палестинских и американских легионеров, вместе с делегатами от рабочих… Я был на том съезде; ясно предупредил их, что именно теперь наступает важнейшая роль легиона: по всей стране ведется беспримерная погромная агитация, тем более опасная, что она косвенно опирается на известные настроения и в высших, и в низших слоях оккупационного аппарата… Не помогло… Через два месяца после съезда в Петах-Тикве из трех батальонов осталось два, а потом и всего один – палестинцев, которые держались до конца, подавая прошение за прошением, чтобы их не демобилизовали, оставили под ружьем. Но и они быстро таяли. Весной 1919 года у нас было пять тысяч солдат; к весне 1920-го осталось едва четыреста – тогда разыгралась кровавая Пасха в Иерусалиме…» [Там же, с. 209 – 210].

Озверелая толпа и одинокий благородный дон с мечами в руках… Не лежат ли в истоках этой картинки из «Трудно быть богом» братьев Стругацких реальные страшные события, произошедшие на земле Палестины весной в самом начале 20-х годов двадцатого столетия? Похоже, не правда ли?: «На Пасху 1920 г., когда толпа арабов учинила в Иерусалиме погром, Жаботинский пытался во главе одного из отрядов пробиться в Старый город для защиты живших там евреев. Жаботинского и его соратников арестовали и обвинили в нарушении общественного порядка. Жаботинский был приговорен английским военным судом к 15 годам каторги и заключен в крепость Акко близ Хайфы. Несправедливый приговор вызвал протесты во всем мире и вскоре был отменен» (из статьи Марины Аграновской «Владимир Жаботинский: последний рыцарь Европы»).

Инстинкт самосохранения, присущий, видимо, каждому из нас, преодолевается, если необходимо, у всех по-разному. Но если так, пожалуй, только , пусть утопической, пусть безнадежной, но : «Мир закис в мещанской инертности. Интеллигенты всех стран и народов в один голос молят у неба одной благодати: дела, применения для энергии, рвущейся наружу. Это есть тоска по работе. Она стала для всех теперь лозунгом. Только для интеллигента-еврея тот же лозунг звучит иначе: тоска о патриотизме. Но нахлебник не может быть патриотом: нужна родина. Оттого наша тоска по патриотизму так мощно превратилась в тоску по родине… И нам, народу, который после колоссального из исторических путей в последний раз стоит теперь над пропастью; которому завтра, если не найдется убежища, грозит вырождение, послезавтра – исчезновение с лица земли и который уже сегодня начинает гнушаться самим собою и себя самого оплевывать – нам нет третьего выбора: или мечта… или ничто» радикально, мечтой мечтой (из статьи В. Жаботинского «Тоска о патриотизме», 1903 г.).

Примечательно, но этот страстный призыв молодого публициста прозвучал не как грозный набат надвигающего столетия пурпурного холокоста, а как громкий крик «человека не в себе» среди елея призрачных надежд и буржуазной основательности: «Оттоманская империя казалась незыблемой и еврейские активисты призывали быть реалистами и ратовали за борьбу за гражданские права в странах рассеяния. Среди «просвещенных евреев», интегрировавшихся в культуру и язык новой родины, сначала в Германии (а затем и в России) царило убеждение, что единственный путь евреев – ассимиляция и социализм. На пороге двадцатого века, самого кровавого в еврейской истории, в еврейской общине модной была поговорка: «У человека было два сына: один умный, другой сионист» [Гругман 2014, с. 24].