Читать книгу: «Этюды черни. Стихи в прозе»

© Нихилим, 2025

ISBN 978-5-0068-5428-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Этюды черни

Snuff

 
Сквозь матовое стекло душа – размытые блики,
как акварель, оставленная ребенком.
Теплая вода стекает по ребрам – я считаю их,
как года, как пропущенные звонки.
За окном – сосны. Нет, не сосны – тени сосен,
наряженные сентябрем в золотые саваны,
уже пахнущие школьным клеем и грифельной тоской.
Я голый. Совсем. Как в первый день рождения.
Вода – не вода, а временная амниотическая жидкость,
возвращающая в состояние до стыда, до масок,
до «держи дистанцию».
2020-й заперт снаружи.
Он царапается в двери, но здесь – только
шум воды, запах ржавчины и холод пожелтевшей плтики.
Я закрываю глаза.
На секунду – рай.
Советские кафели, ржавые трубы,
тепло, уходящее в дренаж, как наше детство.
Открываю – все еще здесь.
Все еще август.
Все еще я.
Но где-то между паром и реальностью
висит мысль:
а что, если это и есть счастье?
Голая кожа.
Тишина.
Никто не умрет сегодня —
по крайней мере, в этой душевой.
 

Хаосмос утренний

(вариация на тему кофейных пятен и сигаретного пепла)

1. Начало (которое могло бы быть концом)

 
Кофе – чёрный вихрь в фарфоре треснувшей вселенной,
сигарета – палка-выручалка для губ, забывших молитву.
Язык обожжён. Зрачки расширены. Время —
это рассыпанный сахар на столе, где ангелы-пьяницы
играют в кости моими недописанными строками.
 

2. Алхимия

 
Кофейная гуща – осадок ночи в фильтре бытия.
Сигаретный дым – призрак моей юности,
кружащий в танце с пылинками
под потолком-черепом.
(Они шепчут: «fastidium et quies – это просто инструкция
к кофеварке, которую никто не читает»)
 

3. Ритуал

 
Первая затяжка – катарсис.
Первый глоток – падение в бездну.
Я – жрец автомата по продаже маленьких смертей,
где за 30 рублей можно купить
12 смолотых секунд блаженства
и 7 – чистейшего отчаяния.
 

4. Символика

 
Пепел – это буквы, которые я не дописал.
Ожог на столе – моя личная печать.
Кольца дыма – главы из ненаписанного романа,
где герой – это я,
но в другой вселенной,
где кофе холодный,
а сигареты – мятные.
 

5. Финал (или нет?)

 
На дне чашки – осадок.
В пепельнице – окурок.
На губах – вкус конца света,
который так и не наступил.
А я всё сижу,
и кажется,
что если прислушаться,
то можно услышать,
как некто в углу
бормочет:
«Ну и зачем ты это выпил?»
 

Пока варится кофе

 
Серый свет. Кухня.
Страницы Хайдеггера впитывают утреннюю тошноту,
я размешиваю пепел в кофейной гуще —
получается идеальная метафора познания.
На столе:
чертежи бомбы (угол 45° для максимального поражения)
аккуратно придавлены томом Ницше.
Пока варится коф —
Телевизор хрипит:
«Квантовая революция!»
Ученый с лицом дохлой рыбы
размахивает графиками.
В углу экрана —
робот-ребенок собирает автомат
с младенческой сосредоточенностью.
Пока варится кофе —
Сосед колотит в стену:
«Ты слышал мою теорию о конце метанарративов?!»
Я слышу.
Также слышу:
за стеной старуха проклинает шкодливого кота,
а по радио —
сводки с фронтов,
перебиваемые рекламой йогурта.
Пока варится кофе —
Мои книги.
Тысячи страниц мудрости.
Теперь они —
дрова для костра из тезисов:
«Цивилизация = страх × время».
На полке:
стихи Целана придерживают бутылку,
чтобы та не упала
на инструкцию к зажигательной смеси.
Пока варится кофе —
Симфония №7 звучит как саундтрек
к презентации нового дрона-убийцы.
Гойя на постере подмигивает:
«Разве не прекрасно?»
Я киваю,
разглядывая фото расстрелянной деревни
в учебнике по искусствоведению.
Пока варится кофе —
В голове дописывается
моя диссертация:
«Эстетика насилия в эпоху постгуманизма».
Глава пятая:
«Босх как предтеча современных концлагерей».
Пишу кровью из порезанного пальца —
так искреннее.
 

Замок

 
Я помню, как впервые увидел его —
это было утро, окрашенное в цвета детской акварели.
Замок парил над землей,
как обещание,
вышитое золотыми нитями на синем шелке неба.
«Там, – думал я, —
в высоких залах с витражными окнами
обитает мудрость,
что расправляет крылья
при свете вечных канделябров.
А в подвалах —
бочки с вином,
в котором растворились
все unanswered questions».
Дорога оказалась длиннее,
чем я рассчитывал.
Годы, как нищие,
обшаривали мои карманы,
выуживая монетки веры.
Когда же я добрался,
замок встретил меня
скрипом ржавых петель —
это были не врата в Эдем,
а всего лишь
разваливающиеся зубы
старого чудовища.
Стекло в окнах
оказалось простым бутылочным стеклом,
кривым и мутным.
В библиотеке —
лишь обложки без страниц,
как коконы
после вылета бабочек.
А вино…
О, это был просто уксус
в грязных бутылках
с поддельными этикетками.
Теперь я сижу у его подножия,
собирая по каплям
ту росу надежд,
что когда-то
казалась мне нектаром.
По вечерам
слушаю, как ветер
играет на развалинах
песню,
что я когда-то
принял за зов судьбы.
 

В поисках утраченного рая

I. Изгнание (аллегро диссонанс)

 
Мы выпали из Эдема, как запятая
из священного текста —
и теперь бредём по пустырям автозаполнения,
где ангелы-алгоритмы
предлагают нам
вернуться
в корзину.
(О, Адам! О, Ева!
Ваши яблоки теперь лежат
в фруктовых корзинах офисных кухонь,
помытые,
упакованные в пластик,
с QR-кодами вместо змей.)
 

II. Плач по бинарному коду (адажио на разбитой клавиатуре)

 
Где вы, реки из молока?
Где вы, мёд, что струился
между строк Откровения?
Мы построили Сити из стекла,
а внутри —
пустота,
гулкая,
как кэш-память Бога,
который вышел
на пенсию.
(Иногда ночью
я слышу, как гигабайты рая
переписываются
на жёсткие диски Ада —
тихий звон
удаляющихся файлов
«beatitude_backup. zip». )
 

III. Интермеццо (найденное в кэше)

 
«Рай – это не место.
Это состояние.
Как 404 ошибка
в храме твоей памяти.
Ищи.
(Но не найдешь.)»
 

IV. Communio (спам от Всевышнего)

 
Дорогой Пользователь!
Ваша подписка на «Вечную жизнь»
истекла.
Для продления:
1) Покайтесь (Ctrl+Z).
2) Введите капчу (докажите, что вы не бот).
3) Примите условия (мы их всё равно поменяем).
P.S. Ваши персональные данные
уже проданы в третьи руки.
Спасибо, что выбрали нас!
 

V. Libera Me

 
(финальный баг-репорт)
Господи, выведи нас
из этого бесконечного
лабиринта без Wi-Fi,
где мы потеряли
даже собственные тени —
они остались
там,
в Саду,
приклеенные к экрану
первого iPhone.
(А теперь мы тычемся
в тёмные углы метавселенных,
ища тот самый
запретный плод —
возможность
нажать назад.)
 

Лицом к лицу со смертью

 
Я пришёл туда, где когда-то
учился читать имена на камнях,
как другие учатся алфавиту.
Мы искали прабабушку
по соседству с Конкиными —
их фамилия была маяком,
чтобы не потеряться среди мертвецов.
Теперь бабушка и дед
лежат под одной плитой,
а Конкины —
их могила заросла,
как будто смерть
устала притворяться памятником.
Я трогаю облезлую краску —
она осыпается, как кора,
и под ней ничего нет,
только пустота,
которая всегда была внутри.
Я думаю:
«Когда-нибудь
и моё имя
станет просто ориентиром
для чужих детей,
которые будут искать
своих мёртвых».
А пока —
я живой,
стою здесь,
дышу,
и даже эта ржавая ограда
помнит меня
мальчишкой,
который боялся
не смерти,
а забыть,
где поворот
к выходу.
 

Как исчезает человек

Саше Соколову с благодарностью

Сначала растворяются границы. Контуры рук становятся акварельными – вот уже пальцы оставляют следы на столе, но сами стола не касаются. Губы шевелятся, но звук отстаёт на три секунды, как плохо синхронизированная киноплёнка.

(А в зеркале кто-то другой моргает, когда ты уже закрыл глаза.)

Потом распадается время. Вторник протекает сквозь пальцы как песок, но четверг застревает в горле костью. Ты трижды завариваешь чай в одной и той же кружке, потому что не помнишь – кипела ли вода или это был сон про паровозы.

«Доброе утро» – говоришь ты почтальону, но это оказывается твоё отражение в витрине, а настоящий почтальон давно умер – нет, это был отец – нет, это ты носишь его пальто.

Язык становится чужим. Слова расползаются как тараканы: «ложка» уже не лезет в рот, «любовь» рассыпается ржавыми гвоздями. Ты пытаешься кричать, но из горла вылетают только мотыльки испорченных воспоминаний.

(В углу комнаты сидит Тот, Кто Считает. Он шепчет: «семь, три, ноль» – это твой социальный страх, номер палаты, температура души.)

Последним уходит имя. Оно слетает как табличка с двери, оставляя после себя только липкое пятно. Ты – теперь просто «он», «этот», «один из». Голос в голове (твой? чей?) бормочет: «Так лучше. Так проще. Так надо.»

А потом – тишина. Не тишина отсутствия, а тишина переполненности. Как чердак, забитый чужими вещами. Как телефонная будка после разговора с мёртвыми.

И когда приходят искать пропавшего, находят только:

– очки с потухшими стёклами

– часы, остановившиеся на времени, которого не было

– тень, которая машет рукой из щели между этажами

P.S.

Где-то играет шарманка. Где-то падает лист. Где-то кто-то берёт чужую жизнь как пальто в гардеробе – и оно ему впору.

Энциклопедия незнания

 
Мир – это книга,
которую я читаю в темноте.
Каждая страница – город,
каждое слово – улица,
но буквы рассыпаются,
как муравьи,
когда я подношу к ним свечу понимания.
Я брожу по библиотеке вселенной —
здесь полки изгибаются,
как пространство-время,
а названия томов
написаны на языке,
который забыли
даже боги.
Иногда мне кажется,
я улавливаю смысл —
узор на крыле бабочки,
рифму в каплях дождя,
число π в спирали раковины…
Но это лишь оглавление
к той главе,
что всегда
остаётся
непрочитанной.
Я составил каталог тайн:
Почему звёзды горят?
 Куда уходит смех?
Что шепчут зеркала,
когда мы не смотрим?
Но сам список
оказался шифром,
ключ к которому
потерян
в одном из снов,
что я не запомнил.
Я знаю только одно:
познание – это круг,
где каждый ответ
рождает
новые вопросы,
как дерево —
новые ветви
в лесу,
который мы называем
«правдой».
И когда смерть
наконец
закроет эту книгу,
я пойму,
что всё это время
читал
лишь
одно
бесконечно повторяющееся
слово:
«Попробуй ещё».
 

Сантьяго

Этот старик с лицом, как смятая карта.

Его глаза – два выцветших крючка,

застрявших в толще серого рассвета.

Они видели, как трепыхается серебро

на дне лодки.

Как блекнет алый плавник

в последнем всплеске.

Как шторм стирает имена

с бортов пропавших судов.

Теперь в них – только отражение воды:

тяжёлое, свинцовое,

как гиря на дне.

Он щурится —

и кажется, вот-вот

вытащит из зрачков

ещё одну историю:

о рыбе, что сорвалась,

о мальчике, что не пришёл,

о буре,

что так и не смогла

сломать его.

Но он молчит.

Только веки

медленно, как сети,

опускаются

и вновь

всплывают.

А море —

это жадная старуха —

хранит даже ржавые гвозди пирса

и бормочет что-то

о том, что завтра

ветер переменится.

(но он-то знает —

рыба уходит.

мальчики взрослеют.

а глаза

так и остаются

грустными

ловушками

для света).

Пластиковый урожай

 
Полдень.
Солнце висит над дачами,
как жёлтая лампочка в дешёвом магазине,
а мы копаемся в земле,
которая пахнет не дождём и червями,
а целлофаном и пылью.
Вот морковка – яркая, как рекламный щит,
но если укусишь – хрустнет пустота.
Вот помидоры – алые, глянцевые,
но внутри у них только тишина и пара грамм полистирола.
Мы поливаем их из ржавых леек,
и вода стекает по пластиковым стеблям,
не впитываясь,
не оживляя,
просто уходя в трубу коллекторной тоски.
А вечером сидим на веранде,
пьём вино из картонных коробок
и вспоминаем,
как бабушка рвала настоящий укроп,
пахнущий июлем и бесконечностью.
Теперь его запах —
только воспоминание,
запертое в баночке с надписью «натуральный ароматизатор».
Но мы всё равно приходим сюда каждые выходные,
потому что ритуал —
это последняя живая вещь в этом огороде.
Руки в земле,
душа – в прошлом,
а урожай —
просто красивая декорация
для нашей тоски по чему-то настоящему.
 

Стена

 
Скажи мне —
как дышать,
когда твоя любовь
разрывает грудную клетку,
как весенний лёд
реку?
Она смотрит на мир
глазами ребёнка,
у которого отняли игрушку:
«Зачем я?»
Вопрос,
оставляющий синяки
на душе.
Вот моя стена —
кирпичи из
«я должен»
и «ты обязан».
За ней —
карта мира,
которую я
никогда
не разверну.
Но выше —
небо (
абсурдное,
бездонное,
не требующее
оправданий).
Лестница?
Нет,
просто выбор:
один шаг
в пустоту.
Каждый момент —
это прыжок
без гарантий.
Они —
эти правдолюбы» —
носят свою уверенность,
как дешёвый костюм.
Их дороги
вымощены
чужими сомнениями.
А я?
Я —
трясина вопросов:
Кто я?
(Но разве ответ
изменит
что-то?)
Как простить себя?
(За что?
За то, что дышу?)
Боль —
это клей,
скрепляющий
мои осколки.
Страх —
гримаса
на лице
в зеркале
в 3 утра.
Дно?
Оно всегда
ближе,
чем кажется.
Но пламя
сомнений
горит ярче
во тьме.
Если бы я понимал…
Если бы…
Но это «бы» —
ловушка.
Люди —
не головоломки,
которые надо решить.
Они —
зеркала,
разбитые
ещё до рождения.
Жить вдвоём?
Значит
смотреть
в глаза
собственному отражению
и не отворачиваться,
когда оно
начинает плакать.
Стена.
Мир.
Небо.
Выбор.
Лестница?
Нет —
просто
падение
вверх.
Мы все
заложники
собственной свободы.
Ад —
это когда
ты наконец
понимаешь
это.
 

Бес по имени Тихон

 
На крыше панельной девятиэтажки,
где ржавые антенны гудят,
как расстроенные гитары,
прижился один старый бес —
не тот, что пугает в церквях,
а простой бес
с глазами, как
две звезды
в ночном небосводе.
Он дни напролет
пьёт «Балтику» из горлышка,
оставляя мокрые кольца
на бетонном парапете.
Из окурков
он выращивает лес —
странные кусты,
что пахнут одиночеством.
Баллончиком в руке
(краска всегда подтекает)
рисует орла – мечту о полёте.
Ту самую,
когда был молодым
и ещё верил в свободу выбора.
Закат опускается,
как театральный занавес.
Искры последнего солнца
танцуют в разбитых окнах.
А Тихон —
(да-да, Тихон,
не Люцифер, не Вельзевул,
просто Тихон,
бывший ангел-неудачник,
что разучился летать,
но помнит,
как пахнет утренний ладан
в пустых соборах) —
бормочет стихи,
которые к утру
забудет сам.
Луна слушает его,
как уставший бармен
в подпольном клубе.
Зная —
к закрытию
никто не вспомнит
ни слов,
ни смысла.
Только горький привкус
и это странное желание добра
всем этим людям внизу.
 

Свеча

Полночь.

Воск стекает, как время с пальцев пьяного ангела,

а я сижу, скрестив ноги на полу,

перед этим трепещущим язычком жёлтой правды —

маленьким солнцем, которое не обжигает,

но шепчет что-то о тлене и пепле.

О, эти тени на стене —

танцующие призраки всех моих «завтра»,

всех обещаний, что растворились в дыме

раньше, чем я успел их произнести.

Я думаю о дорогах, которые не свернул,

о женщинах, чьи имена теперь —

просто строчки в потрёпанной записной книжке,

забытой в кармане джинсов на дне шкафа.

Пламя колышется —

точно так же, как моя душа

между «хочу» и «уже поздно»,

между «беги» и «останься».

Воск капает на пустую бутылку вина —

слезы без причины,

расплавленные памятники

моей вечной нерешительности.

Где-то за окном воет поезд —

он увозит чужие мечты в Калифорнию,

а я всё сижу здесь,

слушаю, как тикают часы

и как моё сердце стучит в ритме

старого блюза Майлза Дэвиса.

О, Дзэн, о, пустота, о, этот проклятый свет,

который напоминает мне:

всё, что у меня есть —

это вот этот миг,

этот воск,

это пламя,

и больше ничего.

Но, чёрт возьми,

разве этого мало?

В хрущевке

О, этот свет!

Этот пыльный золотой виски июньского утра,

льющийся через занавески с выцветшими ромашками,

как благодать сквозь дырявую крышу вселенной.

Мы просыпаемся в лужах солнечного света —

я, залетевший шмель на кухню и тень от бутылки «Жигулёвского» —

всё ещё свято веря,

что где-то там —

за пределами этого пятачка линолеума —

нас ждёт не просто жизнь,

а ВЕЛИКАЯ СУДЬБА!

Пыль танцует в луче,

как джазовые босоножки на паркете 1956 года,

а радиоточка шипит:

«…но мы прорвёмся…»

(и мы верим, чёрт возьми, мы свято верим!)

На столе —

чашка с потемневшим от чая дном,

на холодильнике, огрызок мечты о Париже

и открытка с Чёрного моря,

где море уже выцвело,

но всё ещё шепчет:

«Держи курс, капитан!»

Мы молоды —

наши мозги кипят Бродским и «Джойсом»,

наши джинсы пахнут весной и бензином,

а под кроватью —

чемодан, уже мысленно забитый

стихами, дорожными шмотками и билетами

в один конец.

О, этот свет!

Этот хрущевский,

этот пробивной,

этот дефицитный солнечный свет —

он обещает нам,

что даже если рай – это всего лишь

трёхметровая кухня с соседями сверху,

то и там можно будет

разбить сад,

посадить звёзды

и написать

главную книгу

нашей

одиссеи.

(а пока —

поймай этот лучик в ладони,

как последнюю монету перед дальним путём,

и запомни:

всё ещё впереди,

всё ещё возможно,

пока пыль танцует

в золотом вихре

утреннего солнца

на полу

квартиры 136.

Сон без времени

 
Забери меня туда,
где время стекает, как воск
с оплывшей свечи вечности,
где боль – лишь тень,
отбрасываемая мимо,
где горе – слово,
написанное на воде
и тут же смытое тишиной.
Туда, где сон и явь —
два берега одной реки,
и я перехожу их
без дрожи в коленях,
без груза вчерашних имен,
без завтрашних ран.
Где нет ни зорь, ни закатов,
только ровная тьма —
шелковая, бездонная,
как страницы забытой книги,
что никто не решается дочитать.
Где я —
просто мысль без тела,
тень без предмета,
вздох без воздуха.
Где нет даже эха,
чтобы повторять мое имя.
Только тишина.
И я.
И больше ничего —
ни стрелок на часах,
ни пыли на зеркалах,
ни этого вечного
«почему»
на кончике языка.
 

Литургия рассеянного сознания

 
И вот —
во имя Отца,
и Сына,
и Святого Духа,
который есть не что иное
как забытая в трамвае
зеленая перчатка —
мы начинаем.
Аминь?
Аминь!
Но кто этот «мы»,
если даже муха на окне
отказывается подпевать
в унисон
с пылью,
танцующей
в луче
утреннего
(или вечернего?)
света?
Святая-святых —
это холодильник,
гудящий в ночи
молитвой конденсатора:
«Да придёт царствие Твоё,
да будет воля Твоя,
хоть в морозилке,
хоть на полке для яиц».
А я —
недостойный раб Божий
с пультом от телика
вместо четок —
стою на коленях
перед экраном,
где телепроповедник
продаёт спасение
по цене
тридцать серебряников
в рассрочку.
(Интерлюдия: если хлеб – это тело,
а вино – кровь,
то что тогда
селедка под шубой?
Таинство?
Ересь?
Или просто
неудачная метафора?)
И вот —
в конце времен
(которые, кстати,
уже наступили,
но все как-то
не заметили) —
мы обнаруживаем,
что рай – это библиотека,
где все книги
написаны невидимыми чернилами,
ад – офис open space,
а чистилище —
очередь в МФЦ
с номерком 666.
(Заключительный аккорд:
органная фуга Баха,
смешанная
с гудком микроволновки,
возвещающей,
что поп-корн
готов.
Аминь.
Или нет.)
 

Апрельский снег

 
В конце апреля выпал снег.
Тихий, неожиданный, как забытая мелодия
из старого плеера.
Я сижу на кухне.
Термобелье, теплый свитер —
защита не столько от холода,
сколько от этой странной меланхолии,
что оседает на душе,
как снег на черных ветках.
Кофе в чашке остывает.
Я не тороплюсь.
Время сейчас – понятие условное,
как обещания,
данные в прошлой жизни.
За окном – белые хлопья,
медленные, нерешительные.
Они тают, едва коснувшись земли,
словно стесняясь своей несвоевременности.
Но всё равно падают.
Потому что не могут иначе.
Ты любила снег.
Говорила, что в нем есть что-то чистое,
что-то, что стирает все следы,
оставляя мир новым,
как чистый лист.
Я смотрю в окно,
и мне кажется,
что если бы ты была здесь,
мы бы молча наслаждались присутствием друг друга,
и этого было бы достаточно.
Но тебя нет.
Есть только снег,
чашка кофе
и тишина,
которую нечем заполнить.
 

Петербург. Первое января

 
Белый снег на Дворцовой.
Фонари еще горят,
хотя утро уже разлито
по небу, как бледный чай.
Я иду по набережной.
Мои шаги – первые за день,
они тонут в рыхлой тишине,
как монеты в проруби.
Город спит.
Даже Нева подо льдом
не шелохнется,
будто боится разбудить
тех, кому сегодня нечем проснуться.
Ветер с Финского залива
шепчет что-то о вечном,
но я не слушаю.
Мне хватает собственных мыслей —
они крутятся,
как пустые бутылки
под скамейкой в Летнем саду.
Где-то там, за поворотом,
есть кафе, где подают кофе
и иллюзию тепла.
Но я не сворачиваю.
Мне нравится этот холод,
эта пустота,
этот снег,
который падает так медленно,
будто не решается
коснуться земли.
Из окна третьего этажа
где-то на Петроградской
доносится джаз.
Саксофон плачет
о чем-то своем,
а я стою под фонарем
и думаю,
что, наверное,
кто-то тоже сейчас смотрит в окно
и видит меня —
одинокую фигуру
на фоне спящего города.
И, может быть,
этот кто-то
тоже пьет кофе
и вспоминает
кого-то,
кто очень любил снег.
 

Код доступа: ностальгия

1. Дом Цукерберга (бывший)

 
Смотрите, дети:
здесь на кухне
алгоритм впервые
укусил за палец
гувернантку-филолога!
А этот пятно на паркете —
место, где упала
капля пота
с виска бухгалтера,
осмелившегося сказать:
«Марк, может,
не надо собирать
данные о младенцах?»
(В сувенирной лавке:
банки с консервированным
«оригинальным воздухом»
из кондиционера.
350$ за 50 мл.)
 

2. Особняк депутата Сидорова

 
Осторожно,
не наступите
на остатки
социального договора
у парадной лестницы!
А вот и знаменитый
золотой унитаз
с функцией
«автоматического голосования» —
обратите внимание
на инкрустацию
из пенсионных отчислений.
(В подарок —
флешка с криком
рабочего из его же
завода-банкрота.
Формат: MP3,
битрейт: 128 кбит/с,
качество: как жизнь.)
 

3. Бывшая общага Павла Дурова

 
Здесь всё как в 2006-м:
крошечная кухня,
где варили код
и доширак;
дыра в стене —
первый прототип
«безопасного чата»;
а под кроватью —
призрак
первой заблокированной
страницы.
(На выходе
каждый получает
NFT-слезу
с уникальным хешем
и подписью:
«Я же просто хотел
сделать мир свободнее…»)
 

Финал:

 
Автобус увозит нас
мимо особняков,
где окна горят
ровным светом
бесконечных
ненужных обновлений.
А гид шепчет:
– Кстати,
все эти дома —
голограммы.
Настоящие они
в офшорах.
Но вам, конечно,
лучше верить
в экскурсии.