Читать книгу: «Шурум-бурум», страница 4

Грани незримы

Казалось, что будут тихо, однако звуков было предостаточно. Шелест деревьев, невнятные шорохи в траве, шум ветра. Странный зуд в голове. Он был тяжёл и болезнен, словно некая машина, старая и заржавевшая, отчаянно пыталась вращать шарнирами. Её обесточили, закрыли в пыльном ангаре, вокруг тьма и безвременье, но упрямо и зло она шевелит своими отмирающими деталями, в бессмысленной, но настырной агонии запуская визгливое сверло. Оно – суть, оно – сила, оно – жизнь. Оно вгрызается в поблескивающий матовыми огнями металл, оно сожрёт, разрушит, поглотит его, оно не даст умереть надежде на продолжение схватки… Но ангар слишком огромен и грязен, и электричества – заветного, бурлящего – не достичь. Вокруг тьма, а оттого рождается лишь зуд – тяжёлый и мерзкий.

– Мы упрятаны за глубинами своих оболочек, – бормотал он, – оттого лучи желаний лишь испепеляют. За этим – уныние, потому что правда та – обречённость название ей, обречённость воплощение её – близка и страшна. Близка чрезмерно – в любой момент, без всяких затруднений можно ощутить её огненное дыхание. Страшна ужасно, но ещё страшнее другое. Страшнее жалость, подлая сентиментальность, гадкая слезливость – от них все беды.

Казалось, что кто-то стоит за спиной. Он обернулся – там никого не было. Секунды бежали, он всматривался в темноту, и она расступалась – не вся, не полностью, лишь слегка бледнея – не то тревожно, не то пугливо. Силуэт пса обозначился над одной из могил. Он сидел у креста и без единого шороха, умно и печально смотрел на него. Потом убежал. Куда-то в сгусток тьмы, тот, что никак не поддавался настойчивости глаз, оставаясь цельным и страшным. Убежал, гарцуя между оградами.

– Небеса, – заговорил он опять, – это они указали нам путь друг к другу. Боги благословили нас на единение. Оно невозможно в идеале, ты права – наши пространства разнятся, как у всех. Но у нас они наиболее похожи, наиболее удобны, наиболее естественны. Рисунок у той мозаики чёток и понятен. За этим стоит Гармония. Ты слышала раньше такое слово – Гармония?

Она красива. Она тиха, умиротворённа, беспечное блаженство витает над ней сейчас, она желанна. Ночь совсем не портит её, луна не беспокоит – она где-то за тучами – оттого оттенки мертвенности не отплясывают на лице кордебалеты. Она словно тень – даже вглядываясь, можно не увидеть её. Она явна, однако – ладони сжимают плотность, они не могут лгать. Плотность податлива, упруга и имеет способность дарить воспоминания.

– Порой очевидное открывается неожиданно и в ином фокусе. Накал мыслей достаточен, чтобы слышать их – я знаю, ты слышишь меня сейчас. Горизонты, очертания, блеклость – пытливому сознанию чудится, что оно достигнуто, откровение. Откровение, смысл и конечная истина. Чудится лишь, ибо сознание пытливо, а значит и глупо.

Было всё-таки холодно. Ветер колюч, земля в изморози – невольно он поёживался. Её могила была возле самого забора. Полуразрушенного, осевшего. Он мог видеть стволы дубов, что росли по другую сторону. Дубы росли и по эту – то было чудно: территория смерти, грань, а за ней – другая территория. Не жизни, нет. Так думать неверно, противостояние отсутствует здесь. Быть может, то и вовсе единство, вот только грани смущают. Перешагнуть – ничего не стоит, он видел – надо лишь взобраться на бугорок и сделать шаг.

На неё не смотрел уже, глядел куда-то вдаль, в пустоту. Глядел и говорил:

– Я не знаю, как правильней. Я всегда воспринимал всё излишне серьёзно, ты, как мне казалось – несерьёзно совсем. Возможно, просто казалось, кто знает – я всегда чувствовал и понимал, что ты умнее и глубже. Себя стараешься ставить выше, я знаю, я тоже грешил этим, но не с тобой – выше тебя я не мог поставить себя никогда. Не сумел бы. Ты знаешь, бывали моменты, когда я ненавидел тебя. По – настоящему, всей душой. Сейчас презираю себя за это. Кто-то говорит будто: «Как мог ты ненавидеть её?! Эту святую женщину, эту воплощённую чистоту!» Но ведь мог же, мог. Наказание моё ещё впереди. Я не последователен, меня обуревают страсти и выбрать какую-то одну нет сил. Истинное, призрачное – всё смешивалось в тебе. Я тянулся к призрачному, но хотел ощущать истинное. Я не помню, ты никогда не говорила, любишь ли ты меня, ты всегда обходилась без слов, но и чувств твоих понять был я не в силах. Тешил себя надеждой, что любишь. Если хоть на сотую долю это так – я счастливейший из всех живущих. Вот понять бы ещё, где та грань, грань между искренним и призрачным. И к какой из её сторон относишься ты?

Родила в дороге

Как раз начались туннели. Поезд залетал в них, наступала тьма – она длилась минутами порой. Даже собственных рук не было видно – это осложняло дело. Свет возвращался так же неожиданно и неожиданностью своей пугал. Яростно стучали колёса, потоки весеннего воздуха врывались в приоткрытые окна, и склоны гор за окнами, то скалистые, то поросшие кустарником, были необычайно крутыми.

– Разойдитесь! Разойдитесь! – расталкивала столпившихся у плацкарта пассажиров проводница. – Имейте совесть в конце концов!

Люди жались, отступали на пару шагов, но не расходились. Наоборот, толпа увеличивалась – приходили даже из других вагонов.

– Так, – выступил вперёд начальник поезда, – по своим местам разойдёмся, товарищи! Или вас с милицией рассаживать?!

Милиционер действительно значился рядом, и слова эти вроде бы возымели действие – народ рассосался.

«Боже мой, – думала она, морщась от боли, – стыд-то какой!.. У всех на глазах в раскорячку валяюсь…»

На койке было неудобно. Узко и ног не развести. Она приноравливалась как-то бочком, но поезд сильно трясло, и она то и дело соскальзывала вниз. Чтобы не упасть, держалась руками за стойку столика.

– Ну вы как, – наклонился начальник поезда к бородатому мужику, сидевшему у её ног, – сумеете роды принять?

– Я-то сумею, – отозвался тот. – Если машинист не помешает. Он нас что – прямиком в ад решил доставить?

Лицо начальника было озабочено.

– Здесь всегда так ездят… К тому же мы опаздываем.

Бородатый лишь усмехнулся.

«Ой, угораздило меня, угораздило! – вертелось в голове. – Вот так закон подлости!.. Да зачем я вообще поехала, дура! Знала ведь, что произойти может!»

– Что делать-то, а? – испуганно взирала на начальника проводница. – Куда её теперь?..

– Как куда?! – подал голос её напарник, мордатый парень. – В матери-героини!

– Идио-о-о-от… – отвернулась от него проводница.

– Ближайшая станция через полтора часа, – сказал начальник. – Там высадим. А пока… Ничего сделать не можем.

«Он вообще врач ли? – косилась она исподлобья на своего акушера. – Может, меня пощупать вызвался…»

Бородатый поймал её взгляд и улыбнулся. Широко, душевно, но ей показалось, что в его улыбке было что-то неприятное.

Поезд ворвался в очередной туннель. Снова наступила тьма, и она не выдержала этого момента – громко и пронзительно застонала.

– Туннели эти… чёрт бы их побрал!

– Ничего, милая, ничего, – услышала она голос врача. – Зато как потом вспоминать об этом будешь – вот, мол, где ребёнка рожала!

«Какая я тебе на хер милая! – морщилась она. – Придурок…»

– Я думаю, мы здесь много помощи не принесём, – сказал начальник, когда туннель был позади. Он имел в виду себя и проводников. – Я пойду, следите за порядком, – кивнул он проводнице. – Чуть что – зовите.

Она чувствовала, как он вылезает. Эта плотность, этот сгусток, это неудобство – оно медленно, очень медленно выползало наружу и каждый миллиметр его продвижения приносил боль. Коварную, глумливую боль, которая радовалась своей продолжительности, своей силе, своему задору, которая была всеобъемлющей, сущей и единственной.

– Так-так, нормально, – слышался голос бородатого. Он похлопывал её рукой по ляжке, успокаивая видимо.

Она вдруг заметила кого-то на верхней боковой полке – той, что напротив. Чьё-то лицо, в самом углу. Глаза слезились, ей никак не удавалось сосредоточиться. Потом она разглядела – это был пацан. Маленький, щупленький пацанёнок лет семи – широко открытыми глазами созерцал он её междуножье. Заметив её взгляд, по-обезьяньи метнулся на другой конец полки.

«Гадёныш…»

Бородатый вёл дело умеючи. Время от времени кто-нибудь из пассажиров, будучи не в силах сдержать в себе любопытство, подходил к плацкарту и выглядывал из-за перегородок. Врач с проводницей их отгоняли. Врач вежливо просил не мешать, а проводница стыдила.

Когда раздался детский плач, все пережили это очень эмоционально. Кто-то засмеялся, а кто-то и прослезился даже. Люди зашевелились, заговорили.

– Кто родился-то? – крикнули врачу.

– Мальчик, – отозвался он. – Нормальный, обыкновенный мальчик. А вы думали кто – чудо-юдо?

Покрытый кровью и слизью, с вьющейся пуповиной, испуганно-диким взглядом взирал малыш на встречающий его мир. Трудно сказать, нравился ли он ему.

Счастливая же мать была слишком не в себе, чтобы оценить своё счастье.

– Чёрт! – выругалась она на очередную вспышку темноты. – Опять туннель этот хренов…

Родственники

Ждали до одиннадцати, потом отправились на поиски. Тамара накинула кофту, повязала платок. Брату дала ветровку.

– Только в лесу могли заблудиться, только там, – говорила она. – Видимо на шахту бегали – тут шахта километрах в шести – а назад дорогу не нашли.

– А у друзей где-нибудь? – спросил Павел.

– Нет, так поздно не могут у друзей. Их бы домой прогнали.

Вышли из дома. Ночь была тёмной до ужаса. На небе – ни луны, ни звёзд. Тамара зажгла фонарик.

– Им по сколько сейчас?

– Старшему семь, младшему пять.

– Ого, большие! Вроде бы вот-вот родились… Я почему-то считал, что у тебя грудные ещё дети.

Дошли до конца улицы. Здесь свернули в лес – он начинался сразу же за домами.

– Ах, негодники… Ах, паскудники… – качала головой Тамара. – Найду – выпорю.

– Раньше бывало, что пропадали?

– Чтобы домой не возвращались – нет. Я и не отпускала их никогда дальше магазина. Но разве уследишь?..

– Там есть где укрыться, на шахте?

– Да где там укрыться!?

Сестра с фонариком шла впереди, Павел за ней. Она буквально бежала, он едва поспевал. Поначалу какая-то тропка виднелась, потом шагали прямо по бурелому.

– Ты не подумай, – сказал Павел, – что я только из-за денег приехал. Их я, кстати, сразу же вышлю. Как только доеду.

– На шахту смысла нет идти, – вполголоса, но надрывно разговаривала сама с собой сестра. – Они в лесу где-нибудь.

– Мне и тебя повидать хотелось очень. Сколько – лет пять-шесть не встречались… Я, честно говоря, одно время зол на тебя был.

Под ногами хрустел хворост. Павел шагал вытянув руки – огонёк фонарика мелькал где-то впереди – Тамара не ждала его. Он спотыкался, налетал на деревья и то и дело чертыхался.

– Только бы на болото не вышли…

– Может я и не прав конечно, но ты тогда тоже палку перегнула. Взять так и уехать, всех к чертям собачьим послать: мать, отца… Они тоже с недостатками, я не спорю, но так же нельзя с ними.

– Перепугались ведь, сидят где-нибудь, ревут… Уж лучше бы на месте оставались, а то метаться станут.

Кричали, звали их. «Коля!» «Саша!» Останавливались, прислушивались. Ничего, ни звука.

– Ну найдитесь мне только, ну только найдитесь мне! Все потроха из вас выбью! – Тамара тряслась уже.

– Я же знал, что муженёк твой – гнилой мужик. А ты: нет, нет, мы вдвоём горы свернём!.. Нате вам – смотался, попробуй, найди.

– Подумать, хорошенько подумать надо – каким путём они идти могли. По колее? По колее дошли бы. Значит прямо так, напрямую двинулись.

В темноте не было видно, но наверняка она была очень бледной сейчас. Губы её дрожали, она то и дело облизывала их.

– Коля! – орала истошно. – Саша!

Тишина.

– Я в поезде когда ехал, – говорил Павел, – в окно смотрел: деревни какие-то, посёлки, один другого страшнее. Унылые все, серые. Вдруг говорят – твоя станция. Боже мой, думаю – неужели здесь ты живёшь?!

– Колька-то порассудительней. Догадается, может на месте сидеть… А перепугались-то наверное, а перепугались!

– Мать, кстати, совсем сейчас больная. А отец работает ещё. Склад сторожит.

– Дома теперь сидеть будут… Чтобы хоть раз я их ещё отпустила!

Накрапывал дождь. Мелкий, но неприятный.

– Ты, конечно, Тамар, человек сильный, решительный, но и глупостей немало делаешь. Так же нельзя обрывать всё. Это же всегда – стремишься в космос, а оказываешься в Тьмутаракани.

– Взгляни-ка под дерево. Не они это?

– Нет, тут пенёк какой-то… Родители, между прочим, готовы помочь. Ты бы съездила к ним как-нибудь, помирилась бы что ли. Они же тоже переживают.

– А что, если они уже мёртвые? – остановилась вдруг сестра. – Валяются где-нибудь со сломанными шеями…

– Да ну, брось. Ничего с ними не случилось.

– Не прощу себе это, – она прижалась к нему. Ревела навзрыд, дрожала вся.

– Ну, ну, – успокаивал он её. – Не надо, не надо. Найдём мы их, обязательно найдём.

– Коля! – орали они снова. – Саша!

Часа в четыре утра, когда забрезжил рассвет, дети всё же нашлись. Свернувшись калачиком, прижавшись друг к другу, с дорожками слёз на лице, пацаны спали в ветхом охотничьем шалашике. Тамара тут же хотела растолкать их, но Павел остановил её.

– Не надо, не буди. Напугаешь только.

Сестра послушалась.

– Да они живые ли? – утирала она слёзы.

– Живые, живые. Вон дышат как!

Они присели рядом. По земле стелился туман. Было холодно.

– А я недавно грыжу вырезал, – сказал Павел.

– Да что ты!

– Ага. Терпел, терпел – нет, думаю, хватит.

Вздрогнув, пацаны заворочались.

Счастливчик

Город, в котором я собирался жить, встретил меня невесело. В чем это выражалось, понять было трудно – окружающий ландшафт был типично провинциальным: серые дома, грязные улицы, дымящиеся трубы. Он был с виду равнодушным, этот город, но в нём таилась злоба – я это чувствовал. На душе скопилась странная и непонятная тяжесть, а где-то вокруг витало уныние. Я много связывал с этим переездом, он воспринимался мной как совершенное и полное изменение жизни, прорыв в иные сферы, освобождение какое-то. Я, впрочем, всегда был склонен придавать простым вещам мистический оттенок, но таково было свойство натуры, против неё не попрёшь, и то, что лишь зловещий гнёт с отзвуками вселенской печали ощущал я затаившимися под сердцем, было для меня реальностью и ничем иным. Чувство было не новое, его я испытывал не раз, но последний опыт имел место довольно давно.

Я устроился в общежитии. На завод решил сегодня не ехать. Кастелянш бормотала что-то неприветливое, выдавая мне бельё. Трясла ручонками, смотрела искоса, горбатилась – настроение от встречи с ней не улучшилось. Единственное, что было хорошего в заселении, – в комнате я оказался один. Пока. Наверняка в самое ближайшее время должны были поселить соседей, кроме моей здесь было ещё две кровати. Но они пустовали сейчас и это меня немного порадовало. Но лишь немного и совсем ненадолго. День клонился к вечеру, я лежал на кровати, и мне делалось всё хуже. В какой-то момент я понял, что заплачу и вскоре заплакал. Слёзы разом брызнули из глаз, а гортань издала нечто, похожее на стон – уткнувшись в подушку, я заревел как пятилетний ребёнок, обильно и в голос. Наволочка набухала влагой, я растирал глаза кулаками и при этом поражался тому, как я, взрослый мужик, не плакавший с младших классов школы, реву вдруг теперь и ничего не могу с собой поделать. "Мама…Мамочка…" шептал я в отчаянии. Горечь моя была неописуемой.

Потом я затих. Подумалось просто, что могут услышать. Тяжесть не прошла, но от выплаканных слёз сделалось значительно легче. Я судорожно вдыхал воздух и время от времени всхлипывал. В грязном, потрескавшемся зеркале, висевшем на стене, увидел своё отражение: глаза были красные, мокрые и жалкие-прежалкие. Я не помнил, когда последний раз видел их такими.

Надо проветриться, решил я. Пройдусь, подышу воздухом, успокоюсь. В кино, может, схожу какое. Здесь оставаться нельзя.

Я накинул куртку, надел ботинки и быстро, буквально лихорадочно, выбрался в коридор. Ребёнок лет трёх в одной майке и без штанов стоял у соседней двери и глупо взирал на меня заплаканными глазёнками. Губы его были испачканы чернилами, в руках он вертел кубик Рубика с несколькими отсутствующими квадратами.

Тоже плакал, подумал я, отходя от двери. Легче от этой мысли мне не стало.

Несмотря на календарную весну, погода была омерзительная. Всё небо заволокли тучи, под ногами хлюпало месиво из снега и грязи, лица прохожих были унылы и противны. Я шёл вниз по улице. Именно вниз – это было очень заметно, уклон был явный, да и дома вокруг располагались словно ярусами, один над другим. Дома были обшарпаны, и стёкла квартир мерцали какой-то беспросветной тоской – ужасно не хотелось оказаться за таким вот стеклом. Ничего интересного по дороге не в встречалось. Два раза я заходил в какие-то мрачные магазины, возникавшие на обочинах, но они были до ужаса бедны – даже пиво отсутствовало в них. С горя я купил во втором бутылку минеральной, которую вообще-то терпеть не мог. Отхлебнув из неё несколько раз и ужаснувшись вкусовым ощущениям, я отбросил её в сторону. Бутылка упала на камни, но не разбилась – попрыгав и поскрежетав по ним, она застыла, позволяя воде выливаться наружу.

Кинотеатра поблизости не было. Это выяснилось после того как я спросил о нём у проходившей мимо женщины, скорбной-прискорбной. В первую минуту она не смогла мне ответить, лишь нечленораздельно мычала, потом, на второй и на третьей объяснила всё же, что единственный в городе кинотеатр находился совсем на другом конце, до которого было чёрт знает сколько, а автобусы ходили плохо. Кроме того кинотеатр этот в последние месяцы вроде бы не работал. Смотрела на меня эта женщина как-то очень и очень странно – я даже подумал, что у меня что-то неладное с физиономией. Физиономия была в порядке, явно не в порядке была сама женщина. Она засеменила потом от меня и всю дорогу, пока не скрылась из вида, испуганно оглядывалась.

В конце улицы я набрёл на небольшой рынок. Несколько старух торговали здесь какой-то дребеденью. Пива не было и у них, только водка, но водку я покупать не стал – не хотелось начинать новую жизнь в новом городе с водки. Её к тому же на улице и не попьёшь. Ещё старухи торговали сигаретами и семечками. Сигареты у меня были, а вот стакан семечек я купил. Подошёл к одной бабке, попробовал пару на вкус. Семечки были ничего.

– Стакан, – протянул ей деньги.

Она сыпала семечки мне в карман и всё время неотрывно на меня смотрела. Пронзительно как-то, надрывно.

– Зря ты к нам приехал, – сказала она вдруг. – Здесь живут одни несчастные.

Да, бабушка, да, кивал я молча.

Над городом сгущались сумерки, дул пронзительный ветер, старая женщина смотрела на меня как на обречённого. Я был на дне отчаяния.

– Сюда мне и надо, – ответил ей, закуривая.

Один из многих

Он был, в общем-то, неплохим человеком. Неглупым, естественным в общении, весёлым даже. Пожимая руку, всегда улыбался, «как дела» спрашивал – просто как приветствие, но делал это весьма правдиво – казалось, ему действительно интересны твои дела. В движениях был быстр, энергичен – энергия, она так и кипела в нём – он даже через ступеньку перепрыгивал, поднимаясь по лестнице. Взглядом обладал проницательным и при разговоре смотрел всегда в глаза – это озадачивало немного. Он был неплохим – сейчас я вполне могу признать это.

Но мне он не нравился.

– Закрыто что ли?

– Ага, – ответил я тогда, поворачиваясь на голос. – Минут через пятнадцать будет.

– Чёрт, – поморщился он. – Ну да ладно, придётся подождать.

Так мы с ним познакомились. Так, или примерно так, я точно не помню. Познакомились, впрочем, не то слово – по именам не представлялись, но в лицо друг друга с тех пор знали. Перебросились парой фраз, потом при встрече здоровались.

Секретарша, кстати, так и не вернулась тогда с обеда.

– Как оно? – приветствовал он меня.

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего.

– Молодчик. Рад за тебя.

И как-то похлопал. По плечу. Не знаю, в чём тут дело, но меня это оскорбило. Я вообще далёк от душевного равновесия, а такие вот похлопывания делают меня просто неуправляемым. Как-то много позже, уже после отсидки, я разбил морду одному мужичку за такое же похлопывание. Причём сделал это, устраиваясь на работу. Работу не получил конечно. Вышел потом из кабинета на улицу, закурил. Стою, думаю: «А какого хрена?» Не знай, не смог объяснить. Может с тех самых стародавних пор всё это и началось.

– Можно вас на танец?

Она красивая такая была, в платьице занятном. Броская. Медлячок звучал, меня в романтику тянуло. Я и говорил это вдохновенно этак.

– Она со мной.

Это был он самый.

– А, ты. Тоже на танцульки?

– Угу.

– Ну ладно, не смею тревожить.

Отошёл в сторону, посматривал на них. Так и не понял – то ли на самом деле она с ним была, то ли он просто влез так удачно. Но по крайней мере ему она была рада куда больше, чем мне. Они танцевали, смеялись – я ухмылялся. Потом пошёл пиво пить.

– Боренька, ангелочек!

Это бабка. Я знаю, она была не очень мне рада, когда маманя откинула копыта. Она была тогда ещё не старой и крутила с каким-то прорабом. Сейчас не ходила почти – больные ноги. В принципе, нечего старушка. Самогон гнала неслабенький, одно время немало я его попил.

– Чё тебе?

– Хлебушка не купишь?

– Куплю.

– Деньги на тумбочке возьми.

– Хватит мне на хлеб.

А они как раз проходили мимо. Я вышел из подъезда, дверь захлопнуться не успела – тут и встретились. Мы с ним поздоровались, ей я тоже кивнул. Они держались за руки, счастливые – до неприличия.

– Ты куда?

– Пройтись… В магазин зайти надо.

– А-а… Как дела-то?

– Да ничего. А у тебя?

– У меня – замечательно.

– Ну, по тебе и видно… Ладно, давайте.

– Ага, пока.

Я не выдержал, оглянулся. Всего-то за угол завернуть осталось – нет, любопытство победило. Тотчас же назад, но мгновение роковое было. Роковое…

У меня и сейчас перед глазами порой встаёт эта сцена – целующиеся парень с девушкой, вид сзади. Поцелуй что надо – я таких и в кино не видел. Нежность, счастье, любовь – любовь, чёрт возьми! – всё здесь. И рука. Его рука – чуть ниже её талии.

– Ну что, на свадьбу-то будешь звать?

Он рассмеялся.

– Об этом рано ещё.

– А чего рано? У вас, я гляжу, костёр вовсю пылает.

– Ну, костёр это одно, а свадьба – другое.

– Тянуть-то тоже не надо. Правильно?

– Правильно, но тут ведь знаешь… тонко всё.

Тонко всё… Тонко, слов нет. Я, в общем-то рад, что они так и не поженились. Радость злобная конечно, но всё же. Возможно даже, что и я немалую роль в этом сыграл. Утверждать определённо не могу, но драка та наша в своём роде узловым моментом была. Перед самым окончанием бурсы случилась.

– Что тут у вас такое? Ты чего плачешь?

Она стояла у стены, лицо закрыто ладонями, всхлипывала. Была ночь уже, город спал, улицы пустынны. Я возвращался домой. Не пьяный, нет. Каким-то образом на них наткнулся.

– Муки любви что ли? – я пытался шутить поначалу.

– Пошёл вон!

Это он сказал. Причём небрежно так, через плечо, не оборачиваясь.

– А, что с тобой? – я заглянул девушке в лицо. Ладони её сдвинулись плотнее.

– Пошёл вон, я сказал!

И вот тут я ударил его. Потом ещё. Не скажу, что это было неприятно.

Он тоже отвечал, довольно прицельно. Хоть она и бросилась тут ко мне, оттаскивать стала – но это ещё неизвестно, кто кому больше дал. По крайней мере фингал на физиономии не сходил у меня после этого две недели. У него же фингалов вроде не было.

Потом я видел его ещё несколько раз. Он демонстративно от меня отворачивался, я тоже предпочитал смотреть куда-нибудь в сторону.

С ней же он больше под руку не ходил.

Один из многих – а сколько скверных воспоминаний!