Читать книгу: «Анафем», страница 3

– А когда они закроются, по какую сторону будете вы? – спросил Кин.

Я опять смутился, потому что не смел задать этот вопрос. Однако я втайне порадовался, что Кин его задал.

– Если меня сочтут достойным, я бы очень хотел оказаться внутри. – Фраа Ороло весело посмотрел на меня, как будто угадал мои мысли. – Суть же в том, что примерно через девять лет меня могут вызвать в верхний лабиринт, отделяющий мой матик от матика центенариев. Я войду в тёмную комнату, разделённую решёткой, а по другую сторону будет столетник (если к этому времени они не вымрут, не исчезнут и не превратятся во что-нибудь иное). И вопросы, которые он задаст, покажутся мне такими же странными, как тебе – мои. Столетники будут готовиться к своему аперту. В их книгах записаны все юридические практики, о которых они или другие инаки в других концентах слышали за последние тридцать семь с лишним веков. Список, которым я тряс перед тобой минуту назад, – лишь один абзац из книги толщиною в мою руку. Поэтому, даже если беседа кажется тебе нелепой, я бы очень просил тебя просто рассказать мне, как вы выбираете преступников.

– А мой ответ запишут в эту книгу?

– Если он будет новым, да.

– Ну, у нас по-прежнему есть окружные санаторы, которые прибывают на новолуние в запечатанных фиолетовых ящиках…

– Да, их я помню.

– Но они появлялись не так часто, как надо. Власти плохо их защищали и некоторых пустили под откос. Тогда власти поставили ещё спилекапторы.

Фраа Ороло взял другой лист.

– Кто имеет к ним доступ?

– Мы не знаем.

Ороло принялся искать другой лист, но, прежде чем он нашёл, Кин продолжил:

– Если кто-нибудь совершает серьёзное преступление, власти шлёпают ему на хребет такую штуку, что он на какое-то время становится вроде калеки. Потом она отваливается, и всё проходит.

– Это больно?

– Нет.

Новая страница.

– Когда вы видите человека с таким устройством, вам ясно, какое преступление он совершил?

– Да, там прямо так и написано, кинаграммами.

– Воровство, насилие, вымогательство?

– Само собой.

– Крамола?

Кин долго молчал, прежде чем ответить:

– Такого никогда не видел.

– Ересь?

– Это, наверное, по части небесного эмиссара.

Фраа Ороло воздел руки с такой силой, что стла упала с его головы и даже одна подмышка оголилась, потом резко закрыл лицо. Этот иронический жест он частенько проделывал в калькории, когда кто-нибудь из фидов демонстрировал непроходимую тупость. Кин явно правильно всё понял и засмущался. Он поёрзал на стуле, задрал подбородок, снова опустил его и посмотрел на окно, которое пришёл чинить. Однако был в выспренном жесте Ороло какой-то комизм, и Кин чувствовал, что ничего плохого не произошло.

– Ладно, – сказал он наконец. – Я никогда так об этом не думал, но на самом деле у нас есть три системы.

– Ящики, нашлёпки на хребет и что-то новенькое, ни мне, ни фраа Эразмасу незнакомое. Некто, называемый небесным эмиссаром. – Фраа Ороло принялся искать что-то в стопке листьев, в самом её низу.

– Я о нём не упомянул, потому что думал, вы знаете!

– Потому что… – фраа Ороло отыскал нужный лист и теперь скользил по нему глазами, – он утверждает, что пришёл из концента, чтобы принести немногим избранным свет матического мира.

– Да. А что, неправда?

– Неправда. – Видя, как растерялся Кин, Ороло продолжил: – Такое случается каждые несколько веков. Некий шарлатан претендует на светскую власть, ссылаясь на мнимую связь с матическим миром.

Я знал ответ на свой следующий вопрос раньше, чем выпалил:

– Мастер Флек – он что, его последователь?

Кин и Ороло разом посмотрели на меня, одинаково взволнованные, но по разным причинам.

– Да, – отвечал Кин. – Он слушает за работой их передачи.

– Потому-то он и снял провенер на спилекаптор, – сказал я. – Небесный эмиссар выдаёт себя за одного из нас. Если в матике есть что-то таинственное или… ну, величественное, это прибавит небесному эмиссару значимости. И мастер Флек, как его последователь, считает это в какой-то мере и своим достоянием.

Ороло молчал. Я сперва смутился и лишь много позже задним числом понял, что ему и не надо было ничего говорить: так очевидна была правильность моих слов.

У Кина лицо стало немного растерянное.

– Флек ничего не заспилил.

– То есть как? – удивился я.

Фраа Ороло по-прежнему думал о небесном эмиссаре и слушал вполуха.

– Ему не разрешили. Его спилекаптор слишком хорош, – объявил Кин.

Старый и мудрый Ороло напрягся и закусил губу. Я, молодой и глупый, пёр напролом:

– И как это понимать?

Фраа Ороло положил руку мне на запястье, чтобы я дальше не записывал. Сильно подозреваю, что ему хотелось другой зажать Кину рот.

Мастер ответил:

– Глазалмаз, антидрожь и диназум – со всем этим он мог заглянуть в другие части вашего собора, даже за экраны. По крайней мере, так сказали ему…

– Мастер Кин! – провозгласил фраа Ороло столь зычно, что все в библиотеке подняли головы. Затем он понизил голос почти до шёпота: – Боюсь, ты хочешь пересказать нам что-то, что твой друг Флек услышал от ита. Должен напомнить, что нашим каноном это запрещено.

– Простите, – сказал Кин. – Тут так легко запутаться.

– Да, знаю.

– Ясно. Не будем о спилекапторе. Простите ещё раз. Так о чём мы?

– Мы говорили о небесном эмиссаре. – Фраа Ороло немного успокоился и выпустил наконец мою руку. – Меня, собственно, интересует одно: отброс он, подавшийся в мистагоги, или бутылкотряс, поскольку первые бывают опасны.

Кефедокл. 1. Фид Орифенского храма, переживший извержение Экбы и ставший одним из сорока малых странников. В старости он будто бы объявился на периклинии, хотя некоторые исследователи считают, что это был сын или тёзка орифенянина. Фигурирует в качестве второстепенного участника в нескольких великих диалогах, особенно в «Уралоабе», где его своевременное вмешательство дало Фелену время оправиться от ехидных выпадов оппонента, сменить тему и приступить к последовательному уничтожению сфенической мысли, которое составило заключительную треть диалога и привело к публичному самоубийству заглавного участника. От страннического периода жизни К. сохранились три диалога, от периклинического – восемь. Человек, безусловно, одарённый, он тем не менее производил впечатление педанта и резонёра, отсюда 2-е значение. 2. Педант и резонёр; зануда.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

– «Отброс, подавшийся в мистагоги» – более или менее понятно, – сказал я фраа Ороло позже. Мы были в кухне трапезной: я резал морковку, Ороло её ел. – И я догадываюсь, что они опасны, поскольку озлоблены, хотят вернуться туда, где их предали анафему, и отомстить.

– Да. Потому-то мы с мастером Кином провели всю вторую половину дня у дефендора…

– А что значит «бутылкотряс»?

– Вообрази знахаря в обществе, не знающем стекла. Море выносит на берег бутылку – вещь с поразительными свойствами. Он надевает её на палку, трясёт ею и убеждает всех, будто сам приобрёл часть этих поразительных свойств.

– Так они не опасны?

– Да. Они слишком внушаемы и потому быстро пугаются.

– А как насчёт пенов, которые съели печень светителя Блая? Не сказать, чтобы они так уж его боялись.

Чтобы спрятать улыбку, фраа Ороло сделал вид, будто разглядывает картофелину.

– Верно подмечено. Но вспомни: светитель Блай жил один на холме. Самый факт, что его отбросили, разлучил светителя с артефактами и акталами, которые на общество, способное порождать бутылкотрясов, воздействуют сильнее всего.

– Так что вы с дефендором решили?

Фраа Ороло огляделся, давая понять, что о таком не следует вопить во всю глотку.

– Ожидать бо́льших предосторожностей во время аперта.

Я понизил голос:

– Так мирская власть пришлёт… ну, не знаю…

– Роботов с парализаторами? Эшелоны конных лучников? Баллоны с усыпляющим газом?

– Ну да, в таком духе.

– Зависит от того, насколько небесный эмиссар стакнулся с бонзами, – сказал фраа Ороло. (Он всегда называл так мирскую власть.) – И это нам очень трудно установить. Мне так точно. Для того и учреждена должность дефендора. Не сомневаюсь, что фраа Делрахонес уже этим вопросом занимается.

– Может ли это привести к… ну, знаешь…

– Разорению? Локальному или всеобщему? Насчёт всеобщего – думаю, вряд ли. Фраа Делрахонес уже что-нибудь бы услышал от других дефендоров. Я не исключаю безобразий в Десятую ночь, но потому-то мы накануне аперта и перенесли всё по-настоящему для нас ценное в лабиринт.

– Ты сказал Кину, что кардинальные перемены в экстрамуросе дважды приводили к разорениям, – напомнил я.

– Неужели? – И раньше, чем я успел ответить, Ороло скорчил этакую гримасу весёлого фраа, будто собирался насмешить полный калькорий замученных теорикой фидов. – Ты что, четвёртого разорения боишься?

Я предал смерти морковину и трижды вполголоса помянул грабли Диакса.

– Три глобальных разорения за три тысячи семьсот лет – не так уж и страшно, – заметил Ороло. – У мирян статистика куда более мрачная.

– Немножко боюсь, – отвечал я, – но совсем другое хотел спросить, пока ты не начал кефедоклить.

Ороло не ответил, возможно, потому что в руке у меня был большой нож. Я устал и злился. Чуть раньше я вмял сферу внутрь, чтобы получилась корзина, и пошёл к ближайшим клустам. Оказалось, их обобрали; пришлось тащиться на другой берег реки и добывать овощи для рагу там.

Я схватил доставшуюся таким трудом морковку и указал ею вверх.

– Ты меня учил больше насчёт звёзд. Историю мне преподавали другие – в основном фраа Корландин.

– Он, наверное, говорил, что в разорениях виноваты мы сами, – сказал Ороло. Я отметил, что он употребил слово «мы» очень растяжимо, в смысле «каждый инак начиная с ма Картазии».

У Репья была милая привычка – за разговором ни с того ни с сего легонько ткнуть меня в ключицу. Я машинально вскидывал руки, понимая, что от второго тычка полечу на землю. Таким образом Лио давал понять, что я стою не так, как советуют его книги по искусству долины. Я считал, что это чушь, но моё тело, видимо, соглашалось с Лио, потому что реагировало чересчур сильно. Раз, пытаясь восстановить равновесие, я потянул какую-то мышцу в спине, и она потом три недели болела.

Так же подействовала на меня фраза Ороло. Я отреагировал чересчур сильно. Лицо вспыхнуло, сердце застучало. Я почувствовал себя собеседником Фелена, которого тот спровоцировал на глупость и сейчас начнёт шинковать, как морковку на доске.

– За каждым разорением и впрямь следовали реформы, ведь так? – выпалил я.

– Давай пройдёмся по твоей фразе граблями и скажем, что каждое разорение вело к переменам в матиках, наблюдаемым по сей день.

То, что Ороло заговорил в такой манере, подтверждало: мы с ним в диалоге. Другие фраа бросили чистить картошку или резать зелень и собрались вокруг смотреть, как меня площат.

– Хорошо, называй как хочешь, – сказал я и тут же засопел, понимая, что подставляюсь. Как будто фраа Лио меня ткнул, а я с размаху плюхнулся на пятую точку. Не надо было мне вспоминать Кефедокла.

Я невольно покосился на окно. Кухня смотрела на юг, на грядки с зеленью, тянувшиеся до ближайших клустов (их обрабатывали самые старые фраа и сууры, которым трудно далеко ходить). Чтобы солнце не грело стену и в кухне не получалась совсем уж духовка, кровля с этой стороны здания сильно выдавалась вперёд, образуя навес. В его тени, сразу под окном, суура Тулия и суура Ала резали мобные покрышки на сандалии. Я не хотел, чтобы Тулия слышала, как меня площат, потому что она мне нравилась, и не хотел, чтобы слышала Ала, потому что ей бы это доставило слишком много удовольствия. На счастье, они, как всегда, что-то друг дружке втолковывали и не обращали на нас внимания.

– Называй как хочешь? Странные вещи ты говоришь, фраа Эразмас, – сказал Ороло. – А могу ли я назвать их морковками или плитками?

Смешки порскнули разом, как воробьи со звонницы.

– Нет, па Ороло, неправильно говорить, что за каждым разорением следовала морковка.

– Почему, фид Эразмас?

– Потому что слово «морковка» не означает «реформы» или «перемены в матиках».

– То есть из-за того, что слова обладают занятным свойством нести конкретный смысл, мы должны употреблять их по делу? Это верное изложение того, что ты сказал, или я ошибаюсь?

– Верное, па Ороло.

– Может быть, другие, столькому научившиеся у Нового круга и реформированных старофаанитов, приметили ошибку и хотели бы нас поправить? – Фраа Ороло обвёл слушателей безмятежным взглядом гадюки, пробующей языком воздух.

Никто не шелохнулся.

– Никто не хочет поддержать оригинальные гипотезы светителя Проца. Прекрасно. Мы можем продолжать, исходя из допущения, что слова что-то означают. В чём разница между высказываниями: «разорения привели к реформам» и «разорения привели к переменам в матиках»?

– Полагаю, это связано с коннотациями слова «реформа». – Я уже сдался и хотел, чтобы меня уплощили. Не потому, что мне это нравилось, просто уж очень редко фраа Ороло излагал свои взгляды на что-нибудь, кроме звёзд и планет.

– Может быть, ты объяснишь подробнее? Я не так чуток к словам, как ты, фраа Эразмас, и будет жаль, если я неверно пойму твой довод.

– Хорошо. Сказать «перемены» – значит выразиться более диаксиански – выгрести граблями всё субъективно-оценочное. Говоря «реформы», мы создаём впечатление, будто в прежнем устройстве матиков что-то было не так и…

– …мы заслуживали разорения? Бонзы должны были прийти и нас выправить?

– Когда ты так говоришь, па Ороло, таким тоном, ты как будто намекаешь, что перемены были не нужны… что мирская власть их нам навязала. – Я запинался от волнения, потому что увидел, как загнать Ороло в угол. Эти реформы (или перемены) были также фундаментальны для устройства матиков, как ежедневный провенер. Против них Ороло возразить не мог.

Однако он только грустно покачал головой, словно дивясь, что нас в калькориях пичкают такой ерундой.

– Тебе надо перечитать «Секулюм» светительницы Картазии.

У инаков, подолгу смотрящих в телескоп, иногда развиваются очень странные взгляды на историю, поэтому я не хмыкнул. Кое-кто весело переглянулся.

– Па Ороло, я читал его в прошлом году.

– Ты, скорее всего, читал выдержки из перевода на среднеортский. Многие тогдашние переводы окрашены своего рода протопроцианством, возобладавшим в Древнюю матическую эпоху незадолго перед возвышением мистагогов. Ты хихикаешь, но когда-нибудь ты начнёшь это замечать. Некоторые куски переведены плохо, потому что переводчики были не согласны с их смыслом. Настолько плохо, что при выборе отрывков их просто выкинули. Не пожалей сил: прочти Картазию в оригинале. Староортский совсем не так труден, как некоторые думают.

– И что я должен оттуда узнать?

– Это документ, заложивший основы матического мира. Светительница Картазия подчёркивала – мы должны не приспосабливаться к секулюму, а противостоять ему. Создать ему противовес.

– «Мой матик – моя крепость»? – поддразнил кто-то из слушателей.

– Мне такое определение не по душе, – заметил Ороло, – но если я буду говорить дальше, рагу не приготовится никогда, и скоро двести девяносто пять голодных инаков захотят оторвать нам голову. Довольно сказать, фраа Эразмас, что светительница Картазия никогда не согласилась бы с утверждением, будто светские власти могут или должны реформировать матики. Однако она бы признала, что у них есть средства производить в нашей жизни перемены.

Проц, метатеорик поздней эпохи Праксиса, вероятно, убитый во время Ужасных событий. Во время короткого окошка стабильности между Вторым и Третьим предвестиями Проц был ведущей фигурой в группе единомышленников, называемой Круг и утверждавшей, что символы вообще не имеют смысла, а всякое языковое общение – не более чем игра с синтаксисом, то есть правилами нанизывания символов. После Реконструкции был объявлен патроном синтаксической группы концента св. Мункостера. В таковом качестве считается родоначальником всех орденов, восходящих к этой группе, в противоположность орденам, берущим начало от семантической группы, чей патрон – св. Халикаарн.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

– Мне сказали, кого-то сегодня площили на кухне?

– Поверь, дело не стоило чернил или даже мела.

Фраа Корландин, пе-эр (первый среди равных) Нового круга, сидел напротив меня за столом.

Предыдущие девять с половиной лет моей жизни в матике он не обращал на меня внимания, кроме как в калькории, по обязанности, а в последнее время вёл себя так, будто мы друзья. Впрочем, ничего удивительного. Ожидалось, что во время аперта к нам присоединятся тридцать-сорок новых инаков. Их незримое присутствие уже ощущалось вокруг, и по контрасту я казался более взрослым.

Вскоре после аперта, если всё пойдёт положенным чередом, колокола призовут нас на элигер, и все десятилетники соберутся смотреть, как я принесу обет тому или иному ордену.

Одиннадцать из моего подроста пришли в матик из экстрамуроса. Остальные двадцать один прежде вступили в унарский матик и прожили по тамошнему канону как минимум год, прежде чем перевестись к десятилетникам; они в основном были старше собранных. Весь сбор и почти все переводы происходили в аперт. Правда, если однолетка выказывал исключительные способности, он мог пройти через лабиринт, соединяющий унарский и деценарский матики. За то время, что я здесь прожил, такое случалось всего трижды. Полная схема, как инаки приходят из экстрамуроса или из мелких вспомогательных матиков в округе и как они перемещаются из матика в матик, слишком сложна и не стоит того, чтобы её подробно излагать. Довольно сказать, что для поддержания численности в триста инаков нам, десятилетникам, нужно было принять в аперт примерно сорок новичков. Сколько-то (точного числа мы не знали) придёт из унарского матика. Недостающее число должны были восполнить сбор и брошенные младенцы, которых мы выискивали по больницам и приютам.

Когда с этим будет покончено, я окажусь перед выбором. Фраа Корландин прощупывал меня и даже, возможно, вербовал в Новый круг.

Я всегда считался фидом Ороло и немногих других эдхарианцев, помогавших ему в теорике. Они целые дни проводили в крохотных калькориях; потом я пробирался туда и рассматривал их записи на грифельных досках, спутанные клубки уравнений, в которых понимал от силы один символ из двадцати. Сейчас я должен был работать над заданием, которое дал мне Ороло: фотомнемонической табулой с изображением туманности светителя Танкреда. Мне предстояло ответить на некоторые вопросы об образовании тяжёлых атомных ядер в недрах звёзд. Задачка явно не для Нового круга. Так с какой стати Новый круг вообразил, будто я во время элигера его выберу?

– Ороло – крайне интересный теор, – продолжал фраа Корландин. – Жаль, что я мало у него сувинился.

Нелогичность его слов была видна невооружённым глазом. Скорее всего Корландину предстояло провести с Ороло в одном матике лет шестьдесят – семьдесят. Если он говорил искренне, почему бы не взять свою миску и не пройти через трапезную к столу Ороло?

По счастью, рот у меня был набит хлебом, и я не подверг фраа Корландина сокрушительному феленическому анализу. Пока я жевал, до меня дошло, что он просто поддерживает вежливый разговор. Эдхарианцы так не говорят. Я проводил всё время с эдхарианцами и разучился это делать.

Я постарался расшевелить те части мозга, которые отвечают за вежливую болтовню: перед апертом так и так стоило освежить социальные навыки.

– Если хочешь, чтобы Ороло тебя посувинил, нет ничего проще: сядь рядом и скажи что-нибудь неправильное.

Фраа Корландин хохотнул.

– Боюсь, я слишком мало знаю о звёздах, и даже неправильного о них ничего сказать не могу.

– Ну, сегодня он говорил не о звёздах.

– Да, мне сказали. Кто бы мог подумать, что наш космограф – такой фанат мёртвых языков?

Фраза скользнула мимо моего сознания, как иногда случайно проскакивает в горло непрожёванный ломтик груши или яблока из компота. Я наконец-то свободно почувствовал себя в светской беседе, поэтому тоже хохотнул. Не успел я обдумать слова Корландина, как Лио и Джезри вскочили и понесли свои миски в кухню. Ещё двое фидов торопливо последовали их примеру.

Проследив взгляды других фидов, я увидел, что прасуура Тамура стоит в дверях, сложив руки на груди.

Она резко повернула голову, словно я через полный калькорий запулил в неё шариком из жёваной бумаги, и сверкнула глазами. По-прежнему не понимая, что происходит, я встал и пошёл на кухню. Семеро фидов торопливо мыли свои миски, но и они понимали не больше моего.

Инкантер, легендарная фигура, ассоциирующаяся в мирском сознании с матическим миром и якобы способная изменять физическую реальность произнесением кодовых слов или фраз. Представление восходит к исследованиям, проводившимся в матическом мире накануне Третьего разорения, и было чудовищно раздуто массовой культурой, в которой вымышленные И. (предположительно связанные с халикаарнийской традицией) эффектно сражались со своими непримиримыми врагами риторами (процианами). Влиятельная историческая сувина утверждает, что именно неспособность многих мирян отличать подобные развлекательные выдумки от реальности в значительной степени стала причиной Третьего разорения.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Через несколько минут все тридцать два фида и прасуура Тамура были в калькории светителя Грода, рассчитанном на восемнадцать человек. «Не перейти ли нам в светителя Венстера, там места больше?» – спросила суура Ала, самоназначенная староста звонщиц и вообще всех, кто оказывался в поле зрения её глаз-прожекторов. За спиной у Алы поговаривали, что из нашего подроста у неё больше всего шансов стать следующей инспектрисой.

Прасуура Тамура сделала вид, будто не услышала. Она прожила здесь семьдесят два года и отлично знала вместимость всех калькориев. Раз она выбрала этот, значит, так захотела, возможно, потому что в тесном помещении труднее скрыть незнание или отсутствие интереса. Места, чтобы сидеть на сферах, не было, так что мы держали их уменьшенными под стлами.

Я заметил, что некоторые сууры сбились чересчур тесно и всхлипывают, уткнувшись друг дружке в плечо, в том числе Тулия, которая мне очень нравилась. Мне было восемнадцать, Тулии – меньше. Последнее время я мечтал завести с ней отношения, когда она достигнет совершеннолетия. В общем, я смотрел на Тулию куда чаще, чем надо. Иногда она тоже на меня поглядывала. Однако сейчас, когда я на неё посмотрел, она демонстративно отвела покрасневшие глаза и уставилась на витраж над доской. Поскольку: а) снаружи было темно, б) витраж изображал, как светителя Грода и его ассистентов избивают резиновыми шлангами в застенках какого-то контрразведывательного управления эпохи Праксиса, в) Тулия так и так провела в этом калькории примерно четверть жизни, я решил, что дело не в витраже.

При всей своей тупости я наконец сообразил, что наш подрост из тридцати двух фидов последний раз собрался вместе. Девочки с их невероятной чуткостью к таким вещам отреагировали слезами, мы по нашей столь же феноменальной толстокожести понимали только, что девчонки, которые нам нравятся, плачут.

Прасуура Тамура собрала нас явно не из сентиментальных соображений.

– Наша тема: сущность и происхождение иконографий, – объявила она. – Если я увижу, что вы достаточно знаете и понимаете материал, вам разрешат во время аперта свободно посещать экстрамурос. В противном случае вы должны будете ради собственной безопасности оставаться в клуатре. Фид Эразмас, что такое иконографии и чем они для нас важны?

Почему прасуура Тамура начала с меня? Возможно, потому что я записывал беседы фраа Ороло с мастерами и был подготовлен лучше других. Я решил сформулировать ответ соответственно:

– Эксы…

– Миряне, – поправила Тамура.

– Миряне знают, что мы есть, но не знают, как нас понимать. Истина слишком сложна и не укладывается в их сознании. Вместо истины у них есть упрощённые понятия – карикатуры на нас. Эти понятия рождаются и умирают со времён Фелена. Однако, если сравнить их все, обнаружатся устойчивые шаблоны вроде… вроде аттракторов в хаотической системе.

Прасуура Тамура закатила глаза.

– Пожалуйста, без поэзии, – сказала она.

Послышались смешки. Я заставил себя не смотреть на Тулию.

– Инаки, изучающие экстрамурос, давным-давно систематизировали эти шаблоны. Они называются иконографиями. Они важны, потому что, если мы знаем, какая иконография у конкретного экса… простите, у конкретного мирянина в голове, мы примерно представляем, что он о нас думает и чего от него ждать.

Прасуура Тамура никак не показала, устроил ли её мой ответ. Во всяком случае, она отвела от меня взгляд – максимум, на что я мог надеяться.

– Фид Остабон. – Теперь она смотрела на двадцатиоднолетнего фраа с жидкой бородёнкой. – Что такое темнестрова иконография?

– Она самая старая, – начал он.

– Я не спрашивала, сколько ей лет.

– Она из древней комедии…

– Я не спрашивала, откуда она.

– Темнестрова иконография… – сделал он третий заход.

– Я знаю, как она называется. В чём она состоит?

– Она изображает нас клоунами, – сказал фраа Остабон немного резким тоном. – Но… клоунами жутковатыми. Это двухфазная иконография. Вначале мы, скажем, ловим сачками бабочек, высматриваем формы в облаках…

– Разговариваем с пауками, – вставил кто-то. Поскольку прасуура Тамура его не одёрнула, со всех концов посыпалось: – Держим книжку вверх ногами… Собираем свою мочу в пробирки…

– Поначалу это вроде бы смешно, – продолжал фраа Остабон уже уверенней. – Во второй фазе проявляется тёмная сторона. Впечатлительный юноша попадает в сети хитрецов, достойная мать теряет рассудок, политика толкают к безумным и безответственным действиям…

– Таким образом, в пороках общества оказываемся виновны мы, – сказала прасуура Тамура. – Происхождение этой иконографии? Фид Дульен?

– «Ткач облаков», сатира эфрадского комедиографа Темнестра, которая высмеивала Фелена и фигурировала в качестве свидетельства на его суде.

– Как вы определите, что ваш собеседник привержен этой иконографии? Фид Ольф?

– Вероятно, он будет вежлив, пока разговор идёт о вещах ему понятных, но выкажет странную враждебность, как только мы коснёмся абстракций…

– Абстракций?

– Ну… чего-нибудь, что мы получили от Нашей Матери Гилеи.

– Уровень опасности по десятибалльной шкале?

– Учитывая, что сталось с Феленом, я бы сказал, десять.

Прасууру Тамуру ответ не устроил.

– Я не осуждаю, когда вы переоцениваете опасность, и всё же…

– Фелена казнила мирская власть по приговору суда. Это не было спонтанное возмущение толпы, – подал голос Лио. – Толпа менее предсказуема и от неё труднее уберечься.

– Отлично, – сказала прасуура Тамура, явно удивлённая столь логичным ответом из уст Лио. – Итак, оценим уровень опасности в восемь баллов. Фид Халак, каково происхождение доксовой иконографии?

– Многосерийная движущаяся картина эпохи Праксиса. Приключенческая драма о военном космическом корабле, отправленном в далёкие части галактики для борьбы с враждебными инопланетянами и потерявшем управление в результате повреждения гипердвигателя. Капитан корабля – человек страстный и порывистый. Его помощник – Докс, теорик, гениальный, но холодный и начисто лишённый эмоций.

– Фид Джезри, что говорит о нас доксова иконография?

– Что мы полезны мирской власти. Что наши таланты достойны всяческих похвал. Но что мы слепы или ущербны в силу… э…

– Тех же качеств, которые делают нас ценными, – подсказала фид Тулия. Вот почему я никак не мог выкинуть её из головы: только что она распускала нюни, а тут раз и оказалась умнее всех.

– Как отличить человека, находящегося под влиянием доксовой иконографии? Фид Тулия, продолжай.

– Он будет относиться к нам с интересом, уважая наши знания, но слегка покровительственно, поскольку считает, что нами должны руководить люди, прочнее стоящие на земле и слушающие голос своего сердца.

– Уровень опасности? Фид Бранш?

– Я бы оценил как очень низкий. По сути, эта иконография довольно точно отражает истинное положение дел.

Все захихикали. Прасуура Тамура явно не одобрила наш смех.

– Фид Ала. Что общего у йорровой иконографии с доксовой?

Суура Ала на минуту задумалась.

– Тоже из развлекательного сериала эпохи Праксиса? Только это, кажется, была иллюстрированная книжка?

– Позже по ней сделали движущуюся картину, – вставил фраа Лио.

Кто-то шепнул Але подсказку, и она всё вспомнила.

– Да. Йорр выведен как теорик, но, если посмотреть на его занятия, он больше праксист. Из-за работы с химикатами он позеленел, и на затылке у него выросло щупальце. Всегда ходит в белом лабораторном халате. Опасный безумец. Вечно вынашивает планы захватить мир.

– Фраа Арсибальт, какая иконография связана с риторами?

Он ответил без запинки, как по писаному.

– Риторы исключительно ловко выворачивают слова наизнанку, злокозненно сбивая с толку мирян или, что хуже, влияя на них внешне незаметным образом. Используют унарские матики, чтобы вербовать и воспитывать сторонников, которых засылают в секулярный мир, где те пробиваются на влиятельные должности под видом бюргеров, хотя на самом деле они – марионетки всемирного заговора риторов.

– Что ж, по крайней мере придумано не на пустом месте! – воскликнул фид Ольф.

Все повернулись к нему, надеясь, что это шутка.

– Кажется, мы знаем, в какой орден ты метишь! – с досадой произнесла одна из суур. Все знали, что она собирается в Новый круг.

– Потому что он ненавидит проциан? Или просто потому, что не умеет себя вести? – спросила её подружка негромко, но так, что слышали все.

– Довольно! – оборвала прасуура Тамура. – Миряне не видят разницы между нашими орденами, так что иконография, которую изложил фраа Арсибальт, опасна для всех нас, не только для проциан. Продолжим.

И мы продолжили. Мункостерова иконография: чудаковатый, встрёпанный, рассеянный теорик, хочет как лучше. Пендартова: дёрганые всезнайки фраа, бесконечно далёкие от реальности, но постоянно лезущие не в своё дело; они трусоваты, поэтому всегда проигрывают более мужественным мирянам. Клевова иконография: теор как старый и невероятно мудрый государственный деятель, способный разрешить все проблемы секулярного мира. Баудова иконография: мы – циничные жулики, купающиеся в роскоши за счёт простых людей. Пентаброва: мы – хранители древних мистических тайн мироздания, переданных нам самим Кноусом, а все разговоры о теорике – дымовая завеса, чтобы скрыть от невежественной черни нашу истинную мощь.

Всего прасуура Тамура обсудила с нами двенадцать иконографий. Я слышал обо всех, но не осознавал, как их много, пока она не заставила нас разобрать каждую. Особенно интересно было ранжировать их по степени опасности. После долгой сортировки мы пришли к выводу, что самая опасная не йоррова, как может показаться вначале, а мошианская – гибрид клевовой и пентабровой. Она утверждает, что мы когда-нибудь выйдем из ворот, чтобы принести миру свет и положить начало новой эпохе. Её вспышки случаются на исходе каждого века и особенно тысячелетия, перед открытием центенальных и милленальных ворот. Она опасна, потому что доводит чаяния мирян до истерического безумия, собирает толпы паломников и привлекает лишнее внимание.