Читать книгу: «Ярослав и Анастасия», страница 8
– Думай, что хочешь. А Глебке заодно ещё одно порученье я дам. Княжичей молодых в роде Ольговичей немало. А у нас Фрося на выданье. Говорила мне тогда ты: за русского, мол, её отдать надо. Вот и поищем ей жениха доброго.
Ольга в ответ молча кивнула головой. Она сидела задумчивая, внезапно притихшая. Слова все были сказаны. Всё, что объединяло их сейчас, были дети. И о детях своих оба они пеклись усердно. Но кроме детей, не связывало Ярослава и Ольгу, по сути, уже ничего, всё оставалось у них в прошлом, впереди ждали их лишь ссоры, обиды, взаимные упрёки. И вражда лютая готова была вспыхнуть, прорваться бешеным огнём в любое мгновение.
Они расстались, Ольга ушла к себе, а Ярослав долго ещё сидел посреди горницы, мрачный, сомневающийся, верно ли поступает, и старающийся провидеть, чем обернётся для него в грядущем предстоящая женитьба первенца.
Глава 23
Неслись по заснеженному зимнику расписные возки. Мчались удалые тройки, звенели бубенцы, всюду раздавались песни и весёлые шутки.
Седьмицу шумно гуляла золотая галицкая молодёжь, празднуя свадьбу шестнадцатилетнего княжича Владимира. Вздымались ввысь наполненные хмельными медами чары, говорились здравицы, слепцы-гусляры, ударяя по яровчатым струнам, возглашали славу князю Ярославу. Хорош, молод и красив был юный Владимир. Приоделся, кафтан весь заткан золотом, широкий пояс украшают драгоценные самоцветы, на востроносых сафьяновых сапогах тоже сверкают каменья. Под стать жениху и юная Болеслава Святославна – не поскупился владетель Чернигова, богатое приданое дал за дочерью. Тут и посуда чермная, и шкурки соболей, и шубы горностаевые и песцовые, и платья из парчи, и кони резвые, с богато расшитыми сёдлами. Сама невеста на фоне всего этого великолепия казалась Ярославу маленькой, словно бы случайно попавшей на взрослый пир и свадьбу девочкой. Испуганно косила она по сторонам своими большими глазками цвета перезрелой черешни, то и дело поправляла на голове цветастый убрус. Беспомощная, жалкая, напоминала она Осмомыслу загнанную в капкан мышку. Воистину, мышка. И носик такой остренький, и над верхней губой пушок, как у подростка.
«Полюбит ли её Владимир? – с сомнением думал князь, тихо вздыхая. – Привяжет ли она его к себе, или так и будет беспутный Ольгин сын шастать по кабакам да по гулевым девкам?»
Почему-то жалко становилось ему эту девочку. Наверное, иного жениха была достойна дочь Святослава Черниговского. Впрочем, она далеко не красавица. Да и о чём теперь рассуждать? Вспомнил Ярослав, как сам он женился на Ольге. Неприятно становилось, тяжко на душе от воспоминаний тех.
«Что тут поделать? Всем нам, князьям, такая участь выпадает. Не тех к алтарю ведём, которых любим», – пронеслось в голове.
С трудом отбросив прочь невесёлые думы свои, поднял Осмомысл очередной кубок. Говорил о дружбе, о союзе Галича с Черниговом, о том, что все они, и галичане, и черниговцы – русичи, а стало быть, родичи, у всех единая молвь.
За дружбу пили охотно, вспоминали, как вместе Ярослав и нынешний властитель Черниговской земли ратоборствовали против Давидовича, как брали Киев, как стояли полки их под Вщижем и Вырью. Было о чём потолковать с посланными Святославом боярами. Но то после – пока же гремело в горницах веселье, в стороне оставались высокие помыслы и дела, и хотелось, пусть хоть ненадолго, отвлечься от нудных повседневных забот, от тревог и тягостных сомнений.
…Владимир пришёл к отцу вечером. Хмурый, угрюмый, он капризно кривил уста и с обидой выговаривал:
– И кого же ты мне, отче, высватал?! Уродину какую-то! Да она… Ничё в ей нету! Ни ума, ни красоты! Дура позлащённая! Одно, что черниговская княжна! Что, невесту добрую не судьба сыскать мне было?! Глебку уж я отругал, на глаза попадаться боится! А что Глебка?! Ты ить ему повелел! Святослав зато, верно, рад-радёшенек! Обхитрил, объегорил нас с тобою! Яко купец лукавый, толкнул за великую цену товар худой!
– Что мелешь?! – зло прикрикнул на него, не сдержавшись, Осмомысл. – Да я тебе лучшую во всей Руси княжну нашёл. Самый товар дорогой. И если ты, Владимир, правильно тем богатством, что мы с матерью тебе приобрели, распорядишься, то, поверь, многого в земной нашей жизни достичь сумеешь. Всё у тебя будет – и стол княжой добрый, и союзники сильные. Постарались родители твои, подумали о будущем твоём. Тесть твой отныне опорой тебе в любом деле станет. Ибо какой родитель дщерь свою не любит!
– Да не люба она мне, понимаешь, не люба! – Владимир аж взвыл от досады и негодования.
– Замолчи ты! Ишь, раскапризничался тут! Не малое дитя, чай. Разуметь должен, что к чему! – словно плетью, ожёг его гневом Осмомысл.
Владимир как-то сразу обмяк, повалился на лавку, притих. Посидел какое-то время молча, раздумчиво поглядел на сурового отца, на топящуюся печь. Затем вдруг вскочил резко, бросился за дверь, метнулся в тёмный переход, туда, откуда доносился шум продолжающегося пира.
– Ненавижу, ненавижу всех вас! – шептал он, вздрагивая от негодования. – Что отец, что мать, что Святослав, что Глеб – все вы супротив меня! Вам лишь бы выгода была! А мне как с ею жить, с нелюбимой?
Был порыв отчаяния, ярости, злости. Владимир выбежал на крыльцо. Слёзы застилали глаза. Он влез на послушно подведённого челядином каракового скакуна, хотел уж было ударить боднями, но чья-то сильная рука резко ухватила поводья.
– Охолонь, княжич! – увидел он перед собой строгое спокойное лицо боярина Коснятина.
И сразу подумалось: «Вот он, он один поймёт, поддержит, успокоит!» Послушно, как мальчишка нашкодивший и кающийся, сполз Владимир с седла наземь. Коснятин Серославич ласково положил длань ему на вздрагивающее от рыданий плечо, заговорил мягко, вполголоса:
– Всё к добру, княжич, идёт. Разумею: тяжко оно! Невеста твоя, яко мышь дохлая! И откель этакую и выволок, из какой бретьяницы папаша ейный! Ну да ничё, ничё, княжич! Сдюжим! Ты, главное, не робей! И не сокрушайся такожде! Вборзе час наш пробьёт!
И Владимир, чуя поддержку опытного боярина, доверчиво прижимался к его груди и, рыдая, шептал:
– Верно, верно баишь, Серославич! Слёзы нонешние сторицей окупятся!
Отчаяние в душе юнца схлынуло, уступив место решимости. Подбадриваемый Коснятином, Владимир воротился в хоромы. И потекла жизнь прежней чередой, на первый взгляд, размеренно и спокойно. Но так только казалось.
Глава 24
Медленно трусил по киевскому Подолу гнедой рысак. Чуть покачиваясь в седле, Избигнев глядел по сторонам. Вроде тот же стольный град, что и раньше, те же соборы золотятся в выси, те же богатые хоромы боярские кичливо высовываются из-за оград, тот же шум царит на торгу. Но что-то неуловимое, не понятое, такое, что и словами-то не передать, менялось, что-то исчезало в жизни гордого Киева, матери русских городов. И всякому приезжему путнику становился он чужим, холодом веяло от всей этой красоты, от золота, киновари, узорочья, от расписных возков и ладей под алыми ветрилами143. Почему-то раньше такого ощущения не было, стольный был «своим», дальним, но таким же русским городом, как родной Свиноград, как Перемышль или Владимир. Что же случилось, почему тревога, грусть и горечь гложат душу, едва только копыто коня ступило на дощатый настил улицы?
Своего состояния Избигнев сам не мог понять. Пытался рассуждать про себя, но только пожимал плечами и… по-прежнему не понимал ничего. Ну, помер прошлым летом на пути из Смоленска старый, ветхий летами великий князь Ростислав Мстиславич, ну, замутилась было земля Киевская, дак вборзе Мстислав Волынский с галицкой помощью отодвинул посторонь дядей и прочих ненасытных родичей. Всем определил волости, умирил кого словом, а кого и угрозою. В Новгород послал на княженье старшего своего сына – Романа, не обделил и двоюродников своих. Давид Ростиславич получил из рук его Вышгород, брат же его Рюрик сел в Овруче, в древней земле древлян. После ходил Мстислав во главе рати союзных князей далеко в степь, на Орель144, бил в пух и прах половецкие орды, очищал путь торговым судам в греки. Силён стал бывший волынский владетель, ему завидовали, перед ним склоняли головы, им восхищались.
Вроде бы и союз прежний с Галичем был у Мстислава крепок. Дружины галицкие водил на половцев вместе с иными служивый князь Святополк Юрьевич, показали в боях со степняками галичане дерзость и отвагу настоящих героев. Но всё одно – тяжесть какая-то висела на сердце у Ивачича.
Ещё более усилилась тревога его, когда постучался он в ворота дома старинного приятеля своего – Нестора Бориславича. Встретил его у врат некий незнакомый служка в монашеской рясе, долго подозрительно осматривал, вопрошал, кто и откуда. После, кое-как сопроводив в сени, отмолвил на вопрос, где хозяин:
– Лихо у нас. Боярин Нестор с братом Петром в Вышгород утекли. Нощью, тайно. Размолвка у их вышла со князем Мстиславом. Обвинил князь боярина, будто табун увёл тот у его и клейма свои на коней поставил. Да токмо лжа всё. Оговорили Нестора Бориславича вороги. А ты, баишь, дружен с им был? Дак вот те совет мой: езжай с Киева подобру-поздорову. Смута у нас вызревает. Недовольны князи и бояре самовластьем Мстиславовым. Крут он.
Сильно встревожил Избигнева рассказ служки. Поспешил он к себе на Копырёв конец, в новый свой терем. Подъезжая, невольно залюбовался красотой места и серокаменной башней над кровлями теремов. Да, разжился он. И как не хотелось бросать всю эту красоту, почитай, своими же трудами и созданную!
Ингреда не разделяла опасений и беспокойства Ивачича. Пожав плечами, сказала она ему:
– Что князь с Бориславичем не поделил, то его дело. Нам с тобой ничего не угрожает. С Галичем князь Мстислав будет прежний союз иметь. Неглуп он. И что мне бояться? Мать Мстислава, княгиня Рикса, меня с малых лет растила. Почти родная я им всем.
Мало-помалу Избигнев успокоился, улеглись в душе его тревоги и сомнения. Подумалось, что, воистину, Ингреда права. Как жили, так и будут они жить. Будут приезжать сюда, в стольный, останавливаться надолго, будет он здесь отдыхать от перипетий княжеской службы. Сейчас же ему надо было возвращаться в Галич. Ингреда с сыном останутся в Киеве до лета. А там ждут их новые заботы, новые великие и малые дела. В Свинограде тоже мыслил Ивачич обновить старые хоромы. Как-никак княжой муж.
…Поутру, отоспавшись, выехал Избигнев по знакомой дороге в Галич. Заканчивался февраль, снег начинал таять, и он торопился, стараясь успеть до распутицы. Недолог путь, а подгонять приходилось резвого скакуна. Внизу, под копытами местами стояли лужи, снег превращался в грязное месиво. Конь тяжело дышал, выпуская в воздух клубы пара.
Но вот осталось позади Межибожье, посверкал свинцом церковных куполов шумный людный Теребовль, и маячат уже впереди за гладью Днестра и широким мостом строения Галича. Близит конец пути.
…Снова, как и много раз ранее, поутру Избигнев сидел на лавке в княжеской палате напротив Ярослава. Говорили о многом: о походе на половцев, о недовольстве князей Мстиславом, о Несторе и его брате.
Снова закрадывалось в душу Ивачича давешнее беспокойство. Не таясь, он поведал о мыслях и чувствах своих князю. Осмомысл хмурился, отводил взор в сторону, молчал, словно примериваясь и прикидывая, как быть. Наконец промолвил твёрдо:
– Союз с Мстиславом рушить не буду, роту145 не преступлю. Ведомо мне: ведут князья речи крамольные против Изяславича. Исподволь смуту сеют. Ко мне тоже посылали. Так вот: я им в этих злых делах не товарищ. Мы, галичане, на своих рубежах стоим, чужого нам не надо. А как со Владимиром Мачешичем, стрыем146 Мстиславовым, дружбу водить, ты, Избигнев, помнишь, надеюсь. Вертляв он, от одного князя к другому бегает. И предаёт всех и вся. И многие такие, не один Владимир. Ну да довольно о них. Покуда ты в Киеве был, приезжали ко мне из Северы147 бояре. Фросю сватают за князя Игоря, сына Святослава Ольговича покойного. Поразмыслил я, прикинул, что да как, и дал согласие. Об Игоре молва добрая идёт. Осьмнадцать лет парню, а уже на рати себя показал, половцев сёк. И, говорят, статен, собою пригож. Одно слово: добр молодец. Ударили мы по рукам.
«Вот как, выходит. Фросю, значит, устраиваешь… И что тогда? Как со княгиней Ольгой быти?» – Избигнев промолчал, но уставился на Осмомысла вопросительно.
Князь, заметив его выразительный взгляд, грустно усмехнулся и тотчас перевёл разговор на другое.
– Владимир совсем от рук отбился, – пожаловался он. – На княжну Болеславу и глядеть не желает, всё по кабакам пропадает, с бабами непристойными водится. Тако вот. Уж и не знаю, как управу на него найти. Жалко Святославну, конечно… А Ольг мой растёт. Уже и ходит, и говорит. Одна радость. – Лицо Ярослава внезапно просияло.
Обо всём забывал он, когда заходила речь о Насте и сыне. Ради них двоих готов он был на что угодно. Ольга и Владимир – да, они были, жили, существовали где-то рядом, но становились они лишними, чужими, ненужными в жизни его. Понимал, что поступает неправедно, что беду может навлечь на Галицкую землю, и потому ждал, не решался на открытый разрыв. Ждал… неведомо чего и зачем.
…Тревога Избигнева после беседы с князем лишь возросла. Выходит, и здесь, в Галиче, небезопасно теперь. Уже подумывал он, как бы поскорее съездить ему в Киев да привезти в родной Свиноград жену и сына, как вдруг среди ночи постучали ему в окно. По терему засновала, забегала челядь. Во дворе вершник на запаленном скакуне коротко сообщил:
– Рати суздальские ворвались в Киев! Жгут, грабят! Князь Мстислав на Волынь ушёл! Разор и насилье в стольном!
Избигнев в ужасе застыл на ступенях крыльца.
Глава 25
Смотрела на себя в круглое серебряное зеркало в украшенной самоцветами оправе, каждый раз находила себя всё более привлекательной, любовалась своей красотой. Хотелось прыгать от счастья, смеяться весело, радоваться удаче. Светились лукаво серенькие половецкие глазки, на тонких розовых устах играла приятная улыбка, брови-стрелы были подведены сурьмой, на ланиты наложены румяна. Распущенные волосы цвета золота плавно ложились на плечи.
Всё было прекрасно в молодой Настасье, была красота её всепобеждающа, она вырывалась из тесных стен боярских теремов и летела словно бы, парила в воздухе, заявляла о себе. Вот, мол, я какая! Кто, что сильней, что краше меня в этом вашем мире?! Вера?! Лёгкий смешок пробегал по накрашенным коринфским пурпуром губам. Что им, этим уродливым людишкам, прячущим своё безобразие под чёрными рясами?! Они ненавидят земную красоту, потому как для них она недостижима и недоступна. Тогда, может, стремление к власти, к богатству превосходит её прелести, затмевает разум мужчин? Да, конечно, но своей красотой она достигла всего, чего хотела. Один шаг осталось ступить – добиться, чтоб прогнал князь из хором своих эту крикливую ненавистную ей Ольгу, и тогда… Тогда она станет княгиней, она исполнит свою мечту, она заблистает на пирах и на приёмах иноземных послов, ей будут целовать длани, её будут просить о всяких услугах (впрочем, просят уже и теперь), наконец, один лишь её благосклонный взгляд будут принимать как высшую награду.
Зеркало отложено в сторону. Прислужница принялась заплетать Настасье косу, другая уже приготовила узорчатый плат с вкраплёнными каменьями, держала его на руках, любуясь переливами самоцветов.
Отец, боярин Чагр, появился на пороге, нерешительно потоптался, кашлянул, обращая на себя внимание дочери. Он всегда ходил тихо, крадучись, словно боясь чего-то, косил по углам, в тёмных переходах дворца всегда клал крест. Настя смеялась над этой отцовой осторожностью, но Чагр, качая головой, всякий раз предупреждал её:
– Ворогов тут у нас с тобою много, дочка. Вот и хоронюсь. Князь от всех оберечь не сможет, самим нам с тобою надобно о себе заботу иметь.
Выждав, когда челядинки, створив своё дело, скрылись за дверями покоя, боярин удобно расположился на лавке возле забранного слюдой окна. Заговорил медленно, поглаживая светло-русую бороду:
– Что князя ты окрутила, то добре, дочка. Он топерича у нас, что пёс ручной. Одно что еду из рук не тащит.
– Люб мне Ярослав! – оборвала речь родителя, недовольно сдвинув брови, Настасья. – Сын у нас. Не молви тако, не смей!
Чагр в ответ лишь хитровато подмигнул ей и криво усмехнулся. Известно, мол, что у тя, доченька, первей – побрякушки сии златые, мечты высокие али князева любовь! Видал, знаю, как каждую седьмицу ездишь ты, ведуница, в терем на Ломнице, как готовишь зелья приворотные!
Сделав вид, что согласен, что поверил её словам, поспешил боярин перевести разговор на другое:
– Вот о чём сказать тебе хочу, Настя. Князева любовь – оно, конечно, добре. Но надобно нам с тобою поболе людей верных иметь. Не слуг, не рабов – нет. Сего товара у нас хватает. Из бояр, из житьих людей верные нужны. Ты им когда пособи, когда князю что шепни, когда сама приласкай да обольсти.
– Молвила ить: Ярослав один мне люб!
– Опять ты меня не поняла, дочурка. Приласкать – не значит вовсе, что в постель тащить. Иной раз слово доброе большую силу имеет, чем близость плотская. Мало того, такое скажу: близко особо к собе никого не подпускай. Держи на расстояньи, но привечай. Сим токмо преданных людей обретёшь. Вот, к примеру, устроиться ты помогла троим братьям Кормилитичам. Яволод при дворе стольником служит, Ярополк – во дружине молодшей супротив половцев на Орель ходил, а Володислав волость родовую из рук твоих, почитай, получил. Вот, поглянь на сих молодцев, приветь. Расспроси их, как и чем живут. Кого одним взглядом одари, а кому, к примеру, какую безделушку подкинь ко свадьбе али к именинам. Потом, живёшь ты ныне, яко княгиня, свиту свою имеешь. На твоём бы месте пригляделся я ко двум девчонкам из житьих. За столом они боярыням знатным прислуживают да всякие делишки малые в тереме проворят – платы и убрусы вышивают, посуду злащенную порченную к ремественникам носят. Работой лишней не обременены хохотушки сии. Весело им, вольготно живётся. Бают, князь Ярослав во время потопа их спас. Вот, улыбнись им лишний раз, слово доброе промолви, робёнка доверь, чтоб поиграли да покормили. Тоже верны тебе будут Фотинья с Порфиньей.
– Имена-то экие заковыристые! – удивилась Настя. – Не спутать бы их. Ну а Кормилитичей и вовсе различить трудно. Который Яволод, который Ярополк – бог весть. Одинаковы, яко две капли воды.
– Ничего, разберёшься, если желание иметь будешь. Главное, запомни мой совет. Ищи и обретай людей верных. Без них, Настя, не осилить нам княгиню Ольгу и суздальскую её свору.
…Крепко запомнила Настасья отцовы слова. В тот день долго задумчиво бродила она по палатам терема, шурша богатым парчовым платьем. Князя в доме не было – выехал он творить суд в одно из сёл на Днестре. Тихо было в покоях, лишь во дворе кипела жизнь – скрипели телеги, ржали лошади, громко говорили меж собой отроки и челядинцы.
Вспомнилось вдруг молодой женщине детство, игры на этом дворе и забавный баловник Петруня, сын поварихи. Где он теперь? Жив ли?
Направила Настасья стопы вниз, на поварню.
Постарела, пополнела Агафья. Говорила медленно, страдала одышкой. Настю она вспомнила не сразу, подивилась причудам столь высоко вознесшей её судьбы, о Петруне же сказала так:
– Не стал сынок мой при дворе прислуживать, попросился в дружину княжью. Дома топерича редко бывает. Нынче на стене градской охрану несёт.
– Как явится, пущай ко мне придёт без боязни. Я, чай, не обижу. Давние мы знакомцы, – холодно промолвила Настасья.
На улицу она выходила редко, в собор Успенский – ещё реже. Ловила всюду осуждающие взгляды степенных горожанок, слышала заспинный шепоток:
– Наложница княжеска! Ни стыда, ни совести! Ведьма, воистину ведьма! Красота колдовская, словно и не человечья!
Господи, как ненавистно было ей это слово гадкое: «наложница». Будто она без роду, без племени. Привёз её князь к себе в хоромы, положил, как вещицу красивую, и держит при себе, любуется.
«Княгиней стать хочу! Боже, помоги рабе своей!» – немо молила она в темноту, держа в руке тонкую свечку.
Петруня пришёл к ней в тот же вечер. Сидел, смущённо стискивал длани в кулаки, словно не зная, куда их деть, смотрел несмело на подружку своих детских игр, говорил, что рад будет ей служить.
– Я тебе помогу по дружбе. Хочешь начало получить над сотней? Князя попрошу, тотчас содеет, – предложила неожиданно Настя.
Петруня аж вздрогнул. Засветились глаза его, спросил он, краснея, стесняясь самого себя и своих вопросов, но в то же время с радостной надеждой в голосе:
– Правда? Давно хотел…
– Ну, тогда дело решённое. Мне князь не откажет. Токмо, отроче, об одном прошу: не забывай сию услугу. Помни, кто тебе добра желает.
– Николи не забуду, светлая… – Он на миг замешкался, думая, как к ней обратиться. – Боярышня.
Настасья благосклонно склонила голову.
«Ничего, вборзе по-иному величать мя будете», – думала она, с улыбкой глядя на некрасивое носатое лицо увальня Петруни. Надо же, какой вырос. А малый был шустрый да ловкий. Вот как порой жизнь людей меняет.
…С девушками тоже получилось просто и легко. Чагр мог быть доволен дочерью. Позвала Настасья Фотинью и Порфинью в свои покои наутро, велела заправить постели, а после поручила их заботам крохотного Олега. Годовалый мальчик только-только научился ходить, и юные отроковицы, держа его за руки, вывели гулять в сад. Стоя на крыльце, Настасья слышала их громкие голоса и звонкий смех. Сперва она не могла понять, которую девушку как звать, но быстро сообразила: светленькая и курносенькая – та Фотинья, чёрненькая и смуглолицая – Порфинья. Фотинья шустрая и весёлая, Порфинья – более строгая и рассудительная. Миловидны дочки житьих, но ей, Настасье, обе они – не соперницы. Куда им? Ну, повертятся в княжом тереме, а потом выйдут замуж за кого-нибудь навроде Петруни, нарожают чад. А может, кто из них похитрей окажется, поближе ко княжому столу устроится. Вон та, с носиком смешным, стойно шарик, по всему видно, ловкая девка. Окрутит какого боярчонка и будет здесь, в Галиче, в тереме боярском хозяйничать. И надобно, чтоб помнила, не забывала, кто ей прежде иных милость оказал и возле себя пристроил.
Настасья велела челядинкам накрыть в палате широкий стол и пригласить обеих девушек разделить с ней трапезу.
Во время обеда она много говорила о том, что покуда неловко чувствует себя в этом огромном тереме, что чужая она здесь, и если б не сын, ни за что не осталась бы здесь надолго. Девушки вздыхали и кивали головами: понятны, мол, твои, госпожа, беды.
После Настасья подарила Фотинье дорогой пуховый плат из козьей шерсти, Порфинья же получила из её щедрых рук перстень с жемчужной жуковиной148. Девушки несказанно радовались подаркам и чуть ли не визжали от удовольствия.
– Топерича почасту буду звать вас, – объявила им на прощание Настасья.
Этот отцовый наказ она старательно выполнила.
…Яволода она нашла на конюшне, когда уже возвратился он из села, куда ездил сопровождать Ярослава.
– Чегой-то, отроче, в тройке моей удалой левая пристяжная прихрамывает. Поглядел бы, – попросила она юношу.
Яволод молча поклонился ей, приложив руку к сердцу, и побежал смотреть лошадей. Исполнителен был сын Млавы, даже чересчур ретив. Ну да молод покуда, да ещё и помыкался на чужбине. Рад, верно, возвращению своему.
Настасья подошла к стойлу, вновь подозвала его:
– Подойди-ка, отроче. О братьях твоих вопросить хочу. Как они. Добре ли устроились?
– Да, спаси тебя Бог, госпожа. Твоими молитвами. Всё у них в порядке.
– Тебе, ежели что надо, приходи, не бойся. Чем могу, всегда помогу, – проворковала Настасья.
Яволод усмехнулся и снова поклонился ей в пояс.
– Благодарю, госпожа. Милости твоей николи не забудем.
Он говорил мало, больше слушал, кивал, кланялся.
«А ентот непрост. Не Петруня и не Фотинья. Ну да и такие тож, верно, надобны. С батюшкой о нём перетолкую», – подумала Настя, смотря на бесстрастное красивое лицо юного сына боярина Ляха.
Молод совсем, вон пушок первый едва пробивается над губой и на подбородке. А непрост, видно, ох как непрост боярский отпрыск сей.
– Заутре поеду я в дом свой, на Ломнице-реце. Со мною поедешь, за лошадьми приглядишь. Со князем я уговорюсь, разрешит. Готовься, отрок.
Круто повернулась на каблучках красавица, павою полетела обратно в терем. Хмуро глянул Яволод ей вослед, но тотчас отвернулся.
…На следующий день они поедут по размытому вешними дождями шляху на Ломницу, и Яволод подсмотрит, как и где готовит дочь Чагра своё зелье. Никому покуда не скажет он о виденном, но место это запомнит навсегда. Мнилось юному сыну Ляха, что княжеская наложница отныне будет у него в кулаке.
Бесплатный фрагмент закончился.
Начислим
+12
Покупайте книги и получайте бонусы в Литрес, Читай-городе и Буквоеде.
Участвовать в бонусной программе