Читать книгу: «Экстраординарное возвращение Дон Кихота. Непривычный взгляд на одесскую литературу 1920—1930-х годов. Из цикла «Филология для эрудитов»», страница 2

Адепту бурных страстей и трогательных сантиментов в плотной пелене наступающего практицизма все труднее найти своих героев: «Я слушаю чужой разговор. О бритве говорят. О безумце, перерезавшем себе горло. Тут же порхает женское имя. Он не умер, безумец, горло ему зашили, – и снова полоснул он по тому же месту. Кто ж он? Покажите его, он нужен мне, я ищу его. И ее ищу. Ее, демоническую женщину, и его, трагического любовника. Но где его искать? В больнице Склифосовского? А ее? Кто она? Конторщица? Нэпманша?.. героев нет…» [Там же, с. 221].

Путь Ивана тернист, но не лишен азарта и упований на благосклонность фортуны: «… я заглядываю в чужие окна, поднимаюсь по чужим лестницам. Порой бегу за чужой улыбкой, вприпрыжку, как за бабочкой бежит натуралист! Мне хочется крикнуть: «Остановитесь! Чем цветет тот куст, откуда вылетел непрочный и опрометчивый мотылек вашей улыбки? Какого чувства этот куст? Розовый шиповник грусти или смородина мелкого тщеславия? Остановитесь! Вы нужны мне…«» [Там же, с. 221 – 222].

Казалось бы, вот он – беззаветный защитник уходящей эмоциональности, эталонный Дон Кихот начала двадцатого столетия. Но, как и с генератором снов, выверенный расчет будет подмят плотным облаком бурлящего воображения. Иначе чем объяснить, что для реализации своих благородных намерений Иван Бабичев проектирует создание поразительного по своим качествам, но невозможного для того уровня развития техники аппарата: «Машина моя – это ослепительный кукиш, который умирающий век покажет рождающемуся. У них слюнки потекут, когда они увидят ее… Машина – подумайте – идол их, машина… и вдруг… И вдруг лучшая из машин оказывается лгуньей, пошлячкой, сентиментальной негодяйкой!.. она поет теперь наши романсы, глупые романсы старого века, и старого века собирает цветы. Она влюбляется, ревнует, плачет, видит сны… Я сделал это. Я насмеялся над божеством этих грядущих людей, над машиной. И я дал ей имя девушки, сошедшей с ума от любви и отчаяния, – имя Офелии…» [Там же, с. 234]…

То есть, прямо-таки миловидный андроид с начатками искусственного интеллекта? – и это за сорок один год до создания японской компанией первого промышленного робота! Позволим себе краткий вывод: несмотря на сонм возвышенных идей и интересных новаций, Иван Бабичев, вернее всего, – шарж на Дон Кихота, пусть не язвительный, скорее – сочувствующий, но шарж. Kawasaki

Валентин Катаев, создатель романа «Время, вперед!» о строительстве Магнитогорского металлургического комбината, видимо, чтобы избежать весьма заметного в «Зависти» эффекта «недолёт – перелёт», решил, как нам представляется, всю ответственность по настройке оптического прицела для надежного попадания в образ современного Дон Кихота поделить между главным героем – инженером Маргулиесом и собой – автором. Несколько неожиданно, не правда ли?

Для пояснения попробуем сделать небольшой экскурс во времена, отстоящие от нас на пять столетий: «В середине 16 века в Западной Европе возникла новая идеология. Ко времени, когда Сервантес сел за роман, она уже распространилась на многие страны. Ее основные принципы гласят: Бог настолько всевластен, что где-то там, в бесконечности, за бесконечное количество лет до твоего рождения предопределил тебя к раю или аду. Сколько бы ты не молился – зря: куда предопределен, туда и направишься. Столяр ты или римский папа – без разницы. Но выход есть, он – в твоем стремлении к совершенству, в сердечном отношении к собственному труду, к его качеству, ибо они – земное воплощение Троицы. Лишь благодаря наличию этих трех основ в себе, ты можешь предполагать, что ждет тебя на исходе: смола кипящая или солнечный луг» (из статьи Олега Малашенко «Сервантес – путь к совершенству»).

Но как это достаточно смелое утверждение «работает» в отношении повествования о странствиях благородного кабальеро? – продолжим цитирование автора публикации: «Некто Дон Кихот поставил на себе эксперимент: покинул родной скотный двор и совершил череду деяний, руководствуясь „юридическими“ нормами Кодекса рыцарской чести. Свою главную цель он декларирует в романе так: хочу добиться, чтобы обо мне написали такой рыцарский роман, который превзошел бы все рыцарские романы, которые написаны в прошлом и будут написаны в будущем. Главная цель его стремянного, бывшего „председателя сельсовета“ Санчо Пансо, – стать лучшим в мире губернатором. Для ее достижения он опирается на „юридические“ нормы Кодекса обыденной народной мудрости, т.е. пословиц и поговорок. Главная цель Сервантеса (писатель также декларирует ее в романе): хочу написать лучший рыцарский роман из всех, написанных до меня, и из всех, которые будут написаны после» (Там же).

Что же это получается? – прямо азартное рыцарское соревнование времен феодализма за переходящее знамя, ой, извините, заветную подвязку Прекрасной Дамы с надписью («Бесконечная любовь», .).  – значит, видимо, только для тех, кто не ведет счет времени, или, во всяком случае, находится с ним в особых отношениях. Как, например, этот необычный персонаж: «Инженер без карманных часов! Он не был небрежен или рассеян. Наоборот, Маргулиес был точен, аккуратен, хорошо организован, имел прекрасную память. И все же у него никогда не было карманных часов. Они у него как-то „не держались“… Он узнавал время по множеству мельчайших признаков, рассеянных вокруг него в этом громадном движущемся мире новостройки. Время не было для него понятием отвлеченным. Время было числом оборотов барабана и шкива; подъемом ковша; концом или началом смены; прочностью бетона; свистком механизма, открывающейся дверью столовой; сосредоточенным лбом хронометражистки…» [Катаев 1983, с. 427]. L’amour infini фр Бесконечная

Герой, который ради достижения совершенства в своем строительном деле, ради перекрытия феноменального рекорда харьковских бетонщиков (306 замесов в смену) готов на полную концентрацию сил и мобилизацию профессиональных навыков: «Моргулиес был неузнаваем. Куда делись его вялость, нерешительность, шепелявость! Он был сдержанно весел, легок и точен в движениях, общителен. Совсем другой человек. Он хлопнул себя по карману, вытащил исписанные карандашом листки и разложил их на лавке. – Ну-с, дорогие товарищи. Десять минут внимания. Мотайте на ус. Небольшая статейка, называется „Ускорить изготовление и дать высокое качество бетона“. Из номера от сегодняшнего числа газеты „За индустриализацию“» [Там же, с. 378 – 379].

Как и прославленный идальго, инженер участка номер шесть Магнитостроя ради благой цели не боится действовать вопреки традиции, преодолевая вязкие коллоидные смеси обыденности и равнодушия: «Налбандов желчно смотрел поверх плотины вдоль озера. Здесь все напоминало ему о Маргулиесе. Плотину строил Маргулиес. Это он рискнул в сорокаградусные морозы применить кладку подогретого бетона. Тогда Налбандов считал, что это технически недопустимо. Это шло вразрез с академическими традициями бетонной кладки. Маргулиес осмелился опрокинуть эти традиции. Налбандов ссылался на науку. Маргулиес утверждал, что науку надо рассматривать диалектически» [Там же, с. 396 – 397].

А недюжинная, взрывная энергия мечты? Разве не из нее Дон Кихот черпал свои силы для многочисленных рыцарских подвигов? Маргулиес, говоря о составляющих быстроты строительства, называет эту энергию другим словом, но без нее никак не оторваться от земной тверди: «Маргулиес сдержанно провел по бумаге острием карандаша тонкую прямую черту. – Она складывается из рационализации процесса подвоза инертных материалов – раз, из правильной расстановки людей – два, и, наконец, из… – Ему очень трудно было произнести это слово, но все же он произнес без паузы: – и, наконец, из энтузиазма бригады. – Он произнес это слишком патетическое и газетное слово „энтузиазм“ с такой серьезной и деловой простотой, как если бы он говорил об улучшении питания или о переводе на сдельщину» [Там же, с. 442 – 443].

У инженера Маргулиеса особые взаимоотношения со временем, у автора «Время, вперед!» – с силами стихии, преображенные писателем в зримые, впечатляющие метафоры. Это и сильнейший ветер, рождающий степные бураны: «Четыре ветра – западный, южный, восточный и северный – соединялись снаружи с тем, чтобы воевать с человеком. Они подымали чудовищные пылевые бураны. Косые башни смерчей неслись, закрывая солнце. Они были густые и рыжие, будто свалянные из верблюжьей шерсти. Копоть затмения крыла землю. Вихрь сталкивал автомашины с поездами, срывал палатки, слепил, жег, шатал опалубки и стальные конструкции» [Там же, с. 245].

Тут же и неистовое солнце, действующее заодно с ураганом: «Солнце входило и выходило из белых, страшно быстрых облаков. Сила света ежеминутно менялась. Мир то удалялся в тень, то подходил к самым глазам во всех своих огромных и ослепительных подробностях. Менялась ежеминутно температура. Солнце в облако – ветер тепел, душен. Солнце из облака – ветер горяч, жгуч, резок» [Там же, с. 295]. К ним же – порождаемая буранами пыль, заполняющая все пространство над строительной площадкой: «Они с работы возвращались в барак, как с фронта в тыл. Они пропадали в хаосе черной пыли, вывороченной земли, нагроможденных материалов. Они вдруг появились во весь рост, с песней и знаменем, на свежем гребне новой насыпи» [Там же, с. 266].

Кому-то сравнение рабочих будней Магнитостроя с боевыми действиями может показаться натянутой гиперболой. Да, возможно, в тексте романа и есть элементы излишней патетики. Но даже поэт-акмеист Георгий Адамович, имевший репутацию «первого критика эмиграции» и едкого рецензента, отмечал несомненный уровень мастерства В. Катаева в описании трудового энтузиазма участников пятилетки индустриализации: «… для Катаева бетон – это как бы некое божество, требующее жертв… Катаевские рабочие борются за строительство, как рыцари шли в крестовые походы: дойти в Иерусалим – и умереть; побить мировой рекорд по бетону – и как бы раствориться в радостном трепете…» [см. Шаргунов 2017, с. 286].

Однако не спешите присваивать будущему автору романа «Алмазный мой венец» знак качества по разряду В недрах оптимистичной каллиграфии современника авторов «индустриальных» романов Леонида Леонова («Соть»), Федора Гладкова («Энергия»), Мариэтты Шагинян («Гидроцентраль») при пристальном взгляде можно увидеть немало стилистических сюрпризов и сатиричных выпадов, сравнимых, пожалуй, с разящей молниеносностью копья Дон Кихота. писатель-соцреалист.

Чего стоит, например, скрытые аллюзии, содержащиеся в названии романа и имени-отчестве основного персонажа повествования: «Катаев не зря так настойчиво подчеркивает, откуда взята строчка, давшая имя роману «Время, вперед!». Потому что оно обретает большую, как сказал бы артиллерист Катаев, бризантную силу в сочетании с именем-отчеством главного героя книги инженера Маргулиеса – Давид Львович. Ведь Лев Давидович (Троцкий) долго издавал журнал «Вперед». Сейчас-то об этом не помнят, а тогда помнили не просто хорошо. Но наизусть знали… Отсылка – и это в начале 30-х, когда борьба с Троцким и троцкистами выходила на новый виток, – столь явная, вызывает изумление. Какая-то потрясающая, немыслимая смелость, да просто наглость, именно то, что Мандельштам называл в Катаеве «настоящим бандитским шиком»! Риск подставиться под статью-донос с условным названием «Давид Львович – гнусный главарь троцкистских «время-впередовцев» столь высок, что в злой умысел Катаева не поверил никто, вплоть до высочайшего цензора с трубкой» (из статьи Олега Кудрина «Время, вперед, к Апокалипсису!»).

Казалось бы, неожиданный эмоциональный захлёст резкого в суждениях художника слова… Ничуть: «Но это не бессмысленная лихость, здесь глубокий, точный подтекст. Троцкий во времена „левой оппозиции“ был певцом мобилизационной „сверхиндустриализации“ (за счет ограбления крестьянства). Что, по сути, являлось возвратом к его же изобретениям эпохи военного коммунизма – „хозяйственный фронт“, „трудовые армии“… Тем самым Катаев показывает, что якобы искореняя Троцкого, троцкизм, Сталин на самом деле реализовывает, но под другой вывеской, его идеи. Что сталинская индустриализация ничем не отличается от троцкистского авантюризма, подстегивания истории. И в таком контексте приведенные автором развернутые цитаты из речи товарища Сталина на первой Всероссийской конференции работников социалистической промышленности „Задержать темпы – значит отстать!“ (1931) выглядят не столько хвалебно, сколько разоблачительно» (Там же).

Но автор романа остро реагирует не только на сверхскоростные темпы возведения заводов и фабрик. Словно предвидя вызывающе эффектный блеск пиар-индустрии эпохи кристаллов Сваровски, писатель пророчески раскрывает ее малопривлекательные родовые черты: «Надо делать – имя, имя, имя. Имя должно печататься в газетах, упоминаться в отчетах, оспариваться, повторяться на митингах и диспутах. Это так просто! Для этого только нужно быть на техническом уровне времени. Пускай этот уровень низок, элементарен. Пусть он в тысячу раз ниже уровня Европы и Америки, хотя и кажется выше. Эпоха требует авантюризма, и надо быть авантюристом» [Катаев 1983, с. 495].

Соблазнительной страсти к саморекламе писатель по-донкихотски пылко противопоставляет благородную миссию скрупулезного историографа нарождающейся советской цивилизации: «И разве бетономешалка системы Егера, на которой ударные бригады пролетарской молодежи ставили мировые рекорды, менее достойна сохраниться в памяти потомков, чем ржавый плуг гильотины, который видел я в одном из сумрачных казематов Консьержери? И разве футболка ударника, платочек и тапочки комсомолки, переходящее знамя ударной бригады, детский плакат с черепахой или с паровозом и рваные брезентовые штаны не дороже для нас в тысячи и тысячи раз коричневого фрака Дантона, опрокинутого стула Демулена, фригийского колпака, ордера на арест, подписанного голубой рукой Робеспьера…» [Там же, с. 532].

Скажете: несколько напоминает пропагандистский спич мастера из цеха «инженеров человеческих душ». Но возможная ироничная оценка опрокидывается реальными фактами из биографии В. Катаева: «Он не повел себя, как Демьян Бедный, хотя мог дальше катиться под его крылом. От Магнитки можно было отделаться неделей, ну даже месяцем наблюдений… А вот на год с головой уйти в серый бетон – как это не похоже на лирика и эстета! На год лишить себя столичных увеселений и повсеместных заработков! И одновременно как это на него похоже, неунывающе-волевого, вымуштрованного Гражданской войной и способного круто менять жизнь» [Шаргунов 2017, с. 288].

Итак, конец 1920-х, самое начало 1930-х… Нежданное и столь ожидаемое возвращение Дон Кихота в произведениях четырех знаменитых писателей родом из вольного города у самого Черного моря: В. Жаботинского, И. Бабеля, Ю. Олеши и В. Катаева.

Для тех, кто как-то сомневается в самой возможности такого незаурядного камбэка – полные надежды и жизнеутверждающего вызова строки человека, летом 1941 года ушедшего добровольцем на фронт:

Так что же, в новый поход, вместе с сокрушителем мельниц-великанов?.. Вперед, вперед, вперед…

 
Туманны утренние зори,
Плывет сентябрь по облакам;
Какие сны на синем море
Приснятся темным рыбакам?
Темна и гибельна стихия,
Но знает кормчий наш седой,
Что ходят по морю святые
И носят звезды над водой.
 

(из стихотворения одесского поэта Семена Кесельмана

«Святой Николай»).

 
Кто говорит, что умер Дон Кихот?
Вы этому, пожалуйста, не верьте:
Он не подвластен времени и смерти,
Он в новый собирается поход.
Пусть жизнь его невзгодами полна —
Он носит раны, словно ордена!
 

(из стихотворения Юлии Друниной «Кто говорит, что умер

Дон Кихот?..»)

Глава 2. «И нас повел вперед и на восток, // И дивно пел о жизни, полной света» (В. Жаботинский: жизнь как подвиг)

2.1. «… параллельность прямых // Листопадом нарушена – значит так надо» (предвестники одесских кабальерос)

Однажды одесский поэт Ольга Ильницкая, видимо, сама того не желая, вступила в заочную дискуссию с математиком Николаем Лобачевским, конечно, не на академическом паркете параллелепипедов и параллелограмм, а на привычном поле гекзаметров и хореев:

Тогда каким же фактором нарушена параллельность власти и благородства, алчности и нестяжательства, панического страха за свою жизнь и безрассудной смелости. А нельзя ли предположить, что имя этому «уполномоченному» по геометрическим (и не только) отклонениям от литой традиционности наших представлений – рассматриваемое нами донкихотство?

Ну, какое, казалось бы, было дело известному одесскому журналисту второй половины девятнадцатого столетия Семену Герцо-Виноградскому до «проделок» местных чиновников. Есть талант, есть свой, неповторимый стиль, пиши и радуйся жизни… Между тем именно у него искали защиты не самые благополучные жители припортового города. Проработав более четверти века в различных периодических городских изданиях, таких как «Одесский вестник», «Новороссийский телеграф», «Одесские новости», сатирический журнал «Пчелка», Барон Икс (так он подписывал свои материалы) написал множество фельетонов, едко высмеивающих коррупцию и произвол власть имущих. Бескомпромиссные статьи «Дон Кихота одесской журналистики», как его уважительно называли коллеги, были для газет тем «основным блюдом», которое придавало номеру необходимую перчинку и остроту. ,

В 1870-х Герцо-Виноградский стал известен не только на юге России, но и в столицах. Как писал популярный одесский публицист Абрам Кауфман, «мало было подобных ему: легкость пера, редкое остроумие, язвительность делали то, что Барон Икс мог или поставить на пьедестал, или убить и лишить гражданства. Одни его боялись, другие раболепствовали, многие ненавидели…» Общественный темперамент прославленного фельетониста вполне логично привел его в революционное движение. Он был обвинен в связях с народниками, выслан из Одессы и помещен на несколько месяцев в Мценскую тюрьму. В 1881 году С. Герцо-Виноградский был освобожден, вернулся в родной город и продолжил журналистскую деятельность. (вот она – «четвертая власть»! ).

Если обличительные статьи Барона Икса вызывали ненависть к нему властей и «прикормленной» части местной интеллигенции (реакционный историограф Новороссии А. Скальковский, скажем, называл его ни много ни мало как «исчадьем ада, порожденным на гибель славного края»), то для читающей молодежи Герцо-Виноградский был настоящим кумиром («Иеремией развратной Ниневии, города, где все продается и все покупается…» называл страстного публициста Стас Дорошевич). Примечательно, что на праздновании 25-летнего юбилея журналистской деятельности С. Герцо-Виноградского звучали стихи, в которых, похоже, отразилась вся суть его азартной и благородной натуры: «Рыцарь дела, рыцарь слова и борец за идеал! // Много честного, святого в четверть века ты создал».

От журналистики – к покорителям неба. Вроде бы честолюбие участника состязания, а к ней и спортивная злость и великодушие уверенного в себе человека существуют в параллельных мирах. Известный одесский авиатор Сергей Уточкин во время авиаперелета из одной столицы в другую в июле 1911 года доказал обратное. Он первым стартовал на оснащенном для дальних перелетов самолете «Блерио» с Комендантского аэродрома в северной столице. До Новгорода у летчика проблем не было, но в десяти километрах от города стал «чихать» мотор. Пришлось приземляться в пригороде и делать срочный ремонт. На следующий день Уточкин продолжил полет, однако тут на пути авиатора встала непогода: сильный ветер бросил моноплан вниз. Аварийную жесткую посадку пришлось делать в двадцати пяти километрах от Крестцов, у деревни Вины. Самолет был разбит и уже не смог принимать участия в состязании…

Но именно в этих обстоятельства раскрылись самые лучшие человеческие качества прославленного одесского авиатора: «… во время последнего несчастного перелета (Петербург – Москва) показал Уточкин с великолепной стороны свое открытое, правдивое и доброе сердце. Тогда – помните? – один из авиаторов, счастливо упавший, но поломавший аппарат, отказал севшему с ним рядом товарищу в бензине и масле: „Не мне – так никому“. Уточкин, находясь в аналогичном положении, не только отдал Васильеву свой запас, но сам, едва передвигавшийся от последствий жестокого падения, нашел в себе достаточно мужества и терпения, чтобы пустить в ход пропеллер Васильевского аэроплана» (из очерка Александра Куприна «Уточкин»).

От авиационного спорта – разворот на 180 градусов, в насыщенную дискуссиями сферу литературной критики. Традиционность, всегдашний учет мнения большинства и спорные гипотезы мыслителя-индивидуалиста, пожалуй, тоже практически всегда движутся параллельными курсами. И пересекаются лишь тогда, когда накал эмоций и интеллектуального напряжения начинает зашкаливать. Выйти с острым пером исследователя в неравный бой против циклопически устойчивых ветряков классикализма – вполне донкихотская черта литературного критика, выпускника одесской Ришельевской гимназии Юлия Айхенвальда. В 1913 году литературовед, исповедывающий метод «имманентной» критики, публикует очерк о В. Белинском, в котором «изображает „неистового Виссариона“ человеком без сердцевины, вечным недорослем, воспламеняющимся чужими идеями, мнениями и не способным к самопознанию, а потому и к подлинному пониманию других. А для значительной части интеллигенции, в начале ХХ века, Белинский оставался идолом и идеалом» (из статьи Евгения Говсиевича «Об Айхенвальде»).

Ставивший парадоксальное мышление и сомнения в истине на первое место среди черт исследователя, Ю. Айхенвальд не принял идеалы Октябрьской революции 1917 года с ее отрицанием эстетического созерцания и насаждением твердокаменного материализма. Несмотря на посулы и запугивания, он «не подписывал „подметных“ писем, когда к нему обращались сотрудники ЧК. Айхенвальд, один из немногих, смело откликнулся в печати на убийство Гумилёва. Это было последней каплей терпения властей. Троцкий ответил Айхенвальду статьёй-угрозой под заголовком „Диктатура, где твой хлыст?“. Айхенвальда арестовали, отвели на Лубянку. Шёл июнь 1922 г. Через 2 месяца вместе с Бердяевым, Франком и др. он был выслан за границу на „философском пароходе“» (Там же).

И это только несколько лаконичных портретов одесситов, которые, словно подхватив выпавшее из рук слабеющего Дон Кихота копье, вышли на поединок с алчностью, косностью и непринужденно проникающим во все поры человеческого сообщества ледяным равнодушием. Но есть одна особенность. Сражения с внешними врагами, как известно, придают мужчинам авторитета и почета. Награды и именное оружие – если ты отличился, к примеру, в битве с войсками Юлия Цезаря, Карла Великого или Наполеона Бонапарта. А если враг затерялся среди толпы, если это твой, к примеру, сосед (крахобор мельник, скупердяй торговец, хищный ростовщик )? – тогда, похоже, жди издёвок и глумлений: et cetera

Еще хуже, пожалуй, когда сподвижники считают, что время реализации твоих идей еще не пришло, расценивая твои «неуместные» действия как благородную позу и чудачество интеллигента-книжника. Именно с таким ледяным душем предубеждений, пожалуй, приходилось сталкиваться на протяжении всей жизни герою следующей части нашей книги.

 
Поперёк листопада ложится мой путь,
Вдоль гусиного, мелкого ломкого шага.
Если был кто со мною – отстал отдохнуть,
Если шёл параллельно – то так ему надо:
Обомлеть, столбенея от истин сквозных,
Обалдеть от роскошного лисьего взгляда.
Подойду и скажу: параллельность прямых
Листопадом нарушена – значит так надо
 

(из стихотворения «Поперёк листопада…»)

 
Аплодируя, как зритель,
Жирный лавочник смеется;
На крыльце своем трактирщик
Весь от хохота трясется.
И почтенный патер смотрит,
Изумлением объятый,
И громит безумье века
Он латинскою цитатой.
Из окна глядит цирюльник,
Он прервал свою работу,
И с восторгом машет бритвой,
И кричит он Дон Кихоту:
«Благороднейший из смертных,
Я желаю вам успеха!..»
И не в силах кончить фразы,
Задыхается от смеха
 

(из стихотворения Дмитрия Мережковского «Дон Кихот»).