Читать книгу: «Разговоры в рабочее время», страница 4

Калифа

Большая университетская больница – очень сложный живой организм. Настолько живой, что время от времени болеет и когда-нибудь умирает. Огромное количество людей разных профессий необходимо для нормальной работы этого организма. Главное, конечно, медсестры. Множество медсестер: от уникальных, единственных, операционных, без которых знаменитый врач не хочет начинать сложную операцию, и до студенток на практике, умеющих только поменять парализованному подгузник или помочь выздоравливающему вытереться после душа. Медсестры – душа больницы. Или, если продолжать систему аналогий с живым организмом, ее кровь. Забастовка медсестер немедленно прекратила бы работу всего госпиталя. Поэтому таких забастовок никогда не бывает. Недовольные сестры капризничают, отказываются работать сверхурочно, проводят короткие манифестации в лобби больницы, пишут в Твиттере и жалуются в министерство здравоохранения. Но никогда не уходят со своей смены.

Надо признать, что и без врача больница не живет. От великих до малых – все необходимы. Великий врач – рентгенолог профессор Гомори. Когда он учился, рентген был двумерным. А теперь он уникальный специалист по всему спектру трех– и четырехмерных томографий – от новейшей спиральной компьютерной до… чего угодно. Я еще и моделей-то этих томографов не знаю, а он уже, глядя на экран, может сказать, что за таинственная, никому не понятная фигня таится в теле больного, опасна ли она, требует ли лечения или может спокойно оставаться на своем месте, не неся в себе никакой угрозы. Когда выдающиеся врачи, повидавшие множество случаев, не описанных в учебниках, спорят между собой на повышенных тонах, то умиротворяющим ответом на гневный вопрос «Откуда ты знаешь?» являются волшебные слова: «Гомори сказал».

Но и начинающие врачи, еще ни в чем не уверенные, бегающие всю ночь от кровати к кровати, делающие, что умеют, и только старающиеся как можно реже будить телефонными вопросами своего Старшего, необходимы больнице. Они и составляют скелет, на котором держится этот великан.

А кроме того, у нас работают физики, химики, кладовщики, лаборанты, биологи, электрики, сантехники, электронщики, слесари, программисты, бухгалтеры, плотники, секретарши, адвокаты, архитекторы, психологи, социальные работники, медицинские клоуны, шоферы, охранники, садовники, генетики и множество уборщиков. А также надзирающие за уборщиками завхозы разных уровней. Не говоря уж о профсоюзных деятелях и работниках администрации, коими густо заселен целый этаж.

Однако мой герой – человек, который на нашем языке называется «домашний работник», а по-русски попросту санитар. У нас санитар занимается только перевозкой больных – на кровати или в кресле на колесиках. Нашего звали грозным именем Калифа. Он был единственным, исключительным, санитаром, обслуживающим только онкологических больных. Ему звонили не через централизованную диспетчерскую, а лично по его номеру.

Иногда он немедленно привозил нужного больного, иногда отвечал: «Она сейчас обедает, оставь ее в покое. Первый раз ест нормально за три дня! Привезу, когда закончит десерт». Иногда говорил: «Поте́рпите! Я пью кофе. Может Калифа спокойно выпить чашку кофе?» Бывало, что и отказывался. Мне однажды сказал, что больного не привезет, потому что то, что я собираюсь делать, Калифе кажется ненужным. И что вы думаете? Поднялись вдвоем с другим физиком на этаж, где расположены палаты, и сами привезли кровать…

Главной необъяснимой особенностью нашего Калифы была его исключительная осведомленность во всех делах на всех уровнях управления. Он безошибочно сообщал о грядущей смене директора больницы, о том, заплатят ли зарплату в страшные дни финансового кризиса, когда вся махина находилась под реальной угрозой закрытия. О пунктах договоренности между администрацией и профсоюзами. О будущих увольнениях и условиях преждевременного вывода на пенсию. О позиции министра здравоохранения и о настроении заведующих разными отделами. Кроме того, он осведомлял директора Института онкологии обо всем, что происходит у нас внизу. Так что она, обладая уникальной памятью, всегда знала о трудовых подвигах, ошибках и некорректных высказываниях в ее адрес каждого из нас.

Обладая взрывным характером, Калифа однажды во время беседы со своим начальником перевернул тому стол, и горячий кофе сильно попортил белизну халата хозяина кабинета. Однако попытка обиженного босса уволить его не нашла понимания у более высокого начальства и торжествующий Калифа остался на своем месте.

Ему не было чуждо своеобразное чувство юмора. Так, он послал по внутренней почте на имя завотделом радиотерапии письмо, которое открыла, как и предполагалось, его секретарша, женщина исключительно глупая и впечатлительная. В конверте был здоровенный крылатый и хотя и не вполне здоровый, но все еще живой таракан. Визг секретарши продолжался несколько минут. Все отделение ходило ходуном, пытаясь отвлечь ее и успокоить захлебывающиеся рыдания. Дело не обошлось без успокаивающего укола и сопровождения домой. Калифа был вполне доволен.

А я поминаю его добром. Однажды я привезла в больницу свою девочку, у которой стремительно развивалось заражение крови, о чем никто из нас не догадывался. Мы, стоя, дожидались важного ультразвукового обследования, когда она мне шепнула: «Можно я на минуточку лягу на пол? Только на минуточку…» Я позвонила Калифе, и ровно через две минуты он привез в дальний корпус на другой этаж удобную кровать с мягкой подушкой и теплым одеялом, так что мы уложили в нее нашу больную, которая тут же отключилась, и Калифа повез ее в отделение экстренной помощи, используя по ходу специальные ключи, передающие ему управление лифтами, и отличное знание всей сложной географии больничных корпусов.

Пара мелочей

Надо признаться, порядка у нас нет! Ну нет порядка, что тут будешь делать! Приходят люди на лечение, когда им вздумается, и ждут своей очереди иногда часами… Временами техники в приступе энтузиазма составляют список больных на завтра и каждому назначают время.

– Ты придешь завтра в два пятнадцать!

– Хорошо! – послушно соглашается пациентка. И является в восемь сорок.

– Тебе же назначено на два пятнадцать!

– Да, но сосед согласился подвезти меня по пути на работу.

И что, будешь наказывать больную старуху, заставляя ее шесть часов сидеть в коридоре? Примут, конечно… И всё! Очередь распалась, раскололась, перепуталась… А тут еще поломки – пока электронщики починят, полчаса пролетело. И ждут наши пациенты своей очереди на облучение иногда по два часа… Ждут, нервничают, ссорятся между собой и с техниками. На днях один клиент, сильно пьющий русский гражданин еврейского государства, заявил, что его в очереди несправедливо обошли не то двое, не то трое. И ушел, не получив лечения, а только крепким словцом обложив и техников, и ожидающих. А сегодня та же девушка-техник привела его ко мне, чтобы я объяснила ему по-русски, что раз он не получил одного лечения на неделе, то пусть придет в пятницу и таким образом восстановит пропущенное. Как сказано в назначении: пять раз в неделю. Мужик удивился, причем с какой-то обидой и неприязнью.

– Чего она пристала? – допытывался он у меня. – Я же приходил? Приходил! Она птичку против моей фамилии поставила? Поставила! И чего ей еще нужно?

Тут и я удивилась. Много чего повидала, но такой подход был мне внове.

– Послушайте, – начала я, – вы же больны… Мы вас лечим… Вам нужно получать лечение…

Он скривился и сказал:

– Какая разница – разом больше, разом меньше? Ну, считайте, что получил! Птичку ведь поставили?

Эта «птичка» начала вызывать во мне раздражение вперемешку с хихиканьем.

– Дима, – сказала я, – у вас рак! Это же ваша болезнь! Птичка ее не вылечит.

– А что, ваше облучение вылечит? – усмехнулся он. – Нет, но ей-то какое дело?

Ну, поди объясни ему…

Всякий, кто работал, знает, что даже в самом что ни на есть образцово-организованном учреждении иногда случаются авралы. А у нас далеко не самое. Случилось так, что вышел из строя один из ускорителей. Причем именно в тот момент, как его включили после недельной остановки на профилактику и разные контрольные проверки и калибровки.

Человек тридцать плюс столько же сопровождающих собралось в коридоре. Никто точно не знал, исправят ли машину. То есть ждать ли, или уходить домой, или погулять и вернуться через пару часов. Техники сами не имели понятия. Всякую минуту вспыхивали перебранки.

Наконец ускоритель починили, и тут все почувствовали, что ждать больше невмоготу. Причем имейте в виду: здоровые там не сидят. Все – больные, измученные ожиданием, голодные, некоторые не приняли вовремя лекарств, и все на нервах. Вопрос о том, кто за кем войдет в раздевалку, стал главным вопросом бытия.

На фоне всего этого один пациент выделялся крайней нервозностью и бестолковостью. Меня попросили успокоить его, тем более что он говорил только по-русски, а я известна как владеющая техникой умиротворения особо тревожных клиентов.

Техника нехитрая: надо сесть рядом, сказать, что я физик (звучит очень солидно), можно взять за руку – в наших палестинах дело совершенно обычное, а дальше повести рассказ о принципах радиационного лечения. Это интересно. Почти все увлекаются, начинают задавать вопросы, забывают на время о своей тоске и тревоге. Я говорю о точности лечения, о том, как высоко мы ставим значимость контрольных процедур. И вынуждаю собеседника горячо подтвердить, что лучше подождать еще полчаса, чем получить неоптимальное лечение. Если цель достигнута, можно идти работать, если нет – надо потратить еще несколько минут. Людям нравится, когда на них тратят время.

Однако в этом случае у меня что-то не заладилось. Вопросы были исключительно бессмысленные. Больного волновало только, когда он получит лечение. Казалось, его не интересует, в чем оно заключается. Я решила, что мой собеседник не понимает терминов. Спросила, кто он по профессии.

Взгляд моего визави стал осмысленным. Он ответил спокойно и твердо:

– По профессии я психиатр.

– А-а-а… Ну тогда ладно…

Клаустрофобия

Жуткая штука клаустрофобия. И посочувствовать ей трудно – кажется обыкновенной придурью. Я же езжу в лифте – значит, и ты можешь! Но на самом деле это настоящая мука. Люди боятся даже не тесного помещения, а своего ужаса перед ним. В тяжелых случаях совершенно не способны оставаться в довольно узком цилиндре КТ. И уж тем более во время облучения, когда на лицо надета тесная сетчатая маска, прикрепленная к столу, на котором лежит пациент. Она специально так сделана, чтобы нельзя было сдвинуться. А это как раз то, чего они выносить не могут.

Рассказал мой товарищ:

– В легких случаях мы просто стараемся закончить процедуру побыстрее. И все время говорим с пациентом по внутренней связи не умолкая. И ему, и мне нужно мужество, чтобы вытерпеть эти пять минут. Потом я забегаю к нему и освобождаю от маски. Он лежит мокрый от пота и тяжело дышит. И сердце колотится, как после стометровки. Но так бывает, когда пациент твердый, смелый человек с легкой клаустрофобией.

А вчера пришел натуральный псих! Капризный, нервный, крикливый. Начал с того, что его клаустрофобия не такая, как у других. Ему нужен общий наркоз, иначе он вообще не может сделать даже простой рентген. Он весь такой особенный! «Ты, – говорит он мне, – таких, как я, никогда не видел». «Не волнуйся, – отвечаю, – мы уже вызвали анестезиолога. Заказали еще на прошлой неделе. Я говорил с их отделением полчаса назад. Они вечно задерживаются. Их всегда не хватает. Так что ты подожди».

Он мечется по коридору и все порывается напомнить о себе, о том, что очередь его давно подошла и о том, что у него спина болит и чтобы мы не забывали, какой он особенный. И все правда – и спина болит, и очередь уже прошла, и жалко его ужасно, и надоел до смерти.

Наконец является молоденький врач со своей тележкой, мониторами, системой реанимации и прочими прибамбасами. Укладываем мы нашего больного. Врач вводит ему в вену иглу, подсоединяет систему наблюдения за жизнедеятельностью – наркоз дело нешуточное. Даже такой легкий, который он собирается сделать – чтобы притупить чувства, но не отключить сознание полностью. Мало ли что может произойти от погружения в искусственный полусон… Наконец подключил пакет с препаратами, больной замолчал, расслабился, задремал, и я смог надеть на него маску. Мы вдвоем с напарником точнехонько его ориентировали, закрыли за собой тяжелую автоматическую дверь и пошли к себе в наружный отсек, откуда и проводим лечение. Анестезиолог уткнулся в свой телефон. Прошло минут пять, мы уже скорректировали позицию, готовы начать облучение, и я ему деликатно говорю: «Послушай, я тебе не закрываю обзор? Тебе виден монитор с кардиограммой?» Он отвечает: «Не беспокойся, все в порядке!» – и продолжает писать в телефоне. Лечение идет, а врач на экран даже не косится. Я ужасно разозлился. «Что ты такой уверенный? – спрашиваю. – Хоть бы взглянул! Мало ли как он среагирует на наркоз? Это же твоя ответственность! Ваше поколение ничего не боится и ни за что отвечать не хочет!»

Он на секунду оторвался от телефона, посмотрел на меня и отвечает неожиданно дружелюбно: «Я свое дело знаю. Ему наркоз не повредит. Работай спокойно. Больной ведь не двигается?» «Нет, – говорю, – лежит замечательно, но ты-то не боишься? Вдруг выдаст какое-нибудь осложнение? Мало ли?»

«Не будет осложнений, – отвечает этот парень. – Я ему и лекарства никакого не ввел. Только соленую водичку в вену для понта. Ему не наркоз нужен, а анестезиолог. Вот он я! От меня осложнений не бывает».

Закончили мы, зашли внутрь, сняли с него маску, вынули иглу из вены, и я спрашиваю: «Тебе, наверно, еще надо полежать? Сколько нужно времени, пока придешь в себя?» А тот отвечает: «Нет, я не такой, как другие. У меня наркоз отходит моментально. Прямо сейчас могу идти!»

И ушли оба.

Побыть волонтером

Больница притягивает к себе множество добровольцев. Богатые, ухоженные религиозные дамы, часто говорящие с английским акцентом, разносят бесплатные бутерброды, пироги, соки, чай и даже обеденные порции горячего для всех, кто пожелает. Для больных, их родственников, для сотрудников – для всякого голодного. Некоторые действуют от лица добровольческих организаций, некоторые сами покупают всякие приятные хрумкалки и пекут кексы… Некоторые приходят поиграть с больными детьми или, например, сделать маникюр пациенткам. Все привыкли к этому и даже особой благодарности не проявляют.

На днях я первый раз увидела среди добровольцев женщину с легким русским акцентом. Ее пристроили на центральном сестринском посту онкологического отделения отвечать на телефонные звонки. А то и правда никому не дозвонишься. Сестры заняты, секретарша перегружена, в общем, еще один человек очень даже может помочь.

Дальше картина маслом: подошла Беатрис и пожаловалась, что не может раздобыть какой-то бланк. Ей обещали поискать… но не сию минуту. «Тогда я пойду к врачам», – сказала Беатрис.

Тут добровольная помощница разгневалась не на шутку:

– Ты что, не можешь подождать? Ты знаешь, как загружены врачи в этом отделении? Обязательно по каждому пустяку морочить голову врачу? Сказано тебе – подожди!

Беатрис выдержала короткую паузу. Потом спросила:

– Ты кто здесь?

– Я добровольный помощник, – отчеканила наша соотечественница.

– А я кто? – ласково спросила Беатрис.

– Не знаю, – несколько сбавила тон помощница.

– Она – заведующая нашим отделением, – сказала секретарша, не отрываясь от бумаг.

– Очень приятно, – тихонько ответила волонтерка.

Ошибочка вышла

Мне платят зарплату за точность. Когда мы что-нибудь измеряем, то делаем это с ошибкой, о которой уведомлены заранее. И модели, которыми мы пользуемся, несут в себе погрешность. И алгоритмы. И расчеты. И излучение не точно той энергии, какую мы предполагаем. И дозы его не абсолютно такие, как мы их назначаем. Десятки тысяч физиков радиотерапии во всем мире только того и добиваются, чтобы суммарная ошибка всех на свете факторов не превышала пяти процентов. Хорошо-с!

А когда я, делая тончайшее измерение и погрузившись в научные размышления, не убрала металлический столик на колесиках из-под вращающейся пушки, и она врезалась в него с грохотом и сотрясением, и все отделение на несколько дней осталось без ускорителя – это как? Пять процентов или больше? Ведь незапланированный перерыв в лечении тоже оказывает влияние на развитие болезни… Как это будет в процентах?

А когда уборщик, которого строго предупредили не касаться сложного агрегата, возмущенно сказал: «Что ты мне объясняешь? Разве я не знаю? Я только стенку помою!» После чего моментально отключил разъемы на стене, чтобы они не мешали богатырскому размаху его тряпки? Все ангелы-хранители Хадассы оставили своих больных и слетелись туда, чтобы защитить нас от ужасных последствий несанкционированного отключения действующей системы.

Мы ошибаемся, и еще как! Ошибаемся, выбирая специальность. А потом всю жизнь ошибаемся, не сожалея, что выбрали ее. Ошибаемся, считая, что управляем своей жизнью, и ошибаемся, думая, что от нас ничего не зависит. И поминутно ошибаемся, определяя, что для нас действительно важно, а чем можно поступиться, что следует оросить слезами, а что просто проводить улыбкой…

А в правописании сколько ошибок!!!

У меня была подруга, которая ошибалась всегда. Когда делала лабораторные по оптике. Когда решала обыкновенные дифференциальные уравнения. Когда выбирала фасон платья. Когда наотрез отказалась ехать с родителями в Израиль. Когда (с моего благословения) придумала, что вместо этого она лучше поедет строить БАМ. И когда не поехала из-за того, что вышла замуж за человека, внимательно следившего и указывавшего ей на все ее ошибки. Лет двадцать он ежеминутно отравлял ей жизнь, а потом бросил ее, чем совершил, пожалуй, единственную, ужасную ошибку в своей жизни хладнокровного умника.

Когда-то я была председателем совета пионерской дружины и страстно любила свою Советскую Родину, которая вроде не давала для этого никаких поводов… Эту ошибку я себе великодушно прощаю. Впрочем, как и все остальные.

Браха

Она была молодая, голубоглазая, с нежным розовым личиком. Ее звали Браха, и у нее был рак. Она лечилась у нас облучениями. Ожидая своей очереди, она обычно вышивала крестиком ветряные мельницы. Мы знали, что она родом из Голландии, и голубые мельницы в пяльцах это наглядно подтверждали.

Несмотря на то что ей было только двадцать пять лет, у нее было четверо детей. Она никогда не приводила с собой детей, как это делали другие пациенты, и муж ее никогда не появлялся у нас. У нее были хорошие шансы выздороветь – процентов шестьдесят.

Мы лечили ее на совесть. Это было тяжелое, почти жестокое лечение. Теперь доказано, что и гораздо меньшие дозы дают тот же терапевтический эффект. Но тогда этого не знали. Короче говоря, через месяц она вернулась с тяжелым осложнением от облучения и ей пришлось давать стероиды. Уже через пару недель ее милое овальное личико стало круглеть, фигура погрузнела, и через месяц Браху можно было узнать только по ее обычному золотистому парику. И по пяльцам с вышивкой. Она по-прежнему приносила их, чтобы не скучать в очереди к врачу, к которому приходила раз в неделю.

Потом ее лечение закончилось, и она перестала ходить к нам в отделение. Я встречала ее иногда на автобусной остановке. Она весила килограммов восемьдесят, по-прежнему была дружелюбна и приветлива. Мы всегда успевали поболтать минут десять, прежде чем автобусы развозили нас в разные стороны. Потом я встречала ее то с одним, то с несколькими детьми, и с каждой встречей Браха худела и молодела и опять выглядела неподобающе юной и хорошенькой. Единственное заметное изменение в ней – утрата безмятежности. Длинные юбки еле поспевали теперь за ее быстрыми шагами. Дети росли, старший пошел в школу – надо было торопиться.

И вдруг Браха снова обратилась к нам. С трехлетней малышкой Басей. У девочки нашли саркому. Ее оперировали, возили на консультацию в Америку – кроме облучения, ничего сделать было нельзя, и они стали ежедневно приходить к нам на лечение. Мама с дочкой шли по длинным коридорам, держась за руки. Обе в длинных платьях и в шляпках. Обе с голубыми глазами, похожие друг на друга. Только Браха жутко похудела. Я не решалась смотреть ей в лицо.

В середине лечения ребенку сделали анализ, и выяснилось, что опухоль растет прямо во время облучения. Больше делать было нечего. Лечение прервали. Бася умерла дома через двадцать дней.

Прошло с полгода. Я опять встречала Браху в городе. Она разговаривала со мной по-прежнему, а я мучилась чувством своей ужасной вины перед ней, хотя, видит Бог, делала все как следует и готова была сделать в десять раз больше, только знать бы что.

Потом наш Зелиг, который лечил и ее, и ребенка и добро еще не схлопотал себе на этом инфаркт, рассказал, что Браха ведет бракоразводный процесс. Мужа ее мы так никогда и не видели. Но знали, что он какой-то авторитет в Талмуде и что развода ей категорически не дает.

Наша розовая Браха оказалась тверда как скала. Суд был на ее стороне. На мужа нажал раввин, чье имя в Иерусалиме чуть уступало по известности праотцу Аврааму, но превосходило Моисея. Муж сопротивлялся около года, но не выдержал и дал Брахе развод. Так она осталась одна с тремя малышами.

Теперь скажите мне, как может содержать себя и троих детей молодая женщина, не имеющая ни профессии, ни даже аттестата об окончании средней школы? Вы думаете, она нанялась в детский сад ухаживать за детьми? Ничего подобного! Думаете, она пошла на курсы секретарш? Это та, которая вышивала крестиком, если бы, не дай бог, овдовела, пошла бы в детский сад. А эта – которая пережила болезнь, жизнь с чужим равнодушным человеком, развод и те двадцать дней, – эта поступила по-другому.

Она купила учебники, выучила математику, химию, биологию и что там нужно еще. Она сдала экзамены на аттестат зрелости. А потом экзамен по психометрии. Она поступила на труднейший фармацевтический факультет, потому что у фармацевтов всегда есть хорошо оплачиваемая работа. Она выучила физиологию, и статистику, и биохимию, и фармакокинетику, и анатомию, и высшую математику, и физическую химию, и черт знает что еще. И, верьте мне, она фармацевт в нашей больнице. Она независима, привлекательна и уверена в себе. И она носит короткую юбку.