Читать книгу: «Судьба, значит…», страница 4

– Патрули! – только и сказал я.

– О, майн гот!

Офицер и солдатики деликатно замерли в стороне.

– Шнэль! (Быстрее!), – берет меня за руку и увлекает куда-то вглубь музея. – Здесь ты будешь в безопасности!

– Но мне надо в часть, – показываю на часы.

– Да, да… Айн момент.

Куда-то убежала и вскоре вернулась, радостно улыбаясь:

– Вот, ключи!

Словом, вывела меня через черный выход.

– Спасибо, Роз-Мари! Я побежал.

– Николя! – выдохнула она.

Так ничего и не сказал ей. Ладно, в следующий раз…

Вечернюю поверку проводил Сашка Красненко. Смешно было смотреть на шеренгу молодых. Шеренгу буквально покачивало, настолько нестерпимо было каждому, стоящему в ней, бороться со сном.

Знакомо! Бывало, так вымотаешься за день, что, ей богу, нет большего счастья, чем рухнуть в койку. А теперь вот не уснуть. И тут же просыпаешься, едва зашуршит динамик у поста дневального – за две-три минуты до общеполковой команды: «Дежурным по ротам произвести подъем!»

«А, может, действительно, все сделать, как просил «контрик», и прощай Роз-Мари?»

Все будет нормально

Ни разу, сколько выезжали на учения, командир полка не приходил к нам на станцию. То ли оттого, что располагались мы всегда поодаль от штабной площадки (уж такова была специфика нашего передатчика: всех давил), то ли оттого, что более всего уделял внимания засовцам (специалистам закрытой связи) – эти всегда должны быть под боком.

И тут видим – о господи! – из-за деревьев появляются комполка и взводный наш Терентьев. Предупреждать же надо! Резко разворачиваюсь и – к ним, успев, однако, шепнуть Ляликову (Ляликов – форменное чучело: ремень на боку, подсумок где-то на заднице): «Подними Балацкого!» (Тот завалился в кабине.)

– Товарищ подполковник, начальник радиостанции!..

– Ладно, ладно…

Пыхтя, поднимается по лесенке в салон (сапожки хромовые, блестящие), усаживается на привинченный к полу металлический стул. Взводный и я становимся напротив: я – ближе к стойке радиоприемника, он – у телеграфного аппарата и как бы незаметно (спасибо, взводный!) приводя в порядок рабочий столик.

Как я уже говорил, комполка Нещерет был подполковником, но все или почти все в полку, те же комбаты, пребывающие в таком же звании, что и он, обращались к нему не иначе как «товарищ полковник». Этакий армейский подхалимаж. Но произносилось это, я замечал, как-то хитро, скороговоркой: «по-о-ковник», как нечто среднее между «полковником» и «подполковником». Нещерет не возражал. Сам в свое время усвоил эту этику. По крайней мере, не было случая, чтобы он кого-нибудь одернул или поправил.

Так что лицезреть Нещерета в полковничьих погонах (а полагалась и каракулевая папаха) мне и моим однополчанам не довелось. А жаль. Наверное, стал бы более солидным и менее грозным, и лицо его не раскалялось бы по поводу и без повода, и мы не называли бы его Помидором. Нет, все равно бы называли: в армии, да и вообще по жизни так: если уж к кому прилепилась какая кликуха, вовек от нее не отцепится. Словом, для нас Нещерет так и остался Помидором-подполковником.

Много лет спустя я узнал, что дослуживал уже полковник Нещерет свои календарные в Киевском военном округе. И не удивительно: сам-то он из Украины. Вот и осел в родных местах…

– Ну рассказывай, – обращается ко мне комполка Нещерет.

Я, честно, растерялся: о чем рассказывать? О самой станции? Ну тропосферная, на двух машинах, новейшая, мощнейшая. Настолько мощнейшая, что однажды в соседствующем с нами городке Фюрстенберг вырубилось телевидение.

Дело было так. Станция пришла, да, новенькая, еще пахнущая заводской краской, и ужас как не терпелось опробовать ее. А что и как делать, я знал (специально направляли на курсы). И вот, задержавшись в автопарке, мы с Балацким выгнали из бокса машину-передатчик, подключили ее к сети, щелкнул я одним тумблером, другим, повернул ручку настройки. «Есть! Готово!» Послушно и грозно зашумел генератор, вспыхнула лампочка-индикатор. «Все! Эфир наш!» – приятно защекотало на сердце. Только радист такое может понять.

А спустя какое-то время на инструктаже зампотех поведал, что в военную комендатуру Фюрстенберга поступили жалобы от горожан: такого-то числа, в такое-то время в их домах не работало телевидение. «Твоя работа?» – зампотех испытывающе посмотрел на меня. «Никак нет, товарищ капитан!», – не моргнув глазом, ответил я. Он, конечно же, мне не поверил. Перед жителями, понятное дело, извинились.

– Радиограмм сколько приняли? – спрашивает комполка.

– Со вчерашнего вечера – двадцать пять, – отвечаю.

– А передали?

– Штук тридцать, – ответ, конечно, был неудачный, вот и взводный Терентьев поморщился: в армии не терпят неточности, неопределенности.

– А передатчик где находится?

– В метрах трехстах отсюда. Ближе никак нельзя, – сам незаметно поглядываю в окошко: забегали, забегали мои ребята. Марафет наводят.

– Кто на передатчике?

– Младший сержант Мальцев.

– Замену себе готовишь?

– Так точно!

– Это хорошо. Вот какое дело, старший сержант. Офицерские курсы ты окончил. С вузом, правда, не получилось. Почему – сам знаешь. Вот только зачем было с таким вопросом – к генералу. Пришел бы в штаб, все бы тебе объяснили.

– Я был у замполита…

– Да путаник он, твой замполит. В общем, такое тебе предложение: послужи еще. Аттестуем тебя. Примешь взвод.

«Так вот зачем ты пришел, товарищ комполка! Агитировать. Нет уж, дудки! Это мы уже проходили. Уговаривали, обещали. А что на поверку? Нет, армейским обещалкам я больше не верю».

– Нет, не могу, – товарищ подполковник. – Я хочу в институт.

– Ну и поступишь, – продолжил он. – В академию связи или во Львовское политучилище. Слышал, ты журналистом хочешь стать. Есть там факультет журналистики, – и, помолчав, добавил: военной журналистики.

– Товарищ подполковник, я хочу в МГУ.

– В МГУ-у? – неодобрительно протянул он.

– Попробую…

– Ладно, – поднялся, окинул взглядом салон. – А это что? – указал рукой на кронштейн на стене.

– Крепления для диполей антенны. Когда – на марше.

– А здесь спите? – ткнул пальцем в топчан.

– Так точно. Посменно…

– А вентиляция работает?

– Работает. Можем включить.

– Не надо. Где-то к полуночи вас вызовет штаб Группы. Так что будьте начеку. Не должен был вам об этом говорить. Уж не подкачайте.

– Все сделаем, товарищ подполковник! – снова так и сказал: «подполковник».

Он как-то странно ухмыльнулся:

– Верю, верю. А о моем предложении подумай, – осторожно спустился по лесенке (сапожки хромовые, блестящие) и, наверное, был удивлен чистоте вокруг станции: ни окурков, ни грязной ветоши, ни других случайных предметов. Ухмыльнулся:

– Н-да, – и, уже обращаясь к взводному Терентьеву: товарищ старший лейтенант, по окончании учений доложите мне лично, как сработал этот экипаж.

– Есть, товарищ поко-о-вник, доложить лично! – отчеканил взводный, показывая нам из-за спины кулак.

Ладно, взводный, все будет нормально.

29 августа 2009 года

Вместо эпилога

В Шереметьево-2 я отправился, на ночь глядя, на последнем с Белорусского вокзала аэроэкспрессе. Эка беда! Потолкаюсь там четыре-пять часов, почитаю газету, выпью чашечку кофе, просто подремлю и – время скоротаю. По крайней мере, к регистрации (во всем надо видеть позитив) уж точно не опоздаю.

И в который раз прокручивал задуманное. Прилечу в Берлин, устроюсь в гостиницу и сразу же рвану в Фюрстенберг. Что там у них: поезд, электричка? Всего-то восемьдесят километров. Час с небольшим. Дальше – пешком, по шоссе или брусчатке. Потом – направо, в лес. Или налево. Нет, все же направо. Но есть и ориентир: музей-концлагерь Равенсбрюк. Если от него подняться вверх до перекрестка, то до воинской части, бывшей моей воинской части, будет уже рукой подать. Интересно, что там теперь? Какой-нибудь заводик, фабрика, жилой микрорайон?

Выпил чашечку кофе и даже побаловал себя рюмочкой коньяка.

А в музее Равенсбрюк Роз-Мари наверняка уже не работает. Столько лет прошло! Может, все же удастся разыскать ее? Кто-то из нынешних музейных работников вспомнит ее, поднимут архивы, наведут справки, подскажут, где она проживает…

Рейс все-таки задержали. Из-за тумана, который подобрался еще с ночи и теперь таял буквально на глазах. Торчим в «отстойнике», нетерпеливо поглядывая на пристегнутый к кишке-трапу белоснежный аэробус. В брюхо его грузчики, не спеша, закидывали багаж, под крылом сновали техники, обменивались с экипажем какими-то бумагами. «Ну, и ладно, взлетим чуть позже. В Берлине все равно будем утром, переведя стрелки на два часа назад».

…И какой же долгой была та, другая дорога. Сначала до приграничной станции Ковель. Из Николаева. Вернее из-под Николаева, где в тамошних военных лагерях проходили мы курс молодого бойца: учились ходить строем, отдавать честь, наматывать портянки, подшивать подворотничок, даже пострелять дали – перед присягой.

В Ковеле эшелон загнали в тупик, принесли кашу, чай и из вагонов велели не выходить. Так что мир обозревали через вагонное окно. А что там увидишь? Какие-то постройки, путеобходчики с молоточками, мужики на велосипедах. Улучив момент, я протянул в форточку проходящей мимо женщине (простое крестьянское лицо, матерчатая сумка в руках) конверт и попросил опустить его в ближайший почтовый ящик. «Не волнуйся, сынок, все сделаю, – с готовностью откликнулась она. – Дай бог тебе здоровья! И твоим товарищам». «Сынок? – удивился я. – Какой я ей сынок?» Позже дошло до меня, что для каждой женщины-матери парнишка в солдатской форме – сынок.

Письмо было родителям. Писал я им о том, что теперь точно везут нас в Германию (был вариант в Польшу, но в Польшу совсем не хотелось), что это последняя моя весточка из Союза, следующая будет уже из-за кордона, что помню их и люблю и что служить буду исправно. Наивно, высокопарно, но писал, как думалось и чувствовалось…

А конверт-то без марки! – тут же спохватился я. Их, такие конверты, выдали нам в военном лагере, где, отправляя почту, полковой почтмейстер на обороте каждого из них ставил треугольный штамп «Бесплатное солдатское письмо». Но это письмо мое не из воинской части, а из города Ковель, что я и указал в обратном адресе. То есть гражданское письмо. Значит, оно либо не дойдет, либо оформят его как доплатное, и родителям придется опалить доставку. Сумма небольшая: 1 рубль. Все равно неприятно.

В первом же письме из Германии эти свои соображения и я высказал. Мама (в основном она отвечала на мои письма) удивилась: «Как без марки? Марка на конверте была…»

Спасибо той женщине!

Дальше – теплушки с двумя ярусами нар справа и слева и печкой-буржуйкой посередине, станции, тупики – польские, немецкие. Суток двое тащились. Какой-то Витшток. (Еще успею убедиться, что Витшток этот – всеармейский полигон, огромная, без края и конца территория бомб и снарядов.)

Утром приехали «покупатели». Суетливо перемещаясь вдоль строя, они наперебой выкрикивали поваров, музыкантов, спортсменов, художников… «А почему не танкистов, артиллеристов, ракетчиков? – недоумевал я. – Вернее будущих танкистов, артиллеристов, ракетчиков – кто кем хочет стать».

– А потому, – услышал мое ворчание какой-то офицер в синей фуражке – авиатор, – что военному делу непременно обучат, но и без гражданских специальностей армия не армия.

Потом нас уже вызывали по списку. Я и еще несколько ребят (тощий рюкзачок за спиной, скатка-шинель через плечо) попали в полк связи, что Равенсбрюке…

Берлинский аэропорт Шёнефельд (красивое поле) впечатления не произвел. Наше Шереметьево-2 внушительней. Об этом и сказал встретившему меня представителю турфирмы Виктору.

– Да, аэропорт небольшой. Есть еще два, но те даже меньше.

Виктор, светловолосый, сухощавый, лет тридцать пять ему – из поволжских немцев. Перебрался сюда вместе с родителями шестнадцать лет назад. Здесь же и повстречал свою будущую жену, тоже из советских немцев – оренбургских. Доволен и жизнью, и работой. Он – частный предприниматель, оказывает транспортные услуги, главным образом, российским турфирмам: встречает туристов, отвозит их в гостиницу, везет на экскурсии по Берлину, в другие города, в другие страны. Для этого и приобрел фургончик «Мерседесс».

– Вот недавно возил группу во Францию, – как о чем-то совершенно обыденном сказал он. – А перед этим была поездка в Швейцарию.

– А я служил здесь, – я сразу решил обозначить суть своего прибытия.

Он мельком взглянул на меня.

– В Равенсбрюке, – добавил я. – Это в восьмидесяти километрах севернее Берлина.

– Не был, не знаю.

– Там еще музей-концлагерь с таким же названием – Равенсбрюк.

– Слышал.

«Странно, – подумал я, – столько лет живет в Берлине, а так и не удосужился побывать в Равенсбрюке. Понятно, место страшное. А, может, потому его не тянет туда, что ему, немцу, рожденному в СССР, вовсе даже не хочется отягощать душу зловещим прошлым своих исторических предков?»

– Работа… – многозначительно заключил он.

– И сколько набегает в месяц?

– Тысяч пять.

– Евро?

– Здесь говорят эоро. Европа по-немецки Эоропа… Все зависит от того, сколько заказов наберу.

– А как с жильем?

– Жилье арендую. С жильем здесь вообще проблем нет. Нет даже такого понятия: очередь на жилье. Нужна квартира – арендуй. Хоть пожизненно. А русских здесь много, – продолжал вещать он. – Бизнес удобный.

Въехали в Берлин, в бывший западный Берлин – безлюдные улицы (понятно: сегодня выходной), серые тяжелые дома.

– Ну вот, приехали. Гостиница «Шарлоттенбург».

«Это уже третье «ша», – ловлю себя на мысли: Шереметьево, Шёнефельд, Шарлоттебург».

– Откуда такое название – Шарлоттебург? – спрашиваю его.

– По названию станции метро, наверное. Она тут рядом. Но есть и дворец Шарлоттенбург… А гостиница русскоязычная – весь персонал из России. Да и останавливаются здесь в основном русские. Владелец гостиницы – одессит.

– Понятно.

Я попрощался с Виктором, поднялся в свой номер: чистый, уютный. Большое зеркало.

– Ну, с прибытием! – киваю своему отражению. – Вот отдохну чуть-чуть, попью пивка и – на вокзал!

Хауптбанхоф (главный вокзал) – монстр какой-то. Сами берлинцы не любят его. Перегружен он донельзя, запутан. Поезда и над, и под, еще и метро. И весь напичкан магазинчиками, барами, кафешками.

А поезд, так называемый региональный, понравился: сверкающий, легкий, бесшумный. У окна – розетка: можешь подзарядить мобильник, подключить ноутбук. На нижней площадке – стойка-автомат: печенье, напитки. И мимо, мимо – убранные поля, сверкающие озерца, красночерепичные домики. Кстати, названия станций донельзя знакомые: Ораниенбург, Лёвенберг, Гранзее… Ясно: они же – и населенные пункты, через которые мы столько раз проезжали, отправляясь на учения…

Вот и Фюрстенберг. Рыжее зданьице вокзала, две-три легковушки на «пятачке», бегущая вниз брусчатка. День ясный, солнечный.

– Гутен таг! – навстречу девочка с велосипедом.

Я, естественно, ответил, приятно удивившись: «С незнакомыми здоровается». А по правую руку – то ли парк, то ли сквер и вырастающий прямо на глазах белый обелиск с золотистой звездой. Как же, помню! В День Победы мы возлагали к нему венки и проходили парадным маршем, яростно чеканя шаг.

Обелиск свежевыкрашен, ухожен. Спасибо! На боковых плитах золотом:

л-нт Мамаев, ст. снт. Некрасов Я. М. ефр. Гречко И. Н. ефр. Джумагандиев ряд. Андропов Н. А. ряд, Бурлак Г. К. ряд. Зайцев К. И. ряд. Марин Д. И…

Рядом – эти же фамилии в немецкой транскрипции.

56 фамилий. 56 чьих-то сыновей. Знают ли матери их, вернее, знали ли матери их (говорить, скорее всего, приходится в прошедшем времени), где они лежат? И что сказали тем, другим матерям, чьи сыновья значатся в списке неизвестных? Их таковых здесь 43. Но почему неизвестных, безымянных? Да, шли бои, брали Берлин. И неужто даже в той, победоносной ситуации (не 41-й же кошмарный) не было должного учета безвозвратных потерь? И сколько таких обелисков по всей Германии!

По кругу слова: «Вечная память героям, павшим в Великой Отечественной войне за свободу и независимость нашей Родины!» Слова (нисколько не кощунствую) не совсем точные. Родину – СССР – Красная армия освободила в 44-м, отбросив врага за западные свои пределы, и потом уже освобождала Европу. Так и нужно было написать (эх, политруки!): «… павшим за освобождения Европы от фашизма».

Все те же аккуратные домики с островерхими черепичными крышами, аккуратные дворики. Крохотная плотина, словно игрушечная – внизу шелестит речка Хафель. А вот и площадь: кирха, ратуша, понятное дело, гаштет. Вывеска только непонятная: «Цум гольцфуум». Однако, в рифму. (Потом перевел: «К дровяному дыму». Нормально!). Присел за выносной столик, попросил пива. Темного. Через пару минут, видимо, догадавшись, что я из России, ко мне подсели два немца: пожилой и средних лет.

– Вы из Союза? – спросил пожилой.

– Да, – ответил я, удивившись этому его «Союз».

– Я работать с вашими военными. КЭЧ¹¹. Гут! Хорошо! Теперь приезжать ваш генерал Миронов. Дали ему прием в ратуше. Он положить цветы к памятнику советским солдатам.

– Генерал Миронов?

– Да, командор танковой армии.

– Да, это он выводил нашу армию из ГДР.

– Вас? Что? – переспросил он.

– Я служил здесь.

Он кивнул.

– В полку связи, – добавил я.

– Полк тоже поехал. Теперь там немцы живут. Пансион.

– Понятно, – я закурил очередную сигарету. – А вы неплохо говорите по-русски.

Он улыбнулся:

– Еще в школе учил. И песни ваши, – и тихо, в полголоса напел: «Широка страна моя родня!..»

– Надо же! – удивился я. – Спасибо!

– Биттэ! – продолжал он улыбаться.

– «Динамо» Киев – чемпион! – воскликнул тот, который средних лет, как бы давая понять мне, что и ему кое-что известно о теперь уже далеком СССР.

Да, киевское «Динамо» гремело тогда…

Но надо выбираться на шоссейку.

Сразу скажу: с час, наверное, шастал по лесу то справа, то слева от шоссейки – никаких признаков, хотя бы клочка знакомой территории. Ясно: надо идти к музею Равенсбрюк, благо, что направление к нему неоднократно отмечено указателями, и уже оттуда вести свой поиск.

Но музей Равенсбрюк – это Роз-Мари. И что-то подсказывало мне, что никто ее там не знает и не помнит, а услышать найн ох как не хотелось.

Легко вышел к озеру Шведтзее, прикрытому высокими деревьями. Во, вымахали! А вот место, где мы купались, и где Маркину в прыжке кто-то саданул по голове. Дальше, если идти вдоль берега, начинается музейный комплекс Равенсбрюк. Скульптурная группа (изможденная женщина с ребенком на руках). Далее – Стена наций. По всей длине ее выписаны названия государств, чьи подданные были заключены здесь. Более двадцати государств. Тут же крематорий…

Как же тяжко ступать по этой земле!

Но странно: вокруг – никого или почти никого, так, два-три человека. А было время, автобусы с туристами прибывали сюда один за другим. Неужто и в самом деле ослабевает интерес к той страшной войне? Уходят в забвение зверства фашизма?

Побродил еще по территории музея: длинные приземистые бараки. Зашел в административный корпус. Конечно же, сказали, что такую, Роз-Мари Мозес, не знают, не помнят. Я все же попросил навести хоть какие-нибудь справки о ней и пообещал подойти позже.

Ну, где же она, моя часть? От площади музея нужно подняться вверх, это – точно. Но тут же натыкаюсь на колючую проволоку. Обойдя ее, а для этого пришлось забраться на каменный выступ, попытался пройти по высокой пожухлой траве вдоль серых коттеджей. Снова – проволока. А коттеджи-то заколочены. Лишь таблички: «Не разрушать. Собственность Земли Брандербург». Но, похоже, и властям Земли Брандербург они не нужны.

Коттеджи эти были построены еще во времена фашистской Германии – для охранников и надсмотрщиков концлагеря Равенсбрюк. После освобождения концлагеря частями Красной Армии и дислокации рядом полка связи в коттеджи стали поселять офицерские семьи. Но и это уже в прошлом…

Снова выхожу на шоссейку, держа в голове, что где-то рядом за деревьями должна быть железка. Есть! Нашел! Ржавые, заросшие травой и кустарником рельсы, полуразвалившиеся шпалы. Похоже, поезда здесь давным-давно не ходят. Впрочем, они и тогда не частили, так, два-три раза в сутки – какой-то рабочий поезд. Но как же я обрадовался этим рельсам! Они-то точно доведут меня до части, до бывшей моей воинской части. Вспомнилось дембельское: «Едем!» Но то – домой, я же, наоборот – из дому. В свое воинское прошлое. Сказал бы мне кто-нибудь о таком тогда, лет сорок назад, ни за что бы не поверил…

Чуть ли не бегу по шпалам. Вот-вот должен появиться деревянный настил-переезд. Слева от него будет КПП.

Размечтался. Ни КПП, ни решетчатых ворот с красными звездами. Теперь здесь что-то вроде хозяйственного склада, обнесенного металлической сеткой. Едва приблизился к ней, как с лаем ко мне бросился кудлатый пес. «Ни фига себе! Это на меня, бывшего советского солдата, кидается какой-то пес?»

На месте клуба – аккуратненький двухэтажный домик с высокой двускатной крышей и с размашистой надписью на стене: что-то типа «покрытие верха». Как можно догадаться, производство пластиковой черепицы.

Чуть дальше – тот самый пансион. «Пришоссейный дом». Веселенькое название! Здесь доживают свой век престарелые немцы. Кстати, таких пансионов в Германии много. Просто не принято, чтобы родители до конца дней своих проживали вместе с детьми или хуже того – прозябали в одиночестве. Как только кто-то из них остается один, его (ее) тут же определяют в пансион. Наверное, это по-умному: все спокойная старость.

А там, где был плац… («Смирно!» – аж звон в ушах.) Там, где был плац («Здрав-жел-тов-поков-ник!»). Где был плац – два свеженьких домика с мансардами. Плотно зашторенные окна. И никого вокруг. Ни души. Потому, наверное, что сегодня суббота, а немцы в субботний и воскресный день предпочитают отсиживаться дома.

А может, это из-за меня? Узнав о моем приезде, обитатели их забились по углам. Из-за меня, советского солдата, пусть теперь и бывшего, которому, как и тысячам-тысячам других наших солдат, пришлось встать на охрану их западной границы и не позволить натовской машине сломать ее, в чем им теперь не очень хочется признаваться. Как, впрочем, и в том, что с объединением Германии проблем у них, у восточных немцев, не убавилось… Ан нет, кто-то вон появился. «Смирно!» – улыбаюсь про себя.

Тучный немец, в широких штанах и в вязаной кофте, не спеша направляется к синей «Тойоте». Я ускорил шаг:

– Гутэн таг!

Он приостановился:

– Та-а-г!

– Штаб. Где тут штаб? – спрашиваю его по-русски.

– Штап? – переспросил он. – Штап капут! – и куда-то махнул рукой.

«О, где ты, Толя Балацкий? Как бы сейчас врезал ему!»

Да, здания штаба нет. Нет и трибуны (синей деревянной), мимо которой мы столько раз проходили торжественным маршем с песней:

 
Ощетинились антенны —
расстоянья не страшны.
Никакие вражьи тени
не закроют свет страны.
 

Заводил Лева Ошеров. Мы дружно подхватывали:

 
Бывает походная рация
сильнее любого огня.
Без связи слепа авиация
и даже броня не броня.
 

Улетала наша песня выше сосен, елей, далеко-далеко…

Здание казармы, однако, сохранилось: двухэтажное из белого силикатного кирпича и с выложенными на торце – уже другим, красным кирпичом – цифрами: 1970. Год завершения строительства. Это уже после моей демобилизации. Сиротливое, безжизненное (окна замурованы), словно немой укор…

Зияющие пустотами автобоксы. По жухлой высокой траве пытаюсь пробиться к ним. Почва сухая, песчаная. И вдруг – стоп! Что это? Сапог? Да, он самый, сплюснутый, полуистлевший. Чей? И как тут оказался? Бедный Йорик! А был когда-то и блестящ, и легок, кокетливо поскрипывал по казарменному полу, лихо, на пару с другим, таким же вышагивал по плацу, позвякивая подковкой, носился по брусчатке, по лесным тропинкам.

Другой, должно быть, где-то рядом. Нет, не вижу. Подальше, значит. Еще дальше? Ясно одно: это кто-то из дембелей, переобувшись в обнову, старые сапоги один за другим вышвырнул за забор. За ненадобностью. Лет этак двадцать пять, тридцать тому назад… Вот и наша воинская часть со временем стала… за ненадобностью. И наша служба здесь – за ненадобностью…

Еще раз прохожусь по территории и – на выход. Мимо КПП, через распахнутые ворота (Тррам-тррам-тррам!). По дощатому настилу через железку (Тррам-тррам-тррам!). Мимо стадиона.

Господи, глядеть на него больно: дикое, заросшее поле. Вон до того поворота, что у офицерской столовой (какая-то полуземлянка с фанерными окнами). Мимо офицерских коттеджей (те же окна-доски)…

– Роз-Мари уволилась, – сказали мне в музее, – в 1982 году. Но охранился ее адрес: Лихен, Дорфштрассе, 14.

Лихен? Так это в двенадцати километрах отсюда. Там еще располагался армейский госпиталь, куда к сестричкам частенько мотались наши офицеры и «макаронники».

Снова, уже в который раз, выбираюсь на шоссейку, останавливаю первую же легковушку и, перемежая русские слова с немецкими, прошу сидящего за рулем юного германца подвезти до Лихена.

– Биттэ! – с легкостью соглашается он.

Ехать – всего ничего, однако же успеваю сказать ему, что прибыл из Москвы, что когда-то служил здесь. Он взглянул на меня не то чтобы с любопытством, а, скорее, с недоумением. Для него, родившегося явно уже после берлинской стены, в уже объединенной Германии, я был словно из другого мира, непонятного ему и неведомого.

– Вот еду повидать одну женщину, – прерываю затянувшееся молчание.

Он понимающе улыбнулся:

– Гут!

Зря опережаю события. Роз-Мари, может, там и не проживает, давным-давно перебралась в Потсдам или Берлин. Помнится, были у нее такие планы. И там, в Потсдаме или Берлине, у нее семья – муж, дети. Однако ж в доме-то кто-то будет, и, значит, подскажет, где ее искать…

Въехали в Лихен, и я попросил остановиться:

– Цу фуз (пешком). Данке шен!

– Битте! – деньги взять он отказался.

Вот и дом. Низенький деревянный заборчик, рядом с калиткой – почтовый ящик (Дойче пост), кнопка звонка. Нажимаю. Никого. Соображаю: звонок этот для извещения о почте, значит, должен быть и другой звонок, у двери. Вхожу в калитку и тут вижу, на пороге появляется женщина в светлых брюках, с уже заметной сединой. Роз-Мари? Да нет. Вроде не она. Сестра, наверное. Или племянница. Здороваюсь и, с трудом подбирая слова, объясняю причину своего приезда. Женщина что-то отвечает. (Господи, сколько раз просил немцев не говорить быстро!) Ничего не понял, кроме найн, нихт. Нет дома? Уехала? Куда?

– Найн, найн, – и жестом предлагает в дом.

Большая светлая комната, круглый стол, накрытый бежевой скатертью, пианино (Роз-Мари играла на пианино? Вот не знал!), на каминной полке – большая фотография в рамке. Да, это она. Короткая стрижка, светло синие глаза. Совсем молодая. А женщина (сестра или племянница) все что-то говорит и говорит, я не слышу и не слушаю ее, и вдруг резануло: тод.

– Тод? Смерть?

Она кивнула:

– Цванцигхундертзехс, – достала блокнот, карандаш: 2006.

В ужасе гляжу на нее.

– Кранкхайт (болезнь), – добавила она.

Роз-Мари умерла? В 2006-м? И я об этом не знал? О, господи, что я несу? Откуда и как я мог бы узнать? Как будто у кого-то из ее близких, у этой же женщины, мог быть мой адрес. Его и у Роз-Мари не было: я как-то сразу закрутился, затерялся: студенчество, стройотряды, любимая журналистика…

– А дизэ, – показывает на фото слева: улыбающийся, в кожаной куртке парнишка, – Зон (сын). Гюнтер.

– Гюнтер, – зачем-то повторяю я.

– Берлинэнмаэр.

– Что? – непонимающе смотрю на нее. Ах, да, берлинская стена!

– Шиссен (стрелять), – продолжает она. – Дойче зольдате, – снова берет карандаш, записывает: 1987.

– Не понял. Эс мёглих? Неужели?

Она кивает.

Вот оно что. Убит при попытке перебраться в Западный Берлин. Гэдэровскими пограничниками. Такого Роз-Мари, конечно же, пережить не могла… Зачем все так?

Зачем я вообще приехал сюда? Чтобы лишний раз убедиться в том, что мое, наше, тысяч и тысяч советских солдат пребывание здесь на поверку оказалось ненужным и бессмысленным? Чтобы узнать, что Роз-Мари больше нет, что сына ее убили?

Через пару часов поезд мчал меня в Берлин, где мне предстояли две-три скучные экскурсии. Мне же не терпелось поскорее оказаться в подмосковной электричке…