Читать книгу: «Человек», страница 7

10

Останавливаться они и не думали, и не отставали от своей жертвы, что имела наглость пропороть одного из них. Они чувствовали его страх кончиками языка, всей глубиной ноздрей, чувствовали его слабость и усталость, они слышали его рваное дыхание. Слюнки текли от предвкушения будущего пира, а зубы алчно щёлкали. Они выли и рычали, пугая человека, чувствовали возбуждающую сладость погони. О да, возможность затянувшейся погони только радовала их – он и братья развлекутся всласть.

11

Он бежал из последних сил, теряя контроль над сознанием с каждым шагом. Он не понимал, как и зачем он бежит. Он был так измотан, что если бы сейчас упал, то не встал бы уже больше никогда. Однако он бежал. Скакал, что горный козёл по кочкам, перелетал через обрывы. Бежать стало вдруг легче – равнина пошла под спуск. Несколькими ударами сердца позже он услышал рев реки. Ещё несколько ударов. Он видит её очертания и блеск, туман, стелящийся по рваным берегам и над поверхностью воды. Ещё удар, и он понимает, что убежит только в Хельхейм, но может уплыть от тварей, что воют за его спиной, бросая его в пот. Он срывает кинжал с пояса, на ходу срезает завязки наручей, тут же отбрасывая их, то же самое с трудом проделывает и с панцирем, выпрыгивая из него. Бежать и дышать становится несказанно легче, и ему удаётся вырваться к берегу, оставив некоторую фору, чтобы освободиться из поножей. Но долго с ними разбираться не пришлось – оказавшись не стянутыми, они сами отвалились от сапог.

Река клокотала и ревела, а, судя по водам, темным, как сама Бездна, была ещё и чертовски глубока. Он обвёл берег взглядом и, о Боги, в десятке шагов от него лежало хорошее бревно, порядком обглоданное рекой.

Когда он взялся за бревно, волки уже вырвались на берег и практически вместе с ним входили в воду. Но сила течения, глубина, отсутствие особенной плавучести, не позволили им продолжить погоню. Они вырвались из воды на берег и шествовали вслед за человеком, который, держась за бревно, уходил от погони.

12

Вместе с бревном он преодолевал порог за порогом, которые стали появляться всё чаще, волки отстали, заплутав где-то среди густого прибрежного кустарника. Долго оставаться в холодных водах он не мог, да и нужно было дальше двигаться. Но с ужасом он обнаружил, что тот мрачный каменный стержень, что всегда был справа, переместился по левую сторону. Но, боги, как он мог оказаться так далеко от намеченной цели, от тех степей, которых он почти достиг? Боги…

Однако усиливавшееся с каждой секундой течение, подбрасывание бревна и его вместе с ним на порогах заставило покинуть край размышлений. Гладкая, почти зеркальная поверхность сменилась каменными острыми глыбами, торчащими то тут, то там, заставляющими течение биться из стороны в сторону, пускать потоки воды в дикий штопор. Человек вцепился в бревно руками и ногами, но он всё равно едва удерживался. Он скакал и прыгал будто на необузданном жеребце, его заливало и топило в воде, пальцы, замёрзшие и одеревеневшие, скользили по сырой древесине, намокшая одежда добавляла труда и тянула ко дну. Очередной перепад развернул его на пол оборота и мгновением позже он встретился с валуном. Воздух вышибло из лёгких, боль проскакала по черепушке, в глазах потемнело, а бревно, которого он так старательно держался, шедшее по инерции, сработало аки таран по его груди. Руки обмякли и поток подхватил его, забросал на порогах, как куклу, набитую соломой. Он тонул и глотал воду и если бы не частые броски, то он ушёл бы на дно.

Звёзды перед глазами, вода и огромное, безумное количество воды! Он уже не думал, не осознавал, лишь просто понял, принял тот факт, что дальше ничего, и сейчас он полетит вниз, с неизвестной высоты.

И летел он не долго. Сначала его вышибло, будто ядро из катапульты, а после вниз, ибо крыльев не имел. Он видел камни, потоки воды, разбивающиеся в пар. Ветер падения закладывал уши. На какое-то мгновение он удивился и возрадовался возможности полетать, но недолгая эйфория сменилась всезаполняющим ударом о воду. Казалось, будто река выплюнула человека и вновь не хотела принимать в своё лоно. Он стремительно шёл ко дну, но то также были мгновения, и уже скоро он встретил головой камень. Боль, холодная боль, настолько сильно пролетевшая ураганом по нитям нервов, что мочевой пузырь испустил всю жидкость, которую его носитель успел проглотить. Боль была недолгой, вновь мгновение, потому как сознание вышибло, будто седока копьём из седла.

13

Его вынесло на берег, где он лежал одним мокрым пластом, оставаясь по пояс в воде. Под головой его была засохшая кровь и холодный песок, волосы были черны и, вроде склизких водорослей, накрывали голову сверху. Можно было бы назвать его мёртвым, но, оказавшись на берегу, первым делом он выпустил всю воду, какую успели всосать его лёгкие, выпустил будто демона при обряде экзорцизма, а после упал. Он дышал, редко, тяжело, но дышал.

Неизвестно сколько он пролежал, но солнце успело перевалиться за точку зенита, там, за тучами и облаками, что заволокли небо серой зернистой вуалью. Ветер был спокоен, как и, вдруг, весь мир вокруг, который покинули шумы жизни. Всё затаилось, спряталось, превратилось в пустыню, тишину которой разрывал лишь водопад, сюзерен самого времени. Весь мир будто окутался трауром.

Глаза человека раскрылись, вернее раздвинулись – жутко болели от воды. Он ощутил гранулы песка на языке, зубах и даже в ноздрях. Его сознание ничего не воспринимало, хотя плоть чувствовала и ощущала то, что могла. Разум и рассудок ещё будто не проснулись от тяжёлого сна, полного кошмаров, стремящихся переползти в реальность и содрать с тебя кожу.

14

Он очнулся, и никто не скажет, как долго он был за гранью реальности. Он был подобен юнцу, что оказался в шторм на шлюпе, только тем судном было собственное тело. Оно горело, пылало, а потом вдруг нахлынывала холодная волна, заливая всё с головы до ног. Лёжа лицом вниз, он отплевался от песка и едва смог перевернуться на спину. Руки были невероятно тяжелы, но при этом будто забиты пухом. Нереальное головокружение сдавило голову, отчего человек непроизвольно стиснул зубы и веки, да так, что дёсны взвыли, а перед сокрытыми веками стали распускаться разноцветные окружности. Виски сдавило ударами сердечного гонга с непрекращающимися, на удивление, танцевально-ритмичными ударами. Вдохнул-выдохнул, вдохнул-выдохнул, вдохнул-выдохнул. Но тело отказывалось подчиняться – оно горело, изнутри.

Пальцы тряслись и у него всё никак не выходило расстегнуть чёртовы пуговицы на влажном, потому тяжёлом, поддоспешнике. Руки устали, он отступил.

Боги, он никогда бы не подумал, что ему вдруг станет сложно просто расстегнуть пуговицы. Но правда была налицо – он был слаб как никогда.

Отвлекаемый болью, разрывающей череп, слабостью, или даже бессилием, он только заметил, что по пояс в воде и тут же по коже прошёлся морозец. Не раздумывая, он попытался вытянуть их, но из затеи ничего не вышло. Собственные ноги будто тянули его камнем на дно, а руки предательски сгибались под усилием вытолкнуть тело назад, из воды. Он упирался, пытался помочь ногами, но те так замёрзли, что не могли согнуться для простейшего толчка, однако дело было не только в длительном пребывании в ледяной воде. Он рычал, скулил волком, проклинал богов и вновь их призывал, выражался покрепче старого замшелого рыбака и снова проклинал мир на погибель, но чёртово тело едва двигалось. Дыша, что загнанный конь, он упал на песок, холодный и податливый.

Ему было так страшно и одиноко, как было, когда он схоронил отца, в первые же дни сражений, а через два года и брата, прекрасного и столь сильного, что ударом мог свалить вепря, но свалился от страшной раны в груди: ровно по солнечному сплетению, оставленной извивающемся лезвием черного всадника, который вышиб его на всём скаку из седла…

Человек не помнил, как увидел всю свою семью, вместе. И уже не вспомнит.

Он перевернулся на живот и, вроде морского котика, опираясь на обе руки, стал бросать тело вперёд, с каждым падением вырывая ноги из воды всё дальше и дальше. И вот он уже лежал далеко от реки, хотя всё ещё на берегу. Песок вырывался из-под его губ с потоками горячего дыхания. Он был вымотан, выжат, как тряпка, обессилен, в животе урчало, крутило и ревело, в глотке гуляла навязчивая тошнота. Едва смог перевернуться на спину. Вновь предпринимать попытку расстегнуть пуговицу он не стал. Он понимал собственное тело и оставил сами попытки сдвинуться с места. Лучшего места он найти не мог.

Нет, он не смирился, ему было страшно, он не хотел умирать, он был зол, в гневе от слабости плоти. Он ненавидел всё, что можно было ненавидеть, но понимал неизбежность… Он глядел в небо, пустое, наполняющееся всё более мрачными оттенками. Он не хотел дождя, но и солнца. Он хотел тишины. Спокойствия.

– Ма… ма…

Он не помнил или не мог вынуть из глубин разума образ матери, которой не видел с отъезда. Помнил лишь её запахи, дурманящие ароматами соломы и дыма и тепло её прикосновений, столь нежных, что хотелось уснуть в её объятиях. Но, улыбаясь, всё же вспоминал, что она была ниже своих ещё юных сынов и гораздо ниже супруга, но небольшой рост нисколько не умалял её красоты, прелестности. Она была навроде розы, что прекрасна и сильна.

Вспоминая отца и брата, он видел лишь их разбитые, пустые тела. Всё время всплывали эти бездонные ямы, пытающиеся всосать вместе с мертвецом ещё пару человек.

Озорных сестричек он совсем не помнил. Почему-то не мог вспомнить и имён.

В глазах темнело, а дыхание слабло, выравнивалось, но его всё ещё лихорадило, сушило губы, которые будто стягивались с каждым вдохом. Чёртова одежда была мокра, как требуха рыбы. Боги. Как же ему страшно, как не хочется умирать… Голова, налитая свинцом, никак не отпускала из хватки разум и сознание, мешала думать, вспоминать. Веки почти не закрывались, отчего небеса время от времени будто пульсировали.

Он расслабился и обмяк, власть покидала его руки, и пришла пора вернуть долги.

15

Они пришли с лучами заката, пробивающимися сквозь мрак небес. Их поступь была беззвучна, потому человек заметил их лишь когда они подошли вплотную. Животные были крепко сложены, а мех их царственно блистал в последних лучах. Они были спокойны, дышали тихо, смотрели будто извиняясь за своё чужеродное общество.

Человек раскрыл веки. Не моргая, глядел в глаза вожака – чёрного волка, длинного, но сложенного благородно, чувствовал силу и какую-то животную мудрость. Ужас и страх кололи, резали и избивали всё тело. Слезинки-близняшки скатились из глаз.

Они накинулись. Вцепились всей мощью челюстей. Рвали и драли. Человек выл, будто дьявольская банши.

Но ещё тише опустилась Смерть. Крылья её были, как у громадного орла, а цвета мокрой сажи, серая кожа не отражала света последних лучей, горящие ярко-синим глаза будто улыбались, но улыбки на устах не было, но было будто понимание и успокоение. И молвила беззвучно Смерть:

«Нет ангела больше, чтоб душу спасти!

И холод сковал твои сердце и плоть,

И вскоре заплатишь ты жизни долги -

Ты стал слаб, чтобы страх побороть.»¹

Не было сил в нём тогда, хоть была ещё крепка рука и кинжал при нём. Теперь пусть и не было сил в его плоти, но была в нём.

Вопреки. Испустив последний неистовый и полный гнева крик, он перекусил язык. Кровь горячая и стальная залилась, пульсируя, заполняла рот. Её было так много, что лилась в глотку, бежала в лёгкие. Он кашлял, будто грохотал гром. Знакомый холод обнял его тело, схватил последний клокочущий вздох, а дух подхватили белые крылья. Он был не один. Теперь его пустое тело раздиралось лишь зубами.