Читать книгу: «Бабья боль», страница 3

Баба Галя

В обычной жизни бездомные собаки, кошки всегда старались находиться возле людей. А на войне – нет. На войне они уходили от нас подальше. Дедушка говорил: «Потому что людей не осталось!». От этой фразы мне всегда становилось страшно и дурно. Я же есть? Я же человек?

Я помню, как обучали маленьких собак. Их приучали заползать под танки и машины. Перед операцией животных мучили несколько дней голодом, затем надевали «рюкзачки» с бомбой. Собака думала, что под танком есть еда и вода. Заползала под танк, и бомба срабатывала. Собака погибала.

Я это видела десятки раз. Хитрый план, который не могли никак раскусить фашисты. И собаки. Каждый раз, когда я видела дрессировку новой жертвы, внутри себя кричала: «Беги, пожалуйста, беги!».

Мне было десять лет. Я была ребёнком, который хотел сохранить в себе человека. Но слишком много увидела как для своего возраста, так и для человечности в целом.

Весной родились щенята. Такие маленькие, хорошенькие. Вся ребятня прибежала на них смотреть. Вот она жизнь! Мы – дети гладим щенят, которые пищат, крякают. В юбку закутаешь щенка, начинаешь потихоньку укачивать, он засыпает. Тебе такое счастье внутри разливается. Стоит солдатка ЭТА, улыбается нам. Тоже гладит наших малышей. Я же понимаю всё, понимаю, что она их заберёт, будет мучить и отправит на гибель. С такой жаркой злостью я отдёрнула её руку от щенка. А она мне: «Не по своей воли делаю…». Как не по своей? Неужто нельзя отказаться? Да понятно мне всё…

Я ненавижу всех, кто превратил моё детство в такие нарезки, от которых я не могу до сих избавиться.

Баба Нюра

А какие они злые возвращались! Ужас! Как звери, как черти! Бабы ждут своих мужиков, а им война возвращает собак резаных.

Соседка, подружка у меня была. Юлька. Через дорогу жила. Замуж вышла ещё до войны, за год до той. Мужиков забрали, ну, и мы пошли пополнять ряды работников на заводе. Станки здоровенные, а мы маленькие. Тяжело было, гудит всё. А что делать? И Юлька в первую же неделю....не знаю, задумалась она или что…руку не убрала вовремя, и отрубилось ей до локтя.

Не кричала даже. Стоит и шепчет: «Как же Васе скажу, как же Васе скажу!».

Всю войну простояла у этого станка. А Василию не написала ничего. Я ей говорю: «Написать надо! Такое дело!». А она боялась, что он к калеке возвращаться не захочет.

Пришёл Вася летом 45 года. Чего уж не видали мы за эти годы, но такого....Как увидел он Юльку, как заревел! Как начал её избивать кулаками, ногами пинать. Мамочки! Бил, потому что не сберегла себя красивой. Бил, потому что не сказала ему ничего. Чёрт колхозный!

Бабы стоят, вмешиваться боятся, Васька-то здоровый как медведь. А мужики курят и смотрят понимающе. Тьфу! Собаки!

Я её тогда к себе забрала. Думала, помрёт. Отмачивала, отпаивала, лицо распухло, вся в синяках. А она не плачет. Не скулит. Васю зовет. Я ей: «Дура!»

А она в ответ: «Вася»

Василий напился и отрубился на сутки. Как очнулся, ему мужики рассказали, что он натворил. Сидел возле нашего дома, плакал, молил. А я не пущала его к Юльке.

Мама моя с ним каждый день говорила. Выйдет с тарелкой супчика, поставит подле него и рассказывает как Юля жила годы эти. А он не ест и плачет.

Конечно, она его простила. Вернулась. Он как выпьет, опять её колотит, она снова к нам бежит. Мужиков тогда не бросали, мало было. Золото тех годов.

Пельмени какие она лепила! Да как быстро! Одной рукой и культяпкой. Сядет, штук двести налепит. Довольна собой!

В деревне врач проездом был, важный московский. Рассказывал нам про контузию, про стрессы, сотрясения. Короче, про мужиков наших. Говорит, надо лечить их, в Москву везти. Да пить не разрешать. Пить.... не разрешать…Посмеялись мы тогда. Кто ж их лечить-то будет. Так и жили.

Наташа Викторовна

В какой-то момент я забыла, что воюют люди. Страх и неизвестность настолько одолевали голову, что исчезло понимание того, что солдаты – люди. Неважно, с какой стороны: фашистской или родной. Мы боялись и тех, и других.

В метрах 800 от деревни росло огромное, «удобное» дерево. «Удобное» – потому что дерево имело множество огромных веток, по нему здорово было лазать. Ребята построили небольшой шалашик на ветках. Мы его называли «пост». День и ночь деревенские по очереди дежурили на посту. Интересное положение было у нашей деревни, солдаты проходили мимо нас довольно часто. В начале войны «часовой» кричал: «Фашисты идут» или «Наши»! И оставались считаные минуты, за которые мы могли спрятать детей, стариков, живность. Не успел – не выжил. К середине войны «часовой» кричал просто: «Идут!». По факту было неважно, кто шёл. Да, говорю как предатель. Сожгите меня, но слова не изменю. Неважно, потому что грабили, насиловали, убивали нас как свои, так и враги. Вот вам и правда. Кто-то будет сыпать пеплом из глаз и кричать, что я вру… Но я вам так скажу: правда у каждого своя. И если кто-то на своей войне этого не встречал – не значит, что не было. И война тоже у каждого была своя.

Мне безумно нравилось жить в коммунистической семье. Мне нравился тот порядок в голове, которая раскладывала партия. На все вопросы были чёткие ответы. А если по какой-то причине ответа не было, то быстро создавался документ с этапами нахождения этого ответа. Партия всегда была готова найти решение любой проблемы.

В начале войны не было никакого страха. «Мы победим, потому что правы!» Опять были чёткие указания, что делать в этот период. Встретишь врага – убей его, взяли в плен – убей себя. Если ты в тылу – отдавай всё на фронт, если ты на фронте – бейся насмерть. Красиво? С такой картиной в голове жили многие. Итак, действительно легче. Но в какой-то момент и такая красивая картина пачкается… кровью, грязью и другими отходами. Как в этом раскладе не потерять человека в себе? Обычного человека, который способен на человеческие поступки?

Я тогда спряталась в воронке от бомбы. Нас так учили, что повторно бомба редко попадает уже в готовую воронку. Там должно было быть безопасно, хотя бы на какое-то время. Мне залепило глаза, то ли грязью, то ли кровью. Я помню, что никак не могла их открыть, очень громко кричала, ревела. Я пыталась «выкопать» свои глаза из той массы, которая полностью покрыло моё лицо. И тут вода… Ещё вода. Капельки воды попадали мне на глаза. Откуда? Кто-то рядом? Не слышу из-за боя, не вижу ничего. Через какое-то время зрение вернулось ко мне. А рядом в воронке…фашист. Молодой парень. Одной рукой держится за живот, второй закрывает флягу. Вот тебе и коммунистическая картина мира: враг есть – его надо убить, а он мне помог. Он не нападает. А что делать мне? Он лежит, улыбается мне такой искренней улыбкой. Что-то говорит на своём, а я не понимаю. Даю ему пить, умываю своё лицо, затем его. Наступает такая тишина в этот миг. Тишина при этом хаосе, где умирают каждую секунду. Протягивает маленькую фотокарточку мне в руки, шепчет «Маа». И умирает. До сих пор храню эту карточку. Я её прятала всегда, боялась… А куда, кому отправлять…

Женщина красивая на карточке: молодая, волосы кудрявые, глаза большие. Бусики у неё там такие… Женственные.

А я лежу в этом дерьме, рядом с её мёртвым сыном, с врагом, и плачу, что есть силы. Не хочу я так!! НЕ ХОЧУ! Вырвите мне глаза, я больше не хочу.

Потом звук такой страшный. И всё. Проснулась в палатке, уже без ноги. В одну воронку хоть сто раз может попасть! Это закон жизни, даже не войны.