Читать книгу: «В гостях у турок. Под южными небесами», страница 9

Николай Иванович вновь разливал по бокалам вино и восклицал:

– За здоровье славянских женщин! Живио!

XXXVI

В первом часу дня по улицам Софии, по направлению к железнодорожной станции, во всю прыть мчались два фаэтона. В первом из них сидели Николай Иванович и прокурор, во втором помещалась Глафира Семеновна среди саков, корзинок, баульчиков и подушек, завернутых в пледы. На козлах рядом с кучером сидел усатый молодец из гостиницы в фуражке с надписью «Метрополь». Николай Иванович размахивал руками и кричал: «Живио! Да здравствует славянское братство!» Делал он это при каждой собравшейся кучке народа, попадавшейся им по пути, и при этом лез целоваться к прокурору. У них также была кладь: в ногах в фаэтоне стояла плетеная корзинка с вином и закусками, купленными в гастрономическом магазине Панахова.

Но вот и станция железной дороги. У подъезда к ним подскочило несколько бараньих шапок, и они принялись их высаживать из фаэтонов. Николай Иванович и им закричал «живио» и «да здравствует славянство», а потом стал раздавать направо и налево никелевые стотинки, нарочно для этого наменянные, говоря:

– Получите по-русски на чай! Получите и помните славянина с берегов Волги и Невы!

Стотинки раздавались и извозчикам, стоявшим перед зданием станции в ожидании седоков. Со всех сторон сыпались благодарности и приветствия получивших:

– Благодары, господине! Проштавай! Останете с здравие!⁸⁸ Благодары!

– Кричите ура! Вот вам еще на драку! – проговорил Николай Иванович, обращаясь к собравшимся извозчикам, и кинул им горсть стотинок на мостовую, но прокурор, бывший менее пьян, схватил его под руку и потащил в здание станции.

Глафира Семеновна следовала сзади, чуть не плача, и бормотала по адресу мужа:

– Пьяный безобразник! Серый мужик! Бахвал бесстыдный!

Николай Иванович, слыша эти слова, оборачивался к ней и говорил заплетающимся языком:

– Пусть прокурор посадит меня в кутузку, если я пьяный безобразник! Пусть! А если он не сажает, то, стало быть, он очень хорошо понимает, что это не безобразие, а славянское единство. Прокурор! Степан Мефодьич! Ведь это славянское единство? Правильно я? – приставал он к прокурору.

– Идемте, идемте… Поезд из Вены в Константинополь прибыл уже, и надо садиться, а то опоздаем! – торопил его прокурор.

– Нет, я желаю знать мнение прокурора – славянское это единство или безобразие? Прокурор! Душка, скажи! – допытывался у прокурора Николай Иванович и воскликнул: – Чувствую полное радушие славянской души и хочу обнять всех братьев, а она: пьяное безобразие!

Поезд действительно уже пришел из Вены и минут через десять должен был отправиться в Константинополь, так что супруги и прокурор еле успели с помощью проводника из гостиницы купить билеты, сдать свой багаж и поместиться в купе. Николай Иванович опять стал «серебрить» бараньи шапки, принесшие в купе подушки и саки. Опять приветствия: «благодары» и «останете с здравие». Проводнику за его двухдневную службу Николай Иванович дал две большие серебряные монеты по пяти левов и сказал:

– Вот тебе, братушка, на ракию и ребятишкам на молочишко! Не поминай лихом славянина с берегов Невы и помни, какой такой русский человек Николай Иванов сын Иванов!

Проводник так ему поклонился в благодарность, что хлопнул картузом с надписью «Метрополь» по полу вагона и произнес, весь сияя:

– Прощайте, экселенц! Прощайте, ваше высокопревосходительство!

Поезд тронулся.

– Стой! Стой! – закричал Николай Иванович. – Что ж мы газеты-то хотели купить, где про меня напечатано!

И он даже вскочил с места, чтоб бежать из вагона, но прокурор схватил его за руку и остановил.

– Куплены, – сказал он, доставая из кармана газеты. – Я купил.

– А ну-ка, прочти и переведи. Ведь по-болгарски-то мы, хоть и два пенсне на нос взденем, все равно ничего не поймем, хоть и русскими буквами писано.

Прокурор развернул одну газету и стал пробегать ее.

– Есть, – сказал он. – Действительно, пишут про вас, что вы дипломатический агент, отправляющийся в Константинополь в русскую миссию с каким-то поручением. Затем сказано, что на предложенный вам вопрос, с каким именно поручением, вы отказались приподнять завесу.

– Да, отказался. С какой же кстати я буду отвечать, если я ничего не знаю!.. – бормотал Николай Иванович. – Решительно ничего не знаю.

– Далее сказано, что вы с особенным восторгом отнеслись к нынешнему повороту в Болгарии ко всему русскому, – продолжал прокурор.

– А про самовары ничего не сказано?

– Есть, есть. Сказано. Напечатано, что вы высказывали удивление, отчего в болгарских гостиницах не распространен самовар.

– Ловко! Вот это хорошо, что сказано. Одобряю… В самом деле, какое же это славянское единство, если без русского самовара! Глаша! Слышишь? Вот как о нас! Знай наших! Об нас даже в газетах напечатано! – обратился Николай Иванович к жене и хлопнул ее ладонью по плечу.

Глафира Семеновна сидела надувшись и чуть не плакала.

– Оставь, пожалуйста! Что за мужицкое обращение! Хоть господина-то прокурора постыдился бы, – проговорила она, отвернулась и стала смотреть в окно.

– О-го-го! Нервы? Ну, так и будем знать. Вот, господин прокурор, и хороша она у меня бабенка, покладистая для путешествия, а уж как нервы эти самые начнутся – только черту ее и подарить, да и то незнакомому, чтоб назад не принес.

– Дурак! Пьяный дурак! – послышалось у супруги.

– Изволите слышать, какие комплименты мужу!.. А все от нервов, – кивнул Николай Иванович на жену и сказал прокурору: – А ну-ка, что в другой-то газете?.. Ведь меня расспрашивали два репортера.

Прокурор стал пробегать еще газету, ничего в ней не нашел и развернул третью.

– Здесь есть. Здесь вы названы петербургским сановником. Сказано, что приехали вместе с супругой Глафирой Семеновной, хвалите дешевизну жизни в Софии, удивляетесь ее незастроенным улицам… – рассказывал прокурор.

– Откуда он узнал, как жену-то мою зовут! – дивился Николай Иванович. – Ах да… Ведь я при нем ее называл по имени и отчеству – вот он и записал. Вот и ты, Глаша, в болгарскую газету попала! Неужто не рада? – спрашивал он жену. – Теперь вся Болгария будет знать, что у петербургского купца Николая Ивановича Иванова есть супруга Глафира Семеновна! Знай наших! Живио!

– Что ты кричишь-то! Ведь мы в вагоне… Рядом с нами в другом купе пассажиры. Бесстыдник! Скандалист! – заметила ему Глафира Семеновна, не глядя на него.

– Нервы у бабы… Ничего не поделаешь, – оправдывал Николай Иванович перед прокурором свою супругу и сказал: – А по сему случаю нужно выпить за болгарскую прессу. Мы еще не пили за прессу.

И он, вынув из корзинки бутылку вина, принялся ее откупоривать.

– За процветание болгарской прессы! – произнес он, откупорив бутылку, налил из нее стакан и поднес ее прокурору.

– Мадам Иванова, позволите выпить? Вы все сердитесь… – обратился прокурор к Глафире Семеновне.

– Пейте. Бог с вами. Я не на вас злюсь. Вы хоть и пьете, но прилично себя держите, а на мужа… – был с ее стороны ответ.

– Милая, да что ж я-то такое делаю? – воскликнул Николай Иванович. – Я только славянский вопль в себе чувствую. Вопль – и больше ничего. Дай ручку…

– Прочь! Оставь меня в покое!

Николай Иванович покрутил головой, смотря на расходившуюся супругу, и стал наливать вином стакан для себя. Прокурор с ним чокнулся, и они выпили.

Через четверть часа бутылка была выпита и лежала пустая на диване. Николай Иванович и прокурор, прижавшись каждый в угол купе, спали и храпели самым отчаянным образом.

Глафира Семеновна чистила себе апельсин и, дав волю слезам, плакала, смотря на своих спавших пьяных спутников.

XXXVII

Стучит, гремит, вздрагивает поезд, направляясь к Константинополю. Мирным сном спят, залихватски похрапывая, Николай Иванович и прокурор, а Глафира Семеновна, приблизившись к стеклу окна, с красными от слез глазами, смотрит на расстилающиеся перед ней по пути виды. Погода прекрасная, солнечная, ясная и дает возможность далеко видеть вдаль. Начиная от софийской станции поезд с полчаса мчался по горной равнине, миновал маленькие станции Казичаны и Новосельцо, пересек Искер, с особенным треском пронесясь по железному мосту, и въехал в горное ущелье. Начались величественные дикие виды на покрытый снегом хребет Витош. Поезд убавил ход и стал взбираться на крутую возвышенность. Снегу попадалось все больше и больше, поезд шел все тише и тише и вот совсем уже тихо стал подходить по железному мосту через пропасть близь станции Вакарель. Ехавшие в вагоне вышли из своих купе в коридор и, стоя у окон, смотрели на величественное зрелище, а Николай Иванович и прокурор все еще спали сном праведника.

Глафира Семеновна тоже смотрела в пропасть.

«Храни Бог! Если поезд с этого моста свалится – тут и костей не соберешь!» – подумала она.

Ей сделалось жутко, и она принялась будить мужа, но тот не просыпался.

Вот и станция Вакарель – высшая точка железнодорожного пути. На станции надпись, что путь находится на 825 метров над уровнем моря. Началось усиленное постукивание молотками по колесам вагонов. Железнодорожная прислуга суетилась, кричала. Кричали черномазые мальчики и девочки, предлагающие ключевую воду в кувшинах. Баба в опанках продавала какие-то пшеничные лепешки. Прокурор проснулся, протер глаза, взглянул на Глафиру Семеновну и сказал:

– Пардон… Как я заспался! А супруг ваш еще спит?

– Как видите, – отвечала Глафира Семеновна, радуясь, что есть с кем-нибудь хоть слово перемолвить. – А какое вы величественное зрелище проспали, когда мы сюда подъезжали! Какая пропасть! Мне даже страшно сделалось.

– О, я эту дорогу знаю отлично. Мне часто приходится ездить от Пловдива в Софию и обратно, но вот ваш муж…

– Мужа я расталкивала, но он и голоса мне не подал.

Прокурор потянулся, зевнул, покосился на пустую бутылку, лежавшую около него на диване, и спросил:

– Мы это на какой станции?

– На станции Вакарель, – отвечала Глафира Семеновна.

– Боже мой! Стало быть, мы больше часа спали. До сих пор мы все поднимались на высоту, а сейчас от этой станции будем спускаться. Здесь водораздел. До сих пор все реки текли в Черное море, а за этой станцией уж потекут в Эгейское море. Фу, как пить хочется! Жар… Это от вина. Я вообще мало пью, но при таком приятном знакомстве… с вашим мужем – ошибся, переложил лишнее.

Прокурор спустил стекло у окна, подозвал к себе девочку и жадно напился воды из кружки, опустив туда для девочки монетку в пять стотинок.

– Вы знаете, кем вся эта местность вокруг Вакареля заселена? – спросил он Глафиру Семеновну. – Здесь живет не болгарское племя, нет. Во время владычества турок тут были поселены пленные венгры, и вот обитатели здешние – их потомки.

– Да они на цыган и похожи по своему черномазию, – отвечала та, смотря на кудрявого мальчика с сизо-черными волосами, поднимающего к ее окну кувшин с водой.

Звонок. Поезд стал тихо отходить от станции и не прибавлял ходу.

– Спускаемся в водораздел Эгейского моря, – сообщил своей спутнице прокурор. – Скоро пересечем границу Восточной Румелии и спустимся в долину Ихтимана. Может быть, неприятно вам, что я рассказываю? – спросил он, видя, что Глафира Семеновна хмурится. – Может быть, вы хотите покоя… чтобы никто с вами не разговаривал?

– Ах, сделайте одолжение! Говорите. Даже очень приятно. Я люблю разговаривать. Я не люблю только, когда люди много пьют.

– Усердно прошу прощения. Это была ошибка. Но ведь ваш муж своим радушием может даже мертвого заставить лишнее выпить. Итак, буду вашим чичероне и стану вам рассказывать, что знаю. У Вакареля окончился железнодорожный путь, построенный на болгарские средства, и уж теперь мы едем по турецкой дороге.

– Как? Мы уж в Турции? – воскликнула Глафира Семеновна.

– Нет, но едем-то мы по железнице, построенной на турецкий счет. Турция еще после Пловдива, после Филипополя будет. Филипополь – по-болгарски Пловдив, и мы его так и зовем. Послушайте, мадам Иванова, заедемте к нам в Пловдив на сутки. Право, у нас есть не меньше, что посмотреть, чем в Софии.

– Ах, нет-нет. И, Бога ради, не говорите об этом мужу! – воскликнула испуганно Глафира Семеновна. – Мы теперь едем прямо в Константинополь.

– Отчего вы так против нашего Пловдива? Мне хотелось бы в Пловдиве отблагодарить вас и вашего супруга за то радушие и гостеприимство, которое вы мне оказали в Софии, – упрашивал прокурор.

– А вот этого-то гостеприимства я и боюсь, – подхватила Глафира Семеновна. – Нет, уж вы, пожалуйста, не просите и, главное, мужу ни слова… Кроме того, ему вредно пить. У него ожирение сердца.

– О, Боже мой! Да зачем же много пить? А Пловдив все же стоит посмотреть. Это главный город Восточной Румелии. В нем много достопримечательностей. Он древний город, основан еще Филиппом Вторым, отцом Александра Великого.

– Хоть бы Филипом Десятым, так и то я не желаю заезжать.

– А какие в нем древности есть! Древний турецкий каравансерай с свинцовыми куполами, древняя мечеть Джумая Джамизи…

– Нет-нет, не просите!

Разговаривая таким манером, они миновали станцию Ихтиман. Начались отвесные гранитные скалы. Ехали как бы в стенах.

– Любуйтесь, мадам Иванова, и запомните. Эти скалы называются Траяновы ворота. Мы едем по ущелью. Через это ущелье прошел император Траян во время его войны с Дакией, – рассказывал прокурор, но Глафира Семеновна очень равнодушно взглянула на величественные скалистые Траяновы ворота. Она боялась, что прокурор сманит ее мужа в Пловдив, а там опять начнется бражничанье.

Спустились в долину Марицы. Виднелись вдали угрюмые Родопские горы. Попадались дубовые леса. Вот и станция Костенец. Помчались дальше.

– Местность, по которой мы теперь проезжаем, должен вам сказать, мадам, хорошей славой не пользуется. Вон там, в Родопских горах, да и здесь, в долине, проживают помаки, болгары-магометане, и они могут быть вполне причислены к полудиким. Занятие их – разбои. Покойный Стамбулов рассеял много их банд, но и посейчас еще в горах есть их шайки. Прежде здесь, по горам, без конвоя нельзя было проехать. Грабежи были страшные… Да и посейчас… Были даже случаи нападения на поезда…

– Да что вы! – испуганно проговорила Глафира Семеновна и побледнела. – О, Господи! А муж спит, как свинья. Что же это такое! Надо его разбудить. Николай! Николай Иваныч! Проснись! Послушай, что рассказывают!

И она в страхе принялась трясти мужа за рукав, ущипнула его за руку, дернула даже за усы.

XXXVIII

Николай Иванович проснулся, посоловелыми глазами смотрел на жену и прокурора и спросонья спрашивал:

– Приехали? Куда приехали?

– Никуда не приехали. Но знаешь ли ты, по какой местности мы едем? – внушительно говорила Глафира Семеновна мужу. – Мы едем по местности, которая в горах кишит разбойниками. Вот Степан Мефодьич говорит, что здесь повсюду, повсюду разбойники. Нужно быть настороже, а ты спишь, как невинный младенец.

– Позвольте, позвольте, мадам Иванова, – перебил ее прокурор. – Я рассказываю больше о прежнем, достамбуловском времени. Но Стамбулов ведь целую войну вел против них и, надо отдать ему честь, перебил или перехватал их атаманов, и шайки рассеялись.

– Вы говорили, что даже были случаи нападения на поезда.

– Были, были. Нападали, пассажиров обирали до нитки, потом брали их в плен и требовали за них выкуп. Все это было сравнительно недавно, три-четыре года тому назад, но теперь, за последнее время, у нас спокойно.

– Да ведь спокойно, спокойно, а вдруг и будет неспокойно, – проговорила Глафира Семеновна.

Прокурор пожал плечами.

– Конечно, все может случиться, но из этого не следует, чтобы так уж очень пугаться, – сказал он. – Смотрите, как вы побледнели. Воды бы вам выпить, но ее нет. Выпейте вина. Это вас прибодрит. Вино есть.

– Пожалуй, дайте.

У Глафиры Семеновны дрожали руки.

Прокурор вытащил из кармана складной штопор, достал бутылку с белым вином, откупорил ее и, налив полстакана, подал Глафире Семеновне.

Та выпила несколько глотков и проговорила:

– Боже мой, по какой мы дикой земле едем! Даже на железнодорожные поезда нападают. Знала бы, ни за что не поехала! Это все ты… – кивнула она на мужа.

Тот зевал, протирал глаза и откашливался в платок.

– Ну вот… Не на кого валить беду, так на мужа. А сама только и бредила Константинополем. Ведь мы в Константинополь едем.

– Да никакой тут беды нет, и вы можете успокоиться. Теперь разбойничьи банды если где еще и существуют, то переменили свою деятельность. В прошлом году я был судебным следователем, производил следствие над двумя пойманными вожаками и познакомился с их нынешними операциями. Теперь они живут в горах и держат в страхе только селения. Чтобы никого не трогать, они распоряжаются очень просто. Берут известную дань с сел и деревень. И если дань взята – они уже ту деревню не трогают и дают у себя в горах спокойный пропуск лицам из той деревни. На следствии свидетели показывали, что у здешних разбойников на этот счет слово верное, что у них существует своя честь.

Глафира Семеновна начала успокаиваться.

– Ну а нападение на поезда? Когда было последнее нападение на поезд? – спросила она. – Не можете сказать?

– Как же, как же… Это всем памятно. Об этом ведь писали во всех европейских газетах. Это сделало страшный переполох, – отвечал прокурор. – И на самом деле нападение было возмутительно по своей дерзости. Но последнее нападение было сделано не на болгарской территории, а на турецкой. Вы поедете мимо этой станции.

– О Господи! Спаси нас и помилуй! – перекрестилась Глафира Семеновна.

– Чего же, душечка, так уж особенно-то пугаться! – успокаивал жену хриплым от вина и сна голосом пришедший уже в себя Николай Иванович. – Ведь и у нас на Закавказской и Закаспийской дорогах были нападения на станции и на поезда, но ведь это так редко случалось. И здесь… Неужели так-таки на нас уж и нападут, если мы поехали?

– Все-таки это ужасно! – потрясла головой Глафира Семеновна и спросила прокурора: – Так когда же было последнее нападение на поезд?

– Последнее нападение было… Я даже число помню… – отвечал он. – Последнее нападение было в ночь с 31 мая на 1 июня 1891 года. Разбойники забрались в поезд между станциями Черкесской и Синекли, перевязали поездную прислугу, остановили поезд и грабили пассажиров догола. Но это бы еще ничего… А дерзость их пошла дальше. Они захватили из первого класса четырех пассажиров заложниками. Это были германские подданные и лица из хорошей фамилии, со связями… Они ехали в Константинополь. Захватили их заложниками и увели в горы, а после требовали с турецкого правительства двести тысяч франков выкупа, грозя, что, если выкуп к известному времени не будет внесен и положен в указанное место, убить заложников.

– Боже милостивый! – всплескивала руками Глафира Семеновна. – Ну и что же, выкуп был внесен?

– Внесли выкуп, – кивнул головой прокурор. – Это была банда знаменитейшего по своей дерзости разбойника. Афанас он назывался. По происхождению грек. Впоследствии он был убит в свалке. Ведь целый турецкий полк ходил в горы воевать с этой шайкой разбойников.

– Ужас, что вы говорите! Ужас! – ужасалась Глафира Семеновна и спросила прокурора: – Как станция-то, около которой это случилось?

– Запомнить нетрудно. Почти русское название. Станция Черкесской. По-турецки она произносится Черкескьей…

– Нет, я даже запишу, чтобы знать.

Глафира Семеновна вытащила из баульчика записную книжку с карандашом.

– Далеко это отсюда?

– За Адрианополем. Почти под самым Константинополем, – дал ответ прокурор. – И имя разбойника запишите. Афанасий… Грек Афанас.

– Грек, стало быть, православный человек – и такой разбойник! О Господи! – дивилась Глафира Семеновна, записывая в книжку. – Фу, даже руки дрожат. Вон какими каракулями пишу. Вы говорите, в 1891 году это было?

– В 1891 году, в ночь с 31 мая на 1 июня. Это факт. Это во всех газетах было.

– Ну и уж после этого не нападали на поезда?

– Кажется, не нападали, – отвечал прокурор, но тотчас же спохватился и сказал: – Ах нет, нападали. Года три тому назад нападали, но уж на этот раз на нашей болгарской территории. То есть, лучше сказать, на границе турецкой и болгарской. Тоже обобрали пассажиров, но не причинили никому ни малейшей царапины. Также взяли в плен одну богатую женщину.

– Даже женщину не пощадили? – воскликнула Глафира Семеновна и прибавила тихо: – Не могу писать. Николай Иваныч, дай мне вина.

Николай Иванович поспешно налил стакан вина.

– Куда ж ты цельный-то стакан! Мне один-два глотка! – крикнула на него жена.

– Пей, пей. Остальное я сам выпью.

– Это чтобы опять натрескаться? Опомнись! Люди ужасы рассказывают, а тебе и горя мало. По такой дороге ехать – нужно быть трезвее воды.

Муж улыбнулся.

– Тебя Степан Мефодьич, шутя, пугает, а ты веришь! – сказал он, выпив остатки вина.

– Нет, это факты, факты. Неужели же я посмею шутить таким манером! А только вам теперь совершенно нечего бояться. Теперь повсюду спокойно. Вот уже года два по всей дороге спокойно.

– Так что же разбойники сделали с этой женщиной? – интересовалась Глафира Семеновна. – Поди, турецкие зверства сейчас начались?

– Не рассказывайте ей, не рассказывайте, Степан Мефодьич. Видите, она и так ни жива ни мертва, – подхватил Николай Иванович.

– Тут уж нет ничего страшного. Вообразите, впоследствии она рассказывала, что все разбойники обращались с ней буквально по-джентльменски, с предупредительностью и даже кормили ее лакомствами. Они только заставили ее написать письмо в ее дом с приказанием, чтоб за нее выслали что-то пять или шесть тысяч левов. Женщина была состоятельная, за нее выслали и положили в назначенное место в горах деньги, и она была освобождена. Но вы, мадам, Бога ради, не бойтесь, – прибавил опять прокурор. – Теперь уже два года ничего подобного не случается.

Кончив рассказ, он налил себе стакан вина и выпил залпом, сказав покосившейся на него Глафире Семеновне:

– Простите, что пью… Но ужасная жажда…

Поезд убавил ход и остановился на станции Белова.

XXXIX

Запасные пути у станции Беловы были сплошь уставлены платформами с строевым лесом, досками, дровами. Были даже решетчатые вагоны, нагруженные перепиленными на мелкие куски ветвями и хворостом. Видно было, что здесь умеют беречь лес и не дают сгнивать, как у нас в России, даже самым мелким лесным остаткам.

– Большая лесная торговля здесь, – сказал прокурор своим спутникам. – Белова – город лесопромышленников. Отсюда отправляется лес и в Константинополь, и в Австрию. От Беловы мне с вами ехать всего шестьдесят шесть километров, семьдесят верст по-вашему, а затем Филипополь – и прощайте.

– Так скоро? – удивился Николай Иванович. – В таком случае надо проститься набело и выпить на прощанье.

– Николай! да побойся ты Бога! – вскинула на мужа умоляющий взор Глафира Семеновна.

– А что такое? Я Бога боюсь, как следует.

– Так как же можно напиваться на такой дороге, где разбойники даже поезда останавливают!

– Да не напиваться, а выпить на прощанье. Ведь в Турцию едем. А в Турции уж аминь насчет вина. Там оно и по магометанскому закону запрещено.

– Бесстыдный ты человек! – воскликнула Глафира Семеновна и отвернулась от мужа.

– И знаете, кто здесь главный скупщик лесов на сруб? – продолжал прокурор, чтобы замять начинающуюся ссору между мужем и женой. – Знаменитый еврей барон Гирш, устроитель Аргентинской колонии для евреев. Эти леса правительственные, государственные… И он здесь скупил на сруб ни много ни мало тридцать пять тысяч гектаров. Много здесь есть, впрочем, лесов и частных владельцев.

Поезд отходил из Беловы. Прокурор продолжал:

– Через полчаса будет станция Татар-Басаржик. Перемена поездной прислуги. Турецкая прислуга заменит болгарскую.

– Как? И разговор уж будет по-турецки? – спросила Глафира Семеновна.

– Нет. Большинство говорит по-французски и по-болгарски. От станции Басаржик вплоть до Константинополя будете слышать французский язык. Вплоть до Басаржика лесная местность и область лесной торговли, а после Басаржика начнется область виноделия и рисовых полей.

– Ну вот как ни выпить винца, проезжая область виноделия! – сказал Николай Иванович и улыбнулся. – Нельзя же так игнорировать местности.

Глафира Семеновна сидела молча, отвернувшись к окну, и смотрела на мелькавшие мимо болгарские деревеньки, приютившиеся в лесистой местности, очень смахивающие по своей белизне на наши степные малороссийские деревни. Дорога спустилась уже к подошве гор, и снег, в изобилии бывший на горах, исчез.

Николаю Ивановичу очень хотелось выпить, чтоб поправить голову, но он боялся жены и заискивающе начал подговариваться насчет выпивки.

– Теперь на прощанье можно выпить чего-нибудь самого легенького, так чтобы и жена могла вместе с нами… – сказал он.

– Не стану я пить, ничего не стану, – отрезала Глафира Семеновна.

– Выпьешь, полстаканчика-то выпьешь за господина прокурора, – продолжал Николай Иванович. – У меня даже явилась мысль соорудить крушон. Шампанское у нас есть, белое вино есть, апельсины и лимоны имеются, вот мы это все и смешаем вместе.

– Гм… Вкусно… – произнес прокурор, улыбнувшись и облизываясь. – А в чем смешаете-то?

– А угадайте! Голь на выдумки хитра, и я придумал, – подмигнул Николай Иванович. – Ну-ка, ну-ка? Я вас еще помучаю.

– В стаканах?

– Какой же смысл в стаканах? Тогда это будет не крушон. А я крушон сделаю, настоящий крушон. В Москве-то ведь вы живали?

– Живал, – ответил прокурор. – В гимназии в Москве учился и университетский курс по юридическому факультету проходил.

– Ну, так в Москве, в трактирах, из чего купцы пьют вино на первой неделе Великого поста, чтоб не зазорно было пить перед посторонними? – задал вопрос Николай Иванович.

– Ей-богу, не знаю, – отрицательно покачал головой прокурор.

– Из чайников, милый человек, из чайников. Из чайников наливают в чашки и пьют. Будто чай распивают, а на самом деле вино. Так и мы сделаем. Металлический чайник у нас есть – вот мы в металлическом чайнике крушон и устроим. Каково? – спросил Николай Иванович.

– Действительно, изобретательность богатая. Да вы, мой милейший, нечто вроде изобретателя Эдиссона! – воскликнул прокурор.

– О, в нужде русский человек изобретатель лучше всякого Эдиссона! – похвалялся Николай Иванович. – Глафирушка, нарежь-ка нам апельсинов в чайник, – обратился он к жене.

– Не стану я ничего резать! Режьте сами! – огрызнулась Глафира Семеновна. – У меня голова болит.

– Нервы… – пояснил Николай Иванович. – А уж когда нервы, тут, значит, закусила удила и ничего с ней не поделаешь.

– Не хотите ли антипирину? У меня есть несколько порошков, – предложил прокурор.

– Не надо… А впрочем, дайте…

Прокурор тотчас же достал из своей сумки порошок. Глафира Семеновна выпила порошок с белым вином. Порошок этот хорошо на нее подействовал и отчасти подкупил ее. Она достала пару апельсинов, нож и принялась их резать, опуская ломти в металлический чайник.

– Ай да жена у меня! Что за милая у меня жена! – расхваливал ее Николай Иванович. – Как приедем в Константинополь, сейчас же куплю ей вышитые золотом турецкие туфли и турецкую шаль!

– Как это глупо! – пробормотала Глафира Семеновна.

Проехали давно уже небольшую станцию Сарем-бей и приближались к Татар-Басаржику. Леса стали редеть и исчезли. Открылась равнина в горах, и вдали на холме виднелся белый город с высокими каменными минаретами, упирающимися в небо. Извиваясь синей лентой, протекала у подножия холма река Марица. Поезд стал загибать к городу.

– Здесь начинается область виноделия-то? – спросил прокурора Николай Иванович, когда поезд остановился на станции Татар-Басаржик.

– Нет, здесь все еще область лесной торговли. Тут находится громадная контора французского общества разработки лесных и горных продуктов; за Басаржиком, когда мы начнем огибать вон ту гору, увидим опять леса, спускающиеся с гор, а за лесами вы увидите виноградники. Я скажу, когда область виноделия начнется.

– Ну так я там и открою бутылку. А теперь только смолку собью.

И Николай Иванович принялся отбивать на бумагу смолку от шампанской бутылки.

Поезд приехал на станцию Татар-Басаржик, постоял там минут пять и помчался дальше. Действительно, на горах опять засинели хвойные леса. Пересекли горную речку, которую прокурор назвал Кришмой, пересекли вторую – Деймейдеру-реку.

– Сплавные реки и обе в Марицу вливаются, – пояснил прокурор. – По ним сплавляют лес.

Поезд мчался у подножия гор. На нижних склонах лес начал редеть, и действительно начались виноградники.

– Вот она область виноделия! Началась, – сказал прокурор.

– Приветствуем ее! – отвечал Николай Иванович, сидевший с бутылкой шампанского в руках, у которой были уже отломаны проволочные закрепы и пробка держалась только на веревках.

Он подрезал веревки – и пробка хлопнула, ударившись в потолок вагона. Шипучее искрометное вино полилось из бутылки в чайник. Затем туда же прокурор влил из бутылки остатки болгарского белого вина.

– Коньячку бы сюда рюмки две, – проговорил как-то особенно, взасос, Николай Иванович, но жена бросила на него такой грозный взгляд, что он тотчас же счел за нужное ее успокоить: – Да ведь у нас нет с собой коньяку, нет, нет, а я только говорю, что хорошо бы для аромата. Ну, Степан Мефодьич, нальем себе по стакану, чокнемся, выпьем и распростимся. Дай вам Бог всего хорошего. Будете в Петербурге – милости просим к нам. Сейчас я вам дам мою карточку с адресом.

– Собираюсь, собираюсь в Петербург, давно собираюсь и, наверное, летом приеду, – отвечал прокурор. – А вам счастливого пути! Желаю весело пожить в Константинополе. Город-то только не для веселья. А насчет дороги, мадам Иванова, вы не бойтесь. Никаких теперь разбойников нет. Все это было да прошло. Благодарю за несколько часов, приятно проведенных с вами, и пью за ваше здоровье! – прибавил он, когда Николай Иванович подал ему стакан с вином.

– За ваше, Степан Мефодьевич, за ваше здоровье!

Николай Иванович чокнулся с прокурором, чокнулась и Глафира Семеновна.

Поезд свистел, а в окне вагона вдали показался город.

– Филипополь… – сказал прокурор. – К Филипополю приближаемся. На станции есть буфет. Буфет скромный, но все-таки с горячим. Поезд будет стоять полчаса. Можете кое-чего покушать: жареной баранины, например. Здесь прекрасная баранина, – прибавил он и стал собирать свои вещи.

XL

Миновали Филипополь, или Пловдив, как его любят называть болгары. Поезд опять мчится далее, стуча колесами и вздрагивая. Николай Иванович опять спит и храпит самым отчаянным образом. При прощанье с прокурором перед Филипополем не удовольствовались одним крушоном, выпитым в вагоне, но пили на станции в буфете, когда супруги обедали. Кухня буфета оказалась преплохая в самом снисходительном даже смысле. Бульона вовсе не нашлось. Баранина, которую так хвалил прокурор, была еле подогретая и пахла свечным салом. Зато местного вина было в изобилии, и на него-то Николай Иванович и прокурор навалились, то и дело возглашая здравицы. Упрашивания Глафиры Семеновны, чтоб муж не пил, не привели ни к чему. На станции, после звонка, садясь в вагон, он еле влез в него и тотчас же повалился спать. Во время здравиц в буфете и на платформе он раз пять целовался с прокурором по-русски, троекратно. Прокурор до того умилился, что попросил позволения поцеловаться на прощанье и с Глафирой Семеновной и три раза смазал ее мокрыми от вина губами. Глафира Семеновна успела заварить себе на станции в металлическом чайнике чаю и купить свежих булок и крутых яиц, и так как в буфете на станции не могла ничего есть, сидит теперь и закусывает, смотря на храпящего мужа. «Слава Богу, что скоро в мусульманскую землю въедем, – думает она. – Там уж вина, я думаю, не скоро и сыщешь; стало быть, Николай поневоле будет трезвый. Ведь в турецкой земле вино и по закону запрещено».