Читать книгу: «В гостях у турок. Под южными небесами», страница 10

Корзинку из-под вина и пустые бутылки она засунула под скамейки купе вагона и радовалась, что бражничанье кончилось. На спящего мужа она смотрела сердито, но все-таки была рада, что он именно теперь спит, и думала: «Пусть отоспится к Адрианополю, а уж после Адрианополя я ему не дам спать. Опасная-то станция Черкеской будет между Адрианополем и Константинополем, где совершилось нападение на поезд. Впрочем, ведь и здесь, по рассказам прокурора, нападали на поезда. Храни нас, Господи, и помилуй!» – произнесла она мысленно и даже перекрестилась.

Сердце ее болезненно сжалось.

«Может быть, уж и теперь в нашем поезде разбойники едут? – мелькало у ней в голове. – Оберут, остановят поезд, захватят нас в плен, и кому тогда мы будем писать насчет выкупа? В Петербург? Но пока приедут оттуда с деньгами выручать нас, нас десять раз убьют, не дождавшись денег».

Закусив парой яиц и прихлебывая чай, уныло смотрела она в окно. Перед окном расстилались вспаханные поля, по откосам гор виднелся подрезанный, голый еще, без листьев, виноград, около которого копошились люди, взрыхляя, очевидно, землю. На полях тоже кое-где работали: боронили волами. Наконец начали сгущаться сумерки. Темнело.

Вошел в вагон кондуктор в феске (с Беловы началась уж турецкая железнодорожная служба) и по-французски попросил показать ему билеты.

– В котором часу будем в Адрианополе? – спросила его Глафира Семеновна также по-французски.

– В два часа ночи, мадам.

– А в Черкеской когда приедем?

– Oh, c’est loin encore⁸⁹, – был ответ.

– Ночью? – допытывалась она.

– Да, ночью, – ответил кондуктор и исчез.

«Беда! – опять подумала Глафира Семеновна. – Все опасные места придется ночью проезжать. Господи! хоть бы взвод солдат в таких опасных местах в поезд сажали».

Проехали станции Катуница, Садова, Панасли, Енимахале, Каяжик. Глафира Семеновна при каждой остановке выглядывала в окно, прочитывала на станционном здании, как называется станция, и для чего-то записывала себе в записную книжку. Несколько раз поезд шел по берегу реки Марицы, в которой картинно отражалась луна. Ночь была прелестная, лунная. Поэтично белели при лунном свете вымазанные, как в Малороссии, известью маленькие домики деревень и небольшие церкви при них, непременно с башней в два яруса. На полях то и дело махали крыльями бесчисленные ветряные мельницы, тоже с корпусами, выбеленными известкой.

Вот и большая станция Тырново-Семенли с массой вагонов на запасных путях и со сложенными грудами мешков с хлебом на платформе. В вагон вбежал оборванный слуга в бараньей шапке, с подносом в руках и предлагал кофе со сливками и с булками. Глафира Семеновна выпила кофе с булкой, а Николай Иванович все еще спал, растянувшись на скамейке. Глафира Семеновна взглянула на часы. Часы показывали девять с половиной.

«Надо будить его, – подумала она. – Надеюсь, что уж теперь он выспался и может разговаривать разумно. А то я все одна, одна, и не с кем слова перемолвить. Словно какая молчальница сижу. Положим, что мы с ним в разговоре только спорим и переругиваемся, но и это все-таки веселее молчания. Да и мне не мешает немножко прикорнуть до Адрианополя, чтобы к двум часам, когда приедем в Адрианополь, где начнется это проклятое самое опасное место, перед станцией Черкеской, быть бодрой и не спать. Я прикорну и сосну, а он пусть теперь не спит и караулит меня. Обоим спать сразу в таких опасных местах невозможно», – решила она и, как только поезд отошел от станции, принялась будить мужа.

– Николай! Проснись! Будет спать! – трясла она его за рукав и даже щипнула за руку.

– Ой! Что это такое! – вскрикнул Николай Иванович от боли и открыл глаза.

– Вставай, безобразник! Приди в себя. Вспомни, по какому разбойничьему месту мы проезжаем.

– Разве уж приехали? – послышался заспанным хриплым голосом вопрос.

– Куда приехали? Что такое: приехали? Разве ты не помнишь рассказ прокурора о здешней местности? О, пьяный, легкомысленный человек!

Николай Иванович поднялся, сел, почесывался, смотрел посоловевшими глазами на жену и спрашивал:

– А где прокурор?

– Боже мой! Он даже не помнит, что прокурор простился с ним и остался в Филипополе! – всплеснула руками Глафира Семеновна.

– Ах да… – стал приходить в себя Николай Иванович. – Все помню я, но нельзя же так сразу вдруг все сообразить спросонья. Нет ли чего-нибудь выпить? – спросил он.

– Насчет вина теперь аминь. Въезжаем скоро в турецкую землю, где трезвость должна быть даже по закону. В Турции с пьяными-то знаешь ли что делают? Турция ведь не Болгария, – стращала Глафира Семеновна мужа. – Вот тебе чай холодный. Его можешь пить сколько хочешь.

– Отлично. Чаю даже лучше… – проговорил Николай Иванович, налил себе стакан и выпил его залпом. – Чай превосходно…

– Ну наконец-то образумился!

– Дай мне апельсин. Я съем апельсин. Это утоляет жажду.

Глафира Семеновна подала мужу апельсин, и он принялся его чистить.

XLI

– Ну, я теперь сосну немножко до Адрианополя, – сказала Глафира Семеновна мужу, когда они отъехали от станции Тырново-Семенли. – А ты уж, Бога ради, не спи. А с Адрианополя, куда приедем в два часа ночи, оба не будем спать и станем ждать эту проклятую станцию Черкеской.

– Хорошо, хорошо, – отвечал муж.

Глафира Семеновна улеглась на скамейку, прикрылась пледом и заснула. Николай Иванович сидел и бодрствовал, но и его стал клонить сон. Дабы сдержать слово и не заснуть, он вышел из купе в коридор и стал бродить, смотря в открытые двери соседних купе на своих спутников.

В одном из купе ехал тот же желтый англичанин в клетчатой паре, который вчера утром приехал вместе с ними в Софию специально для того, чтобы видеть то место, где был убит Стамбулов, как сообщил об нем вчерашний спутник их, болгарский священник. Он был в купе один, не спал и при свете свечки, вставленной в дорожный подсвечник, рассматривал какие-то фотографии, которые вынимал из специально для фотографий имевшегося у него футляра. Фотографий этих на скамейке было разложено множество. Тут же на скамейках лежали его желтый футляр на ремне с сигарами, футляр с фотографическим аппаратом и футляр с громадным биноклем. В следующем купе ехали два турка в европейской одежде и в красных фесках с черными кистями и самым отчаянным образом резались друг с другом в карты. На столике у окна лежали грудки мелкого серебра. Два следующие купе были закрыты, и Николай Иванович остался в неизвестности, есть ли в них пассажиры.

Поезд опять остановился на станции.

– Гарманли! Гарманли! – закричали кондукторы.

Это была последняя пограничная болгарская станция. На станционном доме была надпись: «Митница». На платформе стояли люди в военных фуражках русского офицерского образца с красными и зелеными околышками, и между ними два-три человека в фесках.

«Неужели турецкая граница? Неужели таможенный осмотр багажа? Будить или не будить жену?» – спрашивал сам себя Николай Иванович, но перед ним уже стоял офицер в форме, очень похожей на русскую, и на чистейшем русском языке говорил:

– Паспорт ваш для просмотра позвольте…

– И багаж здесь осматривать будут? – спросил Николай Иванович, вынимая паспорт.

– Багаж на следующей, на турецкой станции смотреть будут, – отвечал офицер, просматривая паспорт.

– Русский, русский, из России, – кивал ему Николай Иванович.

– Вижу-с. И даже раньше знал, что у вас русский паспорт, иначе бы к вам по-русски не обратился, – дал ответ офицер.

– Но отчего вы догадались?

– Наметался! Ваша барашковая скуфейка у вас русская, сорочка с косым русским воротом – с меня довольно. Ну-с, благодарю вас и желаю вам счастливого пути.

Офицер записал паспорт в свою записную книжку и возвратил его.

Все это происходило в коридоре вагона, и Глафира Семеновна не слыхала этого разговора, продолжая спать сном младенца.

На станции Гарманли стояли довольно долго и наконец тихо тронулись в путь, подвигаясь к турецкой границе.

Вот и турецкая станция Мустафа-Паша. Поезд как тихо шел, так тихо же и остановился у платформы. Над входом в станционный дом оттоманский герб из рога луны с надписью турецкой вязью, направо и налево от входа двое часов на стене – с турецким счислением и с европейским. На платформе мелькали фески при форменных сюртуках с красными и зелеными петлицами. Железнодорожная прислуга и носильщики в синих турецких куртках, широких шароварах и цветных поясах. У носильщиков фески вокруг головы по лбу обвязаны бумажными платками, образуя что-то вроде чалмы. Почти у всех фонари в руках.

«Надо разбудить Глашу. Сейчас будут наши вещи смотреть», – решил Николай Иванович и только что хотел направиться в купе, как в коридор уже вошла целая толпа фесок с фонарями. Ими предводительствовал красивый молодой турок в сине-сером пальто с зелеными жгутами на плечах и, обратясь к Николаю Ивановичу, заговорил по-французски:

– Ваш багаж, монсье… Ваши саквояжи позвольте посмотреть, пожалуйста…

– Вот они… – распахнул дверь в купе Николай Иванович и стал будить жену: – Глаша! Таможня… Проснись, пожалуйста…

– Это ваша мадам? – спросил по-французски таможенный чиновник с зелеными жгутами, кивая на Глафиру Семеновну. – Не будите ее, не надо. Мы и так обойдемся, – прибавил он и стал налеплять на лежавшие на скамейках вещи таможенные ярлыки, но Глафира Семеновна уже проснулась, открыла глаза, быстро вскочила со скамейки и, видя человек пять в фесках и с фонарями, испуганно закричала:

– Что это? Разбойники? О, Господи! Николай Иванович! Где ты?

– Здесь! Здесь я! – откликнулся Николай Иванович, протискиваясь сквозь толпу. – Успокойся, душечка, это не разбойники, а таможенные! Тут таможня турецкая.

Но с Глафирой Семеновной сделалась уже истерика. Плача навзрыд, она прижалась к углу купе и, держа руки на груди, по-русски умоляла окружающих ее:

– Возьмите все, все, что у нас есть, но только, Бога ради, не уводите нас в плен!

Таможенный чиновник растерялся и не знал, что делать.

– Мадам… Мадам… Бога ради, успокойтесь!.. Простите, что мы вас напугали, но ведь нельзя же было иначе… Мы обязаны… – бормотал он по-французски.

– Глаша! Глаша! Приди в себя, матушка! Это не разбойники, а благородные турки, – кричал в свою очередь Николай Иванович, но тщетно.

Услыхав французскую речь, Глафира Семеновна и сама обратилась к чиновнику по-французски:

– Мосье ле бриган! Прене тус, тус… Вуаля!⁹⁰

Она схватила дорожную сумку мужа, лежавшую на скамейке, где были деньги, и совала ее в руки чиновника. Тот не брал и смущенно пятился из вагона.

– Глаша! Сумасшедшая! Да что ты делаешь! Говорят тебе, что это чиновники, а не разбойники! – закричал Николай Иванович благим матом и вырвал свою сумку из рук жены.

Чиновник сунул ему в руку несколько таможенных ярлычков, пробормотал по-французски: «Налепите потом сами» – и быстро вышел с своей свитой из купе.

Глафира Семеновна продолжала рыдать. Николай Иванович как мог успокаивал ее, налил в стакан из чайника холодного чаю и совал стакан к ее губам.

Наконец в купе вагона вскочил сосед их англичанин с флаконом спирта в руке и тыкал его Глафире Семеновне в нос, тоже бормоча что-то и по-французски, и по-английски, и по-немецки.

XLII

Нашатырный спирт и одеколон, принесенные англичанином, сделали свое дело, хотя Глафира Семеновна пришла в себя и успокоилась не вдруг. Придя в себя, она тотчас же набросилась на мужа, что он не разбудил ее перед таможней и не предупредил, что будет осмотр вещей, и награждала его эпитетами вроде «дурака», «олуха», «пьяницы».

– Душечка, перед посторонними-то! – кивнул Николай Иванович жене на англичанина.

– Эка важность! Все равно он по-русски ничего не понимает, – отвечала та.

– Но все же по тону может догадаться, что ругаешься.

– Ах, мне не до тону! Я чуть не умерла со страха. А все вследствие тебя, бесстыдника! Знать, что я так настроена, жду ужасов, и не предупредить! А тут вдруг врывается целая толпа зверских физиономий в фесках, с фонарями.

– И вовсе не толпа, а всего трое, и вовсе не ворвались, а вошли самым учтивым, тихим образом, – возражал Николай Иванович. – Уж такого-то деликатного таможенного чиновника, как этот турок, поискать да поискать. Он сам испугался, когда увидал, что перепугал тебя.

– Молчи, пожалуйста. Болван был, болваном и останешься.

– А что же, неделикатный, что ли? Даже осматривать ничего не стал, а сунул мне в руку ярлычки, чтобы я сам налепил на наши вещи. На` вот, налепи на свой баул и на корзинку.

– Можешь налепить себе на лоб, – оттолкнула Глафира Семеновна руку мужа с ярлыками. – Пусть все видят, что ты вещь, истукан, а не муж пассажирки.

А англичанин продолжал сидеть в их купе и держал в руках два флакона. Глафира Семеновна спохватилась и принялась благодарить его.

– А вас, сэр, мерси, гран мерси пур вотр эмаблите…⁹¹ – сказала она.

– О, мадам!..

Англичанин осклабился и, поклонившись, прижал руки с флаконами к сердцу.

Это был пожилой человек, очень тощий, очень длинный, с длинным лицом, почему-то смахивающим на лошадиное, с рыже-желтыми волосами на голове и с бакенбардами, как подобает традиционному англичанину, которых обыкновенно во французских и немецких веселых пьесах любят так изображать актеры.

Николай Иванович, насколько мог, стал объяснять, почему такой испуг приключился с женой.

– Ле бриган!.. Сюр сет шемян де фер ле бриган – и вот мадам и того… думала, что это не амплуае де дуан, а бриган⁹², разбойники.

– O, yes, yes… C’est ça… – кивал англичанин.

– Глаша… Объясни ему получше… – обратился Николай Иванович к жене.

– Иси иль я боку де бриган… – В свою очередь заговорила Глафира Семеновна. – Он ну за ди, ке иси грабят⁹³. Как «грабят»-то по-французски? – обратилась она к мужу, сбившись.

– А уж ты не знаешь, так почем же мне-то знать! – отвечал тот. – Ну да он поймет. Он уж и теперь понял. By саве⁹⁴, монсье, станция Черкеской?

– А! Tscherkesköi! Je sais…⁹⁵ – кивнул англичанин и заговорил по-английски.

– Видишь, понял, – сказал про него Николай Иванович.

– А мы без оружия. Ну сом сан арм…⁹⁶ – продолжала Глафира Семеновна.

– То есть арм-то у нас есть, но какой это арм! Револьвер в сундуке в багаже. Потом есть кинжал и финский ножик. Вуаля. Мы не знали, что тут разбойники. Ну не савон па, что тут бриган. Мы узнали только на железной дороге. А знали бы раньше, так купили бы… Хороший револьвер купили бы…

– Ты напрасно разглагольствуешь. Он все равно ничего не понимает, – заметила Глафира Семеновна.

– Про револьвер-то? О, револьвер на всех языках револьвер. By компрене, монсье, револьвер?

– Revolver? O, c’est ça!⁹⁷ – воскликнул англичанин, поднялся, сходил к себе в купе и принес револьвер, сказав: – Voilà la chose…

– Нет-нет, монсье! Бога ради! Же ву при⁹⁸, оставьте! Лесе!.. – замахала руками Глафира Семеновна и прибавила: – Еще выстрелит. Не бери, Николай, в руки, не бери…

– Нет, он все понимает! – подмигнул Николай Иванович. – Видишь, понял и револьвер принес. О, англичане, и не говоря ни на каком языке, все отлично понимают! Это народ – путешественник.

Началась ревизия паспортов. Вошли два турецкие жандарма в фесках и русских высоких сапогах со шпорами и с ними статский в феске и в очках и начали отбирать паспорты. Поезд продолжал стоять. Мальчишка-кофеджи из буфета разносил на подносе черный кофе в маленьких чашечках. Англичанин взял чашку и подал Глафире Семеновне.

– Prenez, madame… C’est bon pour vous…⁹⁹ – сказал он и для себя взял чашку.

Взял чашку и Николай Иванович. Кофе был уже настоящий турецкий, с гущею до половины чашки.

– Пускай этот англичанин в нашем купе останется. Я приглашу его… Втроем будет нам все-таки не так страшно этот проклятый Черкеской проезжать, – сказала Глафира Семеновна мужу и стала приглашать англичанина сесть. – Пренэ пляс, монсье, е реcте ше ну, же ву зан при¹⁰⁰. Черкеской… Воля Черкеской. Е ан труа все-таки веселее. А у вас револьвер.

– Oh, madame! Je suis bien aise…¹⁰¹ – поклонился англичанин, прижимая револьвер к сердцу.

– А вот револьвер мете ан го, в сетку… – указывала она. – Он будет на всякий случай пур Черкеской. Ву компрене?¹⁰²

Англичанин понял, поблагодарил еще раз, положил револьвер в сетку и сел. С пришедшим за чашками кофеджи начал он расчитываться уже турецкими пиастрами, которых у него был наменян целый жилетный карман. Николай Иванович вспомнил, что у него нет турецких денег, а только болгарские, и просил англичанина разменять ему хоть пять левов. Англичанин тотчас же разменял ему болгарскую серебряную монету на пиастры и на пара, любезно составив целую коллекцию турецких монет.

– Смотри, какой он милый! – заметила мужу Глафира Семеновна и протянула англичанину руку, сказав: – Мерси, мерси, анкор мерси, пур ту мерси… Данке…¹⁰³

Разговаривали они, мешая французские, русские, английские и даже немецкие слова. Николай Иванович рассматривал новые для него турецкие деньги.

На станции Мустафа-Паша поезд стоял долго. Пришли в вагон таможенные сторожа и стали просить себе «бакшиш», то есть на чай. Англичанин и Николай Иванович дали им по мелкой монете. Жандарм, принесший в вагон возвратить паспорты, тоже умильно посматривал и переминался с ноги на ногу. Дали и ему бакшиш. Англичанин при этом, осклабясь, насколько мог при своем серьезном лице, рассказывал супругам, что Турция такая уж страна, что в ней на каждом шагу нужно давать бакшиш.

– Манже – бакшиш, буар – бакшиш, дормир – бакшиш, марше – бакшиш, партир – бакшиш, мурир – оси бакшиш!¹⁰⁴ – сказал он в заключение.

Наконец поезд медленно тронулся со станции.

XLIII

Глафира Семеновна очень плохо объяснялась по-французски и знала, как она выражалась, только комнатные слова, англичанин говорил еще того плоше, но они разговаривали и как-то понимали друг друга. Он понял, что его приглашают остаться в купе, боясь проезжать по такому опасному участку, как Адрианополь – Черкеской, где несколько раз случались нападения на поезда спускающихся с гор разбойников, и остался в купе супругов, перенеся с собой кое-какие свои вещи и между прочим два подсвечника со свечами. Сначала он считал супругов за болгар и, вынув из саквояжа какой-то спутник с словарем, начал задавать им вопросы по-болгарски, но Глафира Семеновна сказала ему, что они русские, «рюсс».

– А, рюсс? Есс, есс, рюсс… – спохватился он, указывая на большие подушки супругов, как атрибуты русских путешественников, хорошо известные всем часто проезжающим по заграничным дорогам. – Рюсс де Моску, – повторил он, достал вторую книжку и стад задавать уже вопросы по-русски.

Русский язык этот, однако, был таков, что ни Глафира Семеновна, ни Николай Иванович не понимали из него ни слова.

– Лессе… Будем говорить лучше так… Пардон франсе… – отстранила Глафира Семеновна его книжку с русскими вопросами, написанными латинскими буквами, и англичанин согласился.

Кое-как мог он объяснить смесью слов разных европейских языков, что едет он теперь в Константинополь, а оттуда в русский Крым, что он археолог-любитель и путешествует с целью покупки древних вещей.

Он вынул из саквояжа и показал супругам древнюю православную маленькую икону с серебряным венчиком, которую он купил в Софии у старьевщика, медную кадильницу, в сущности особенной древностью не отличающуюся, кипарисный крест, тоже в серебряной оправе, несколько византийских монет императора Феодосия и лоскуток старой парчи. Что нельзя купить, с того он просит снять фотографию, для чего он возит с собой моментальный фотографический аппарат.

Разговаривая так, они проехали маленькую станцию Кадикиой и остановились у платформы станции Адрианополь.

– Ну, теперь нужно держать ухо востро! – сказала мужу Глафира Семеновна, несколько изменившись в лице. – Самое опасное место начинается. Адрианополь, а после него, через несколько станций, и проклятая станция Черкеской…

– Да-да… Но теперь уже нас двое мужчин, – сказал ей в утешение Николай Иванович. – У англичанина револьвер, у меня – кинжал, так чего ж тебе!

– Ах, оставь, пожалуйста. Что вы поделаете, если в поезд вскочит целая шайка разбойников! Убери свою сумку-то с деньгами под диван. Если и ограбят нас, то все-таки деньги-то останутся. Трудно им будет догадаться, что деньги под диваном. Или нет, погоди… – переменила свое намерение Глафира Семеновна. – В сумке пусть останется перевод на Лионский кредит, а сторублевые бумажки дай мне. Я сейчас пойду в уборную и спрячу их себе в чулок. Туда же уберу и бриллианты. Про здешних разбойников прокурор рассказывал, что они довольно деликатны, так, может быть, даму-то и не станут так уж очень подробно обыскивать.

Николай Иванович передал ей пачку, завернутую в бумагу. Она отправилась в уборную и через несколько времени вернулась.

– Готово, – сказала она, силясь улыбнуться, но у самой у нее дрожали руки.

Она попросила у англичанина понюхать спирту.

Англичанин подал ей флакон и, кроме того, предложил ей валерьяновых капель. Она приняла и капель и немного успокоилась от них. Поезд в Адрианополе стоял минут двадцать. Николай Иванович и англичанин ходили в буфет и выпили по три рюмки коньяку. Со станции Николай Иванович вернулся значительно повеселевший и сказал жене:

– Вот тебе и мусульманская земля! Магомет запретил вино, а они коньяк продают в буфете.

– И ты выпил? – воскликнула Глафира Семеновна.

– Выпили с англичанином по рюмочке. Почем знать! Может быть, уж последний раз? Может быть, уж дальше ни за какие деньги не достанешь, – сказал Николай Иванович.

– Ах, дай-то Бог!

Поезд тронулся. Глафира Семеновна начала креститься. От валерьяновых капель она чувствовала себя спокойнее и повторила прием. Второй прием стал навевать на нее даже сон, и она стала дремать.

Пришел турок-кондуктор еще раз проверять билеты.

– Скоро станция Черкеской будет? – спросила она его по-французски.

– Узункьопрю… Павловской… Люле-Бургас… Мурядли-Кьопекли – Черкаскиой… – дал ответ кондуктор, перечислив станции.

– Мерси… А на всякий случай вот вам, – сказал Николай Иванович по-русски и сунул кондуктору несколько пиастров. – Все-таки лучше, когда бакшишем присаливаешь, – обратился он к жене.

Разговор с англичанином иссяк. Англичанин сидел молча в углу купе, завернув свои длинные ноги пледом, и клевал носом. Он хотел погасить принесенные с собой свечи, но Глафира Семеновна попросила оставить их горящими.

– Уснет он, подлец, наверное уснет, а место теперь самое опасное. Вот тоже пригласили себе в караульщика соню… – говорила Глафира Семеновна мужу про англичанина. – Хоть уж ты-то не засни за компанию. А все ведь это с коньяка, – прибавила она.

– Ну вот… Я ни в одном глазе…

– Пожалуйста, уж ты-то не засни…

– Ни боже мой…

А самое ее сон так и клонил. Валерьяна сделала свое дело. Нервы были спокойны… Перед станцией Узункьопрю англичанин уже спал и подхрапывал. Глафира Семеновна все еще бодрилась. Дабы чем-нибудь занять себя, она сделала себе бутерброды из дорожной провизии и принялась кушать. К ней присоединился супруг, и они отлично поужинали. Сытый желудок стал еще больше клонить ее ко сну.

– Неудержимо спать хочу; и если усну, пожалуйста, хоть ты-то не спи и разбуди меня на следующей станции, – сказала мужу Глафира Семеновна.

– Хорошо, хорошо! Непременно разбужу.

Она закутала голову платком и, сидя, прислонилась к подушке, а через несколько минут уж спала.

Николай Иванович бодрствовал, но и его клонил сон. Дабы не уснуть, он курил, но вот у него и окурок вывалился из руки, до того его одолевала дремота. Он слышал, как при остановке выкрикивали станцию Павловской, а дальше уже ничего не слышал. Он спал.

Так проехали много станций. Глафира Семеновна проснулась первая. Открыла глаза и, к ужасу своему, увидала, что Николай Иванович свалился на англичанина и оба они спят. Свечи англичанина погашены. Светает. Поезд стоит на какой-то станции. Она посмотрела в окно и увидала, что надпись на станционном доме гласит: «Kabakdschi» (Кабакджи). Опустив стекло, она стала спрашивать по-французски бородатого красивого турка в феске:

– Черкеской? Станция Черкеской далеко еще?

– Проехали, мадам, станцию Черкескиой, – отвечал турок тоже по-французски и отдал ей честь по-турецки, приложив ладонь руки к феске на лбу.

– Ну слава Богу! миновала опасность! – произнесла Глафира Семеновна, усаживаясь на место и крестясь. «А мой караульщик-то хорош!» – подумала она про спящего мужа и принялась будить его.

XLIV

Разбудив мужа, Глафира Семеновна накинулась на него, упрекая, зачем он спал.

– Нечего сказать, хорош караульщик! В самом-то опасном месте и заснул. Ну можно ли после этого на тебя, бесстыдника, в чем-нибудь положиться! – говорила она.

– Да ведь благополучно проехали, так чего ж ты кричишь? – отвечал Николай Иванович, потягиваясь.

– Но ведь могло случиться и не благополучно, а ты дрыхнешь. Ах, все это коньяк проклятый!

– Да всего только по одной рюмочке с англичанином мы и выпили.

– Выпьешь ты одну рюмочку, как же… Знаю я тебя! Ах, как я рада, что наконец-то мы подъезжаем к такому городу, где все эти коньяки уж по закону запрещены! – вздохнула Глафира Семеновна.

От возгласов ее проснулся и англичанин.

– Черкескиой? – спросил он, щурясь и зевая.

– Какое! Проехали. Давно уж проехали! Пассе… Дежа пассе Черкеской!¹⁰⁵ – махнула рукой Глафира Семеновна и прибавила: – Тоже хорош караульщик, минога длинная!

– Кель статьон апрезан?¹⁰⁶ – спрашивал англичанин.

– Кабакдже… Извольте, запомнила… Вам, обоим пьяницам, особенно должно быть мило это название станции.

– Кабакджи?.. се са… Сейчас будет знаменитая Анастасиева стена, – сказал англичанин по-английски, и перевел слова «Анастасиева стена» по-французски и по-немецки, и стал рассказывать о построении ее в эпоху византийского владычества для защиты от набегов варваров. – Стена эта тянется от Черного моря до Мраморного и от Мраморного до Эгейского… – повествовал он по-английски, смотря в окно вагона и отыскивая по пути остатки стены. – Вуаля… – указал он на развалины четырехугольной башни, видневшейся вдали при свете восходящего солнца.

Супруги слушали его и ничего не понимали.

Англичанин взял нарядный путеводитель и уткнулся в него носом.

Вот и станция Чатальджа. Глафира Семеновна взглянула на часы на станции. Европейский циферблат часов показывал седьмого половину.

– Скоро мы будем в Константинополе? – задала англичанину Глафира Семеновна вопрос по-французски.

– В девять с половиной. Через три часа, – отвечал он и продолжал смотреть в путеводитель. – Здесь вообще по пути очень много остатков римских и византийских построек, – продолжал он бормотать по-английски, когда поезд отъехал от станции Чатальджа, и вскоре, увидав в окно группу каких-то камней, за которыми виднелась каменная арка и полоса воды, произнес по-французски: – Римский мост… Древний римский мост через реку Карасу…

Далее показались опять развалины Анастасиевой стены, на которые не преминул указать англичанин, но супруги относились к рассказам его невнимательно. Поезд бежал по песчаной, невозделанной местности, горы исчезли, и лишь вдали виднелись голые темные холмы, ласкающие взор белые деревушки также не показывались, и путь не представлял ничего интересного. Супруги подняли вопрос, где бы им остановиться в Константинополе.

– Непременно надо в какой-нибудь европейской гостинице остановиться, – говорила Глафира Семеновна. – У турок я ни за что не остановлюсь. Они такие женолюбивые… Все может случиться. Захватят да и уведут куда-нибудь. Просто в гарем продадут.

Николай Иванович улыбнулся.

– Полно, милая, – сказал он. – Прокурор рассказывал, что Константинополь в своих европейских кварталах совсем европейский город.

– Мало ли что прокурор с пьяных глаз говорил! Как приедем на станцию, сейчас спросим, нет ли какого-нибудь «Готель де Пари» или «Готель де Лондон», и в нем остановимся. Непременно чтобы была европейская гостиница и с европейской прислугой.

– Да вот спросим сейчас англичанина. Он человек в Константинополе бывалый. Где он остановится, там и мы себе комнату возьмем, – предложил Николай Иванович.

– Пожалуйста, уж только не выдавай себя в Константинополе за генерала. Узнают, что ты самозванец, так ведь там не так, как у славян, а, пожалуй, и в клоповник посадят.

– Да что ты, что ты! Зачем же это я?..

Они стали расспрашивать англичанина, какие в Константинополе есть лучшие европейские гостиницы и где он сам остановится.

– «Пера-палас», – отвечал он не задумываясь. – Готель первого ранга.

– Так вот в «Пера-палас» и остановимся, – сказал Николай Иванович.

– А лошадиным бифштексом там не накормят? – задала англичанину вопрос Глафира Семеновна.

Англичанин сначала удивился такому вопросу, но потом отрицательно потряс головой и пробормотал:

– Жаме…¹⁰⁷

Промелькнула станция Ярим-Бургас, причем англичанин опять указал на развалины древнего римского моста через реку Зинар; промелькнула станция Крючук-Чекмендже, от которой можно было видеть вдали полоску Мраморного моря, и наконец поезд остановился в Сан-Стефано.

– Здесь 3 марта 1878 года вы, русские, подписали с турками знаменитый Сан-Стефанский договор, покончивший войну 1877 и 1878 годов, – сказал англичанин по-английски и прибавил по-французски: – Брав рюсс.

– Да-да… Сан-Стефанский договор! – вспомнил Николай Иванович, как-то поняв, о чем ему англичанин рассказывает, и обратил на это внимание жены, но та ответила:

– Ах, что мне до договора! Лучше спросим его, можно ли в Константинополе найти проводника, говорящего по-русски. – И она принялась расспрашивать об этом англичанина.

Но вот и станция Макрикиой, последняя перед Константинополем. Вдали на откосе холма виднелись красивые домики европейской и турецкой архитектуры. Поезд стоял недолго и тронулся.

– Через полчаса будем в Константинополе, – сказал англичанин, вынул из чехла свой громадный бинокль и приложил его к глазам, смотря в окно. – Сейчас вы увидите панораму Константинополя, – рассказывал он Глафире Семеновне.

Та тоже вынула бинокль и стала смотреть. Вдали начали обрисовываться купола гигантских мечетей и высоких стройных минаретов, упирающихся в небо. Местность от Макрикиой уж не переставала быть заселенной. Промелькнул веселенький, ласкающий взор городок Еникуле, показался величественный семибашенный замок. Началось предместие Константинополя.

Вскоре поезд стал убавлять ход и въехал под высокий стеклянный навес Константинопольской железнодорожной станции.

XLV

На станции кишела целая толпа турок-носильщиков с загорелыми коричневыми лицами, в рваных, когда-то синих куртках, в замасленных красных фесках, повязанных по лбу пестрыми бумажными платками. Они бежали за медленно двигающимся поездом, что-то кричали, махали руками, веревками, которые держали в руке, и кланялись, прикладывая ладонь ко лбу, стоявшим в вагоне у открытого окна супругам Ивановым. Виднелись стоявшие на вытяжке турецкие жандармы в синих европейских мундирах, высоких сапогах со шпорами и в фесках. Но вот поезд остановился. Носильщики толпой хлынули в вагон, вбежали в купе и стали хватать вещи супругов и англичанина, указывая на нумера своих блях на груди. Они выхватили из рук Николая Ивановича даже пальто, которое тот хотел надевать.