Похищение чудовищ. Античность на Руси

Неправильные медузы

В пьесе XVIII в. «Слава печальная» Афина Паллада именуется «мудрости Горгона». Это оказалось не совсем понятным как для исследователей ранней русской драматургии, так и для современников автора. В более поздней рукописи его даже заменяют на еще менее вразумительное «мудрости Гериона» [59: 294]. Причиной такого наименования могли быть эгида (накидка) или щит с головой Медузы, которые носила Афина.

Главу же нарече «горго», быстрыя ради помощи и соодоления на супостаты.

Летописец Еллинский и Римский

В словарях XVII в. встречаются иностранные слова горгоний и горгония, которые обозначают быстроту. Голова Медузы, ставшая смертоносным оружием, тоже осмыслялась как быстродействующее средство против врагов. Видимо, из-за сходства названий, связываемых с внезапностью атаки, произошло сближение Горгоны с апокрифическим зверем горгонием, который сам по себе не связан с сюжетом о Медузе.

Медуза на эгиде Афины Лемнии, на основе статуи 1-11 вв. н. э.

В Средневековье считалось, что человек создан начальником над всеми зверями, именно он дает имена животным (Быт. 2:19–20). Согласно апокрифам (это тексты, не признаваемые Церковью как канонические, но тем не менее читаемые, переписываемые, ощутимо воздействовавшие на культуру) XV–XVI вв., в раю все создания были настолько послушны, что не смели ни поесть, ни прилечь без разрешения Адама. Эти же звери, оказавшись на земле (куда они были отправлены после грехопадения для пользы человека), сделались дикими: лев больше не дружил с ягненком, лисы ополчились на кур, а волки со змеями – на самого «царя природы». В апокрифических текстах есть интересный рассказ о том, как Ева со своим сыном Сифом пытается пройти в рай, чтобы раздобыть лекарство для заболевшего Адама. На них нападает лютый зверь горгоний, не давая исполнить задуманное. Как выглядел этот горгоний – неизвестно. Ева упрекает страшного зверя, которого еще недавно держала и ласкала: «Как ты смеешь рычать и клацать зубами на нас?». Но бывший ручной зверь, исполненный ныне дикости, только огрызнулся в ответ, за что даже был принужден Сифом уйти и больше не показываться до Страшного суда. В позднем списке заклятие изгнания звучит даже поэтично: «Да пребудеши в ложи своем и до суда, егда како дерзаеши на снеды человека – и тако пребываеши во веки» [38: 6]. В некоторых рукописях с этим апокрифом место горгония занимает крокодил.

Мелюзина. Лубок, XVIII в.

«рыба-мелузина во окияне-море живет близ ефиопския пучикньо»

Другим существом, которое по ошибке называли Медузой, стала фея Мелюзина, попавшая на русский лубок XVIII в. в очень странном виде. История о Мелюзине – вариант сказки, больше известной у нас в связи с Царевной-лягушкой. Согласно средневековой легенде, прекрасная фея, став супругой рыцаря, не разрешала лицезреть себя по субботам, поскольку во время еженедельного купания нижняя часть ее тела превращалась в змеиный хвост (иногда на иллюстрациях появлялись и драконьи лапы). Русский лубок изображает четвероногое существо с головой девы в короне, сопровождаемое рыбами (они составляют орнамент, располагаясь по контуру тела, и с точки зрения зрителя словно вырастают из него). Ее ноги вместо стоп завершаются песьими или драконьими головами, и в целом изображение больше напоминает Сциллу.

Надпись на сохранившихся листах настолько плохо пропечатана, что неправильные наименования персонажа – медуза, рыба-медуза, рыба медузина – встречаются даже в научной литературе. Впрочем, автор «Книги естествословной» (XVIII в.) разобрал название верно и на основании раскрашенной лубочной картинки составил описание экзотической твари, включив ее в раздел рыб [8]. По этому тексту хорошо видно, как средневековые представления сменяются рациональным, прикладным подходом XVIII в. В Средневековье обыденность довольно четко отделялась от мира книжных образов и легенд. Зримые предметы подлежат тлену, а все невидимое и умозрительное, о чем часто шла речь в книгах, – достояние вечности. Но автор «Книги естествословной» все прочитанное им в разных источниках (а прочитано немало) систематизирует, собирает в один текст и пытается использовать эти сведения именно для описания окружающего мира. Он соотносит нарисованных на картинке рыб с известными ему реальными видами, лососем и сигом. Он задается вопросом, как это существо будет двигаться и жить (ведь у него на плеснах, то есть стопах, растут головы). Он включает в описание Мелюзины свои знания о слонах – он настоящий энциклопедист, и его взгляд на мир отличается цельностью, несмотря на увлечение чудовищами.

О мелузине. Мелузина есть некая рыба, которая чудновидна имать глава бо ея человеча женским подобием, аки девица прекрасна, и распущенныя черныя власы. Главу имать яко царским венцем увенчанну, чрево же зверино и зело велико и округло, хвост или хобот подобен великому дракону, и паки вензелом сплетенным, в конце же своем имат главу драконову, и яд в ней имат зело лютеиший и смертоносный. Имать четыре ноги зело толсты, подобны слоновым: и безколенны, и безсоставны; и вместо копыт или плюсн, или лап по концам их имать закривляемыи главы змиевы с лютым же ядом смертоносным; и когда на них ходити имать – и оны главы тогда вверх закривленны от земли бывают. Под шеей же и на груди, и на местах позади, под хвостом, где калоизметныи проход бывает, и под чревом, идеже детородныи зверский уд бывает, имать прирослыи виду рыбия подобня, аки бы сига или ло<со>ся. Тело же страшное и твердою чешуею и зело цветовидною покровенно суть. Живет же во окиане западном, в самои глубине морскои, и того ради ретко от ловцов уловляема бывает.

Книга естествословная

В славянском фольклоре (на юго-западе современной Украины) мемозинами [17; 25] называли русалок-фараонок. И хотя Мелюзина западноевропейских средневековых преданий прямо не связана с Медузой или сиреной, их сближение неслучайно. Образ чудовищной девы, которая роковым образом сочетает красоту и монструозность, очень популярен в культуре. Контраст привлекательного и отталкивающего был настолько важен при пересказе легенд, что не всегда понятно, влияют ли подобные тексты друг на друга или создаются заново как типовые.

В XVII в. с польского языка был переведен роман про Мелюзину («История о Мелюзине-королевне и о чюдных ея детех, и о городе Лозане»), изданный и читаемый на Руси. Раскрывая тайну субботних омовений жены рыцаря Раймунда, автор описывает нагую Мелюзину прекрасной до пупа, но с жирным драконьим хвостом вместо ног. Похожее определение красавицы с хвостом «превеличайшего дракона» будет дано в «Книге естествословной» и Ехидне, и Гидре, и Дельфине.

…узре сидящу во источнице нагу, аки перст, лепого образа и тела и всех составов даже по пупа. Но от пупа велий хвост дебел, аки у великаго змия масть…

История о Мелюзине

Новый поворот

В сборниках с иллюстрированными поучительными рассказами и даже на фресках в Древней Руси был распространен сюжет о грешнице, мучимой псами, червями и другими казнями в соответствии с ее скверным поведением при жизни. В частности, змеи впивались ей в голову и смотрелись вроде парика, заменяя волосы.

Грешница на звере. Старообрядческая миниатюра, XIX в.

«Вместо власов главы моея ящерицы» – поясняет грешница, подразумевая под ящерицами вытянутых гадов вроде пиявок (так в Средневековье описывали и змею, и хамелеона, и даже черепаху). Конечно, это не совсем Медуза, но образы переплетаются [4: 47]. На древнерусских изображениях и страшные инфернальные персонажи, и грешники могут иметь аналогичные визуальные обозначения, относящие их к миру демонического. Это оправдано тем, что мучимые в аду люди, согласно представлениям средневекового человека, буквально бесятся, брызжут злом, и их не должно быть жалко. Примерно так выглядят злодеи в литературе классицизма: их действия могут быть с современной точки зрения недостаточно мотивированы. Совершать ужасные поступки их заставляет некий внутренний импульс, которым они мучимы при жизни. Впоследствии писатели избегают этих шаблонных персонажей или высмеивают их, но в русские произведения XVIII в. они входят достаточно легко, подхватывая древнерусскую традицию и соотносясь с новомодной эмблематической.

Ящерица. Физиолог Дамаскина Студита, XVIII

Эмблема под названием Медуза была подсмотрена драматургами в западноевропейской культуре и оттуда перенесена на русскую сцену. Спектакли XVIII в. вообще были наполнены ожившими эмблемами. На подмостках то и дело появлялись аллегорические персонажи, не всегда необходимые для развития действия, зато подготовленный человек мог испытать интеллектуальное удовольствие, расшифровав тот или иной символ. Персонажи-эмблемы выносили различные предметы, по которым можно было определить, кто вышел на сцену и что сейчас будет происходить. Например, персонаж вынес колесо с ручкой – возможно, это Фортуна, а значит, кого-то из героев ожидает новый поворот судьбы. Именно с колесом в руках изображалась Фортуна на многочисленных гравюрах. А лохматая Медуза на сцене символизировала ненависть в ее различных проявлениях, в зависимости от сюжета и мастерства драматурга.

Например, в пьесе Димитрия Ростовского «Рождественская драма» (1702) Медуза становится ненасытным божеством войны, раздора. Это «Вражда и Зависть» в одном лице, но ее легко узнать, ведь этот сценический образ ведет себя и выглядит «по инструкции»: она грызет сердце, и одновременно ее терзают змеи. Человеческие страдания, особенно приводящие к гибели, насыщают ее кровавую жажду, а значит, грядет большое несчастье. Говоря о себе в третьем лице, персонаж представляется именно Медузой.

Вражда или Зависть:

Будет зде и невинный мечем погибати,

Будет себе самаго мечем побивати.

Тако чрез сеть смертную поидет в ада узы,

Исцелит разтерзанну утробу Медузы.

Рождественская драма

Эпично выстроена сцена изготовления оружия для Медузы, в которой участвуют другие аллегорические чудовища – циклопы. Сделанные ими мечи, копья, стрелы, цепи – символ будущих злодейств. Впоследствии это оружие перейдет к людям, чтобы их руками утопить мир в крови.

Циклопы:

Се огнь возжигаем,

в млаты ударяем,

Копия и узы

для тебе, Медузы.

Рождественская драма

Терзания Медузы далее по сюжету передадутся главному антигерою пьесы – царю Ироду, который пожелает устроить чудовищное кровопролитие, чтобы вернуть себе радость. В 12-м явлении его прямо называют ненасытным кровопийцей, а впоследствии, страдая в аду, он произносит: «Змий в сердце и утробу жало угрызает». В сложной, выстроенной по образцовым риторикам литературной системе Димитрия Ростовского эмблема не исчерпывается одним персонажем, а «скользит» по пьесе, переходя от одного действующего лица к другому, как маска.

Парой десятилетий позже для кавалера из пьесы «Действие о короле Гишпанском» Медуза становится аллегорией злой Фортуны, воплощением несчастной судьбы. Персонаж изъясняется на модном языке, полном заимствованных слов, и его речь звучит на грани фарса, хотя отчаяние вполне реалистично.

Пропадай мой дух и весь корпус тела,

Ежели не получу сего дела.

Ах, проклятая и ненавистная медуза,

За что гонишь безумного во узы?

Гинь, проклятая, и провались, фантузия!

Действие о короле Гишпанском

Героиня по имени Тигрина в пьесе «Акт о Калеандре и Неонилде» (1731) выступает с традиционным монологом несчастной, желающей расстаться с жизнью при помощи неукротимых стихий и диких зверей, в том числе монструозных. Этот мотив потом попадет в песенную культуру, городские романсы, где постепенно приобретет трагикомические черты и станет литературным штампом, когда герой полагает: лучше нож в сердце или петля на шею, чем все эти любовные страдания. Герои XVIII в. по сравнению с их литературными последователями предпочитали умереть как-нибудь необычно, очень в средневековом духе: провалиться сквозь землю или быть задавленными сместившимися горами, быть растерзанными тиграми, драконами, чудовищными рыбами, – называемый ими ряд свирепых хищников-людоедов впечатлял своим разнообразием. В монологе Тигрины вместо тигров появляются гидры, медузы и чудовищные змеи вообще. То есть гидры и медузы сопоставляются как некие лютые монстры, имеющие сверху букеты змеиных голов. И действительно, на западноевропейских гравюрах изображение гидры иногда напоминало медузу, если ее рисовали вертикально, на двух ногах. Связь гидр с медузами тоже стала устойчивой в пьесах. В очередной торжественной сцене они изгоняются все вместе, когда наступает время муз: «Воспойте в поход наш, приятныя музы, // прочь подите от нас, гидры и медузы» («Акт о Калеандре и Неонилде»). Характерно, что в то же самое время авторы новых словарей относили легендарных чудовищ просто к разновидностям змеи: гидра – водяная змея, дракон – крупная змея, библейские василиски-аспиды – ядовитые змеи и т. д.

Подите горы, мене днесь покрыте,

и холми и дебри, бедну задавите;

гидры и медузы, меня разтерзайте,

и любыя аспиды, плоть мою снедайте.

Акт о Калеандре и Неонилде́

Медузья ипостась была лишь коротким этапом в череде метаморфоз эмблемы, несмотря на явный интерес к ней у авторов пьес. В русском сборнике эмблем, который несколько раз издавался в течение XVIII в., есть персонаж, напоминающий Медузу. Оригинальное имя этого персонажа – Invidia, он воплощал в западноевропейской традиции смертный грех зависти. На гравюрах Invidia имела вид старухи со змеями в волосах или в руках; нередко она грызет человеческое сердце, часто ее сопровождает собака – еще одно аллегорическое воплощение зависти, не ставшее особенно популярным в русской культуре. В Западной Европе зависть устойчиво соотносилась со змеей, завистникам пририсовывали даже змеиные хвосты [41: 394], и немудрено, что тень зависти пала на гидру, о чем сообщает переводной словарь эмблем.

Invidia. Западноевропейские гравюры XVI–XVII вв.

Зависть изображается женою престарелою, престрашною, бледною, сухощавою, беспокойною и печальною, с черными и нечистыми зубами, грудьми отвислыми, очами косыми и западшими, кожею на теле иссохшею, на голове и в руках у нее змии, кои грызут ея внутренности: возле ее стоит семиглавная гидра и собака.

Иконологический лексикон

Традиция соотносить монструозную старуху с человеческим пороком идет от римской литературы, где, например, гарпии (тоже безобразные, бледные, с отвисшей грудью) становятся аллегорией скупости, а фурии (в частности, Мегера) – аллегорией клеветы. На Руси XVIII–XX вв. Invidia в контексте учения о семи смертных грехах была освоена старообрядческой культурой, да и там грехи выражались лишь в звериных категориях: зависть изображалась в виде змеи. Впрочем, отдельные авторы, получившие европейское образование, обращались к этой фигуре и раньше. Например, в ранней польской поэзии Симеона Полоцкого появляется вполне узнаваемая Зависть, грызущая сердце, как первопричина зла. А впоследствии для сборника «Вертоград многоцветный» (1676–1680) им будет написан обширный цикл из двустиший и нескольких более длинных стихотворных текстов на тему зависти, которая предстает в различных образах: в виде пса, тени, ржавчины, червя, ехидны (то есть легендарной змеи, поедаемой изнутри своим потомством) и др. Эмблематическая Invidia, которая «сердце завистных снедает», терзает и грызет – сквозной образ этого цикла.

В целом же публике начала XVIII в. змееволосая Invidia была не слишком хорошо известна, долгое время она воспринимается как некий обобщенный антагонист добра, любви, благополучия, что понятно из разных переводов ее имени. В первом издании книги «Символы и эмблемата» (1705) Invidia в основном переводится как «Ненависть», ведь ей постоянно противостоит Купидон, «божок» любви, и гораздо реже ей противостоит добродетель. Только в одной эмблеме (№ 824) девиз гласит: «Зависть укрощает Любовь». А на эмблеме № 680 Invidia гонима Фортуной, и из-за отсутствия перевода в ней можно увидеть кого-то вроде Несчастья. Очень выразительна эмблема № 628 с парадоксальным утверждением: «Ненависть – тень любви»; на ее западноевропейских аналогах особенно хорошо видно, как кудри становятся змеями, а тень от лука изгибается змеей.

Эмблемы Invidia.

«Символы и эмблемата», 1705 г.

В позднем издании «Емвлемы и символы избранные» (1788) Invidia уже переводится как Зависть, но вводное изображение (№ 24) снабжено более развернутым комментарием: «Фурия, или человеконенавистник» – и двойной интерпретацией: «Се есть Зависть и Ненависть». Фурии – это римский (и более популярный) вариант Эриний, в XVIII в. их переводят «мучительными богинями». На Русь они в основном приходят в комплекте с Invidia, то есть сразу же осознаются как одно и то же. В той же эмблематической книге фурии называются богинями муз – возможно, это опечатка (вместо мук)^[1], по крайней мере, в западноевропейских источниках такой характеристики не обнаруживается.

Фурии… богини ада и муз, изображаются свирепыми и ужасными, с растрепанными власами, с пламенными очами, со змиями на главе, с зажженными факалами, держащия перуны и громовыя стрелы в руках.

Емвлемы и символы избранные

При соотнесении Invidia с Фурией авторы произведений опирались на словари по эмблематике, где эти чудовища толкуются как воплощения отчаяния, гнева, ереси, клеветы, мщения, неистовства, поношения, бешенства – то есть целого спектра негативных эмоций и пороков. Так что перевод «Ненависть», предложенный ранними переводчиками, был удобен не только для создания оппозиции любви, но и как наиболее общая категория по сравнению с названием конкретного греха, то есть по-настоящему эмблематическая фигура, неоднозначная. Иногда благодаря этой неоднозначности эмблема все-таки распадалась на отдельных персонажей, но скорее для того, чтобы умножить и снова собрать всех монструозных существ в единой армии зла. Так, в пьесе «Слава Российская» (1724) в качестве врагов выступает группа пороков, злоб, в числе которых Зависть-Invidia (с двойным именем). Командует ими Фурия, грозящая змеиным жалом.

Наполеон с сатаной и фуриями после сожжения Москвы (фрагмент). Лубочная гравюра, XIX в.

В изобразительном искусстве более позднего времени змееволосая Фурия остается знаком ненависти, ожесточения, тирании, агрессивного и вздорного поведения. Факельное шествие таких фурий с драконохвостым и также змееволосым дьяволом во главе символизирует несчастья Наполеона, всеобщее ожесточение против него. Того же типа персонаж участвует в лубочной бытовой сценке «Худое домоправительсво», где супруги безобразно дерутся, подобно петуху с курицей, разбившим злополучное яйцо. С помощью ручных мехов змееволосый ненавистник рода человеческого развевает лохмы непокорной жены, поддерживает накал страстей. Тема злых жен, которые изображались лохматыми, сидящими среди змей, звероподобными, – одна из любимых в мировом Средневековье и низовой культуре Нового времени. Знаменитый образ матери-ехидны – всего лишь один представитель этого огромного змеиного клубка, где примостилась и Медуза, переплетенная с Фурией.

Фрагмент лубочной картинки «Худое домоправительство», XVIII в.

…увидев невесту в карете, рече: «Тая клетка не по сем звере», знаменуя, яко жена – дивен зверь: когда не держится крепко на возжах, многое злое сотворити может…

Апофегмата