Читать книгу: «Вот так мы и жили», страница 2

Дарья Петровна сжалась на стуле, свесив руки с колен, сидела ни жива, ни мертва.

– Здесь тоже всё в порядке. А вот здесь…

Дарья Петровна попыталась заглянуть через плечо мастера, надеясь, что и она увидит совершенно очевидную неисправность.

– А вот здесь – не порядок. Впрочем… В холодильниках этой марки так и должно быть. Порядок, порядок,– обернулся мастер к Дарье Петровне, чтоб её успокоить.

– Лучше б вы непорядок нашли,– совсем осунулась старушка.

– Нашёл! – радостно воскликнул мастер. Нашёл, нашёл, нашёл! Сейчас мы его исправим. Бабуля, не суетись, похлопал он по плечу Дарью Петровну.– Не суетись, тебе говорю.

Дарья Петровна и не думала суетиться. Как сидела на стуле, так и осталась сидеть, только лицо у неё снова приняло выражение надежды.

– Сейчас мы… того… починим. И будешь, бабуля, жить счастливо.

– Да уж давно мечтаю, милок.

– Ну, вот и все проблемы. А ты, бабуля, горевала, делов-то. Раз-два и готово. Десять рублей плати.

– Да за что же? – всплеснула руками Дарья Петровна.

– Ну, ты, мать, даёшь! Давай разберемся по существу. Мастера вызывала?

– Вызывала, куда деваться-то.

– Два рэ. Осмотр мастер проводил?

– Проводил.

– Сколько?

– Пять.

– Правильно. Ну, вот видишь, считать умеешь.

– Починку мастер делал? Неисправность устранил? Гляди, – он распахнул дверцу морозилки. Морозилка вся затянулась кристалликами льда.

– Ох ты, батюшки! Неужто заработала?!

– Заработала, бабуся, заработала. Век благодарить меня будешь. А теперь плати десять рэ и ариведерчи.

– Щас, милок,– обрадовалась старушка, быстро зашаркала к своей коробочке, достала оттуда десять рублей. – Держи, милок, вот спасибо-то,– радостно лепетала старушка.

Мастер тоже был рад: то ли оттого, что нашёл, наконец, неисправность, то ли чему другому, но в прихожей ещё раз обернулся к Дарье Петровне и сказал:

–Через два дня я к вам приду проверить, как работает холодильник, а то ведь как бывает: починишь, а он поработает-поработает, да и опять не работает.

– Да что ты, милок!– испугалась старушка.

– Да, приду,– твёрдо решил мастер.

– Лучше, милок, я к тебе сама забегу сказать, как он работает,– нашлась сообразительная старушка.– Буду мимо проходить и зайду.

– Помявшись недовольно у порога, мастер ушёл.

Через два дня Дарья Петровна, словно накаркав себе, снова заявилась в мастерскую – морозилка опять морозила только наполовину.

– Ну, как дела, уважаемая? – узнал мастер свою подопечную. Он сегодня был сильно не в духе: оттого ли, что выпил с утра какую-то гадость, или оттого, что от этой гадости у него вдруг проснулась совесть, которая сказала ему, что хватит уж обманывать несчастную старуху, а надобно пойти и починить ей холодильник, честно и бесплатно, на что он уж никак не мог решиться. Короче, он не рад был визиту Дарьи Петровны ужасно.

– Горе мне, милок,– простонала та.– Холодильник мой злосчастный опять не работает.

Мастер подбоченился, раздул, словно апельсины, щеки и сказал:

– По моему мнению вы, гражданочка, филоните.

Дарья Петровна часто заморгала, не понимая причины гнева мастера и ещё более не понимая значения слова, каким он её наградил, а потому плюнула и ушла восвояси.

Придя домой, она застала там внучку Машеньку. Первым делом Машенька поведала бабушке важную весть, которую узнала от дворового мальчишки Серёжки. У них, оказывается, была такая же история с холодильником, и Серёжкин отец починил его в два счёта: просто надо как следует промыть уплотнитель и смазать его глицерином.

Не веря в успех, Дарья Петровна всё же попробовала так сделать. Морозилка работает и по сей день.

ДОХОДЯГА

этюд

Уськовская поселковая больница. Лечатся здесь в основном свои да с окрестных сёл. А потому врачам бывает известно о своих пациентах поболее того, что записано в истории болезни.

В одной из палат на кровати с железной сеткой лежит, затерявшись среди подушек, изможденная, обтянутая кожей женщина; она только сегодня поступила. Люминесцентная лампа над её головой освещает мертвящим светом и без того синюшное лицо. Глаза больной в темных провалах закрыты и приоткрываются, лишь когда она по-старушечьи немощно покашливает; при этом один глаз повернут вверх, а другой в сторону. Синие губы перекошены и запали. На первый взгляд это пожилая женщина, но если приглядеться – кожа гладкая, без морщин.

В палату, как ураган, врывается лечащий врач. Он бодр, молодцеват, в отутюженных серых брюках, в белом чепце и халате.

– Ну что, лежишь? – наклонился он над больной.

– Лежу,– проскрипела, открыв глаза, больная.

– Сядь-ка.

Больная дистрофично выкарабкалась из подушки, одеяла, села.

– Что болит?

– Упадок сил у меня, кашель замучил,– еле слышно отвечала больная.

– Задери рубаху.

Больная костлявыми руками подняла к подбородку капроновую комбинацию, обнажив безжизненные груди-мешки.

Врач принялся ее прослушивать.

– Дыши.

– Кхе, кхе.

– Ты по-человечески умеешь дышать?

– Умею.

– Дыши, раз умеешь. Одышка есть? – посмотрел он на больную.

– Есть, и сердце болит.

– Где работаешь сейчас?

– В столовой.

– Что ж не отъелась, как другие?

– Я только два месяца там.

Врач взял ее холодную руку, сосчитал пульс, померил давление.

– 105 на 60. Всегда такое?

– Это для меня высокое,– отвечала больная.

– Температуру мерила?

– 35 и 5.

– Открой рот.

Больная развела глаза в стороны, открыла беззубый рот.

Кошмар какой,– сказал врач.– Прямо Баба-Яга. Сколько тебе лет?

– 25.

– Н-да, можно и 50 дать. Чего зубы не вставишь?

– Боюсь я.

Двумя пальцами врач растопырил один ее глаз, другой.

– Как зрение?

– Вижу, – прошамкала больная.

– Ложись.

Худосочное тело больной вытянулось на кровати. Врач начал прощупывать печень.

– Боли бывают?

– Болит иногда.

– А ноги почему в синяках, кто тебя пинал?

– Это давнишние,– уклончиво ответила больная.

– И что, не проходят?

– Почему, проходят.

– Всё, лезь под одеяло.

Пока больная закутывалась в одеяло, врач, что-то соображая, смотрел на неё. Всплыла в памяти вся неприглядная история Людкиной, так звали больную, семьи. Припомнилось, как видел он её однажды вечером на автобусной остановке в компании пьяных мужиков, с которыми она на равных прямо из горла распивала бутылку водки.

– Ты в тюрьме не сидела? – спросил врач.

– Прямо уж,– обиделась больная.

– А мать освободили?

– Не знаю я.

– С кем же ребенка оставила?

– С сестрой.

– Пьёшь часто?

– Не чаще других,– сказала больная пропитым голосом.

– Куришь?

– Не курю.

– А откуда прокуренная выходила, когда я по коридору шёл?

Молчание.

– Да, дело – труба,– подытожил врач осмотр и энергично, как и вошёл в палату, направился к дверям.

–Мне что-нибудь успокоительное дайте на ночь,– напрягшись из последних сил, простонала вслед врачу больная.

–И так заснёшь,– бросил он на ходу, но потом насторожился.– Ты, случайно, не наркоманка?– пристально взглянул он на неё.

– Скажете тоже, – отвернулась она в сторону.

Врач закрыл за собой дверь палаты и уже в коридоре выругался в сердцах:

– На больных лекарств не хватает, а тут ещё доходяги приползают…

АВТОМАТ

Звонок будильника. О, господи! Надо включать автомат. Глаза что-то не открываются, сон не пропадает. Команда: «Сосредоточиться!» Прыг с кровати – глаза открылись, опять закрылись, проклятые. Напряжение пока слабовато. На ощупь – халат. Голову – влево, руки – вправо. Дёрг-дёрг – зарядка готова, бутерброд проглочен, автобус не поломался, через проходную пробежала вовремя. Взмылилась, правда, немного. Ничего. Сяду, отдышусь. Напасть! Уже посетители, уже телефоны трезвонят, туфли бы хоть дали переодеть. Что за жизнь! Да, слушаю. Бегу, Иван Иваныч, бегу. Заодно в буфет надо забежать, к ужину что-нибудь раздобыть. В буфете – как шаром покати, один фарш валяется – смесь жил с жиром. Ну, его к чертям собачьим. В десять часов – чай: смазка автомата. В час – основательная заправка, в три – опять смазка. Ещё немного волевых усилий – и домой, бегом, бегом, мимо других автоматов, через магазин. А они уж и тут понабились. Ишь сколько! Стоят, в запоминающее устройство друг другу смотрят, делают вид, что никуда не торопятся. Что дают? У меня этого нет, надо постоять. А вот и дом, как соскучилась по нему за день. Всё родное, всё любимое, всё неухоженное и запущенное, всё поверхностно, урывками, без удовольствия. Устала, ни за что не хочется браться. Поужинать, порцию информации по телевизору о внешних сношениях, о делах на полях страны, о неисправности техники – и хлоп в постель. Какое блаженство! Можно даже помечтать. О чём? Ну, как же! Скоро выходные, можно будет на целых два дня выключить автомат, расправить сжатые в комок нервы-провода. Выспаться, сделать зарядку по всем правилам, как и рекомендуют врачи, поесть вместо столовской похлёбки чего-нибудь человеческого. Отыскать природу и полюбоваться ею. А там глядишь – отпуск, профилактика на целый месяц. Да и пенсия когда-нибудь наступит, вот уж счастье придёт, настоящее. Хоть в театр не спеша сходить, книгу художественную почитать, автора прошлого века. Ему некогда было заседать на пленумах да коллегиях, вся энергия на сочинительство уходила. Ох, сердце защемило, лучше уж не думать ни о чём. Спать, спать, а то завтра опять глаза не продерёшь. Только бы сон этот страшный снова ни приснился, будто семьёй обзавелась: дополнительную программу, естественно, пришлось закладывать, а она оказалась такой сложной, что предохранители не выдержали, перегорели…

СКВЕРНОЕ НАСТРОЕНИЕ

– Пятьдесят копеек, пятьдесят копеек,– ворчал, издёрганный мелкими житейскими неудачами, покупатель с батоном хлеба в руке.– Нету их у меня.

– Тогда кладите хлеб на место,– категорично заявила кассирша.– У меня тут на каждого тоже мелочи не напасёшься.

– Здрасьте! – так и присел покупатель.– Такую очередь отстоять и на тебе: «кладите хлеб на место…»,– передразнил он.

– Тогда берите ещё чего-нибудь,– предложила другой вариант кассирша.

– Да у меня денег только на один батон и осталось,– упирался покупатель. – Смотрите, если не верите, – раскрыл он кошелёк, в котором действительно сиротливо притулились три копейки.

Очередь уже начала возмущаться задержкой.

– Да не кричите вы, – рявкнула на очередь кассирша.– Ищите лучше мелочь, а то и с вами то же будет… Ну что, гражданин, нашли? – еле сдерживала она вот-вот готовый прорваться гнев.

Раскрасневшийся покупатель всё шарил по карманам:

– Где я вам найду, на полу что ли? Хотите коробку спичек дам? На сдачу, между прочим, получил,– хотел он достать из кармана коробок, но его там не оказалось.– Куда же я засунул,– обшаривал он пиджак.– Я ведь не курю, знаете ли… бросил… ещё с прошлой зимы… а тут дали на сдачу… да где же они… А… я их на билет у пассажиров выменял, когда к тёще ехал…

– Вы что, гражданин, издеваетесь?! – вскипела кассирша.– Какие спички?! Какая тёща?! Нахальство какое-то! Или давайте пятьдесят копеек, или хлеба я вам не дам,– заявила она и, выхватив у него из рук батон, сунула его за кассу.

– Ну и дела! – оторопело стоял покупатель, прижимая к животу руку, которую только что прижимал с батоном.– Ну и обслуживание, мать твою… На тебе жетон на метро,– остервенело заорал он, тыча кассирше в нос обнаруженный вместо спичек кругляш с буквой «М».– Тоже на сдачу сунули, ёлки-палки. На, подавись!

– Вы мне ещё пуговицу от пальто предложите, – не сдавалась кассирша.– Есть же такие,– обернулась она, ища поддержки, к соседней кассирше. Та тоже время от времени выкрикивала какие-то реплики насчёт разменной монеты, но конфликт не затягивала.

– Берите тогда талон на автобус – самая конвертируемая валюта сейчас,– попробовал последний шанс покупатель.– Этого добра у меня навалом. Вот такие же надавали,– подковырнул он ненавистную кассиршу,– на сто лет вперед хватит. То-то и обидно, что в автобусах почти не езжу…– продолжал шарить он в карманах,– всё больше на своём самосвале… О, нашёл! – протянул он талон. – Давайте мой хлеб.

– Фу, какой мятый,– не беря, фыркнула кассирша.

– Где ж ему не мятым быть, небось по рукам сколько ходит…

– Найдите получше,– перевалив через пик скверного с утра настроения, смягчилась кассирша. Этот задрипанный никто у меня не возьмёт.

– Это можно,– обрадовался покупатель.– Вот вам и получше, и посвежее.

– Получайте свой хлеб, протянула кассирша конфискованный батон, одновременно бросив на тарелочку рубль сдачи.

– Слава тебе, господи, разошлись,– облегчённо вздохнул покупатель, и спешно сунув, словно краденный, отвоёванный батон в сумку, сухой тяжёлой походкой направился к выходу.

КРОССВОРД

Не успела ещё Марья Васильевна убрать после ужина со стола, как супруг её, Пётр Егорыч, принялся за любимейшее своё занятие – отгадывание кроссворда. Он выложил перед собой вчетверо сложенную газету и в предвкушении удовольствия аккуратно разгладил её рукой:

– Так-с, что тут нам приподнесли на этот раз? Небось, такое напридумывали…

– Чем дурью маяться,– ворчала Марья Васильевна,– взял бы хоть дров наколол, ни полешка не осталось.

– Успеется,– выставил на нее ладонь Петр Егорыч.– Мозги тоже тренировки требуют.

Марья Васильевна безнадёжно вздохнула и ушла на кухню.

– И то верно, папаня, обязательно требуют. А то и вовсе усохнут,– поддержала отца Аксютка, уютно расположившаяся на печке с книжкой в руке.– Как натренируешь, обязательно в Академию наук сообщи; может, из трактористов в ученые переведут,– аппетитно хрумкнула она яблоком.

Пётр Егорыч не стал отвлекаться на глупые слова дочери, а весь сосредоточился на кроссворде. Заполнив почти все клеточки игры эрудитов, он вдруг неожиданно споткнулся. Сколько Пётр Егорыч ни закатывал глаза кверху, сколько ни сводил их у переносицы – ничего не получалось; не мог он отыскать в умственных своих запасах нужного слова.

– Марья! – наконец позвал он громыхавшую на кухне посудой жену.– Поди сюда.

Вытирая руки полотенцем, Марья Васильевна появилась в дверях комнаты:

– Ну, чего кричишь?

– Да слово не могу отгадать.

– Слово он не может отгадать, оказия какая,– скорчила она издевательскую физиономию.– Ну, говори, какое. Скорей только.

– Вот смотри, как тут заверчено: во Франции, значить, все женщины – мадамы, в Германии – фрау, в Польше – пани. А у нас-то как они называются?

– Как это «как у нас?» – удивилась Марья Васильевна.– А то не знаешь: по именам у нас баб кличут.

– Эх ты, «по именам». Это в деревне нашей по именам, потому как знают все друг дружку наперечёт. А как, положим, в городе быть, где народу уйма? Нешто запомнишь всех по именам? Как ты, к примеру, будешь обращаться к незнакомой женщине? Не скажешь же ей «фрау»?

– Ах ты, чёрт окаянный! – подозрительно глянула на мужа Марья Васильевна.– Ты уже и к незнакомым примериваешься?! Как обращаться к ним не знаешь?! Мало мне было Дашки твоей Розеткиной! – голос её задрожал.– Ух, ты, ирод!! – замахнулась она полотенцем.– Теперь из города мечтаешь притащить?!

– Да не мечтаю я,– увернулся от удара Пётр Егорыч.– Чего ты взбеленилась? Говорю же – кроссворд такой.

Но Марья Васильевна уже сидела рядом за столом и выливала в полотенце слезы всплывших воспоминаний. Аксютка, привыкшая к подобным сценам, казалось, не реагировала, только чаще заработали по яблоку её зубы.

– Ну и глупая же ты баба,– разволновался и Пётр Егорыч.– Ей про кроссворд, а она… Ну, ладно-ладно…– попытался погладить он мягкое плечо жены.– Ну, чего ты…

Наконец, всхлипнув в последний раз, Марья Васильевна встряхнула полотенце, словно вытряхивая из него глупые свои сомнения, и, прихватив со стола забытую чашку, ушла на кухню.

– Что же делать? – проводив её взглядом, думал Пётр Егорыч. – Обидно, однако, почти всё отгадал…

Он стал усиленно вспоминать, как выходил из положения, когда гостил в городе у сына Федора. Ведь приходилось же ему обращаться к женщинам. Как там-то он их называл?..

Вспомнилось, как окликнул он однажды идущую впереди него, в три погибели согнувшуюся под тяжестью сумки, тётку:

– Гражданочка, постойте, пожалуйста!

Как вкопанная застыла она на месте. Сумка вырвалась из руки и тяжёлой гирей хлопнулась на асфальт.

– Не подскажете, к универмагу я правильно иду?– обошёл Пётр Егорыч тётку кругом и удивился, увидев её испугано бегающие по сторонам глаза.

– Фу ты, чёрт, напугал,– выдохнула тётка.– Думала – милиционер. Кто же так говорит «гражданочка»,– передразнила она его и, подхватив сумку, поплыла дальше.

– Нет, «гражданочка» явно не вписывается,– сосчитал Пётр Егорыч по пальцам количество букв.

Как-то раз собрался он купить апельсины. Не зная, как назвать широченную спину в самом конце очереди, Пётр Егорыч, поёрзав за ней, как бы шутя, со слащавой улыбкой на лице, поинтересовался:

– Сударыня, вы последняя?

Некоторое время спина не оборачивалась, словно обмозговывая, как бы это повежливее всадить за издевательство. Наконец, медленно развернулась и пара свинячьих глазок вонзилась в Петра Егорыча.

– Пить меньше надо, сударь,– обласкали они его.– Ишь, умник какой нашёлся.

– Не подходит «сударыня», оскорбительно звучит,– решил Пётр Егорыч,– да и клеток не хватает. Что ж за слово такое диковинное? – ломал он голову.

Припомнился ещё один случай, в городском автобусе. Потребовалось Петру Егорычу передать в переднюю кассу за проезд деньги. Чтобы привлечь внимание стоящей рядом женщины, он постучал монеткой по её плечу. Увлекшись разговором со своим спутником, она не реагировала.

«Женщиной назвать – ещё обидится,– рассуждал Пётр Егорыч,– со спины вроде молодая. Девушкой – тоже рискованно: обернётся, а там старая каракатица. Вот незадача. Может дамочкой назвать?.. Вроде бы ничего, что-то средне – неопределенное, и звучит приятно».

Делать было нечего и, ударив посильнее монеткой по плечу, он ласково промолвил:

– Дамочка, передайте за проезд.

– Кто это меня там колотит всё время?!– обернулось молодое и очень симпатичное личико.

Пётр Егорыч оторопел от неожиданности и, вдруг позабыв нужное слово, пролепетал:

– За проезд передайте, мадамочка.

– Все мадамы – в Париже,– грозно глянул на Петра Егорыча спутник девушки.

– А у нас кто же? – уж и не зная, как себя вести, промямлил Петр Егорыч.

– У нас друзья и товарищи,– проинструктировал его парень.

– … Передай за проезд, друг,– неловко сунул Петр Егорыч парню монетку, думая лишь об одном: поскорее бы выбраться из автобуса.

Парень взял деньги и тут же, переключив внимание на очаровательную свою спутницу, стал молча, как бы между прочим, тарабанить по плечу следующего пассажира…

Перебрав в памяти все варианты своего взаимоотношения с городскими женщинами, так и не понял Пётр Егорыч, как нужно к ним обращаться в общественных местах. Как привлечь их внимание, не трогая руками.

Так и не отгадал он загадочного слова в кроссворде…

ТЕЛЕФОН

Зазвонил телефон.

– Дротикова, к городскому, закричала секретарша, недовольная, что её опять оторвали от печатания срочных бумаг,– хоть бы остановились писать, всё пишут, пишут, пальцы устали уже печатать.

– Иду-иду,– отозвалась томная Дротикова и принялась раскачиваться на стуле, пытаясь выбраться из-за стола.

– Ты что не идёшь? Сейчас положу трубку!– нервничала заваленная работой секретарша.

– Иду, иду,– высвободила, наконец, Дротикова свои крутые бёдра из щели между столом и стулом и не спеша проследовала к телефону.

– Я слушаю…– произнесла она.– Алё! Слушаю вас. Что такое? Алё! Кто говорит? Алё! Ничего не понимаю.– «Наверное, кто-то параллельно включился»,– подумала она.– Положите трубку.

Положили оба: и тот, кто звонил, и тот, кто вмешался в разговор. Дротикова отправилась на место, еле волоча свой крупный стан, покачивая при каждом шаге упругими молодыми бёдрами. Взоры мужчин отдела, где Дротикова работала младшим экономистом, невольно оторвались от бумаг, лишний раз внушая Дротиковой, что здесь она – первая красавица.

Как только Дротикова уселась на своё место в уголке, опять зазвонил телефон.

– Дротикова, сколько раз тебя звать? – кричала разгневанная постоянными звонками секретарша.

– Да я же была уже,– томно отвечала Дротикова.

– Так что ж не поговорила? – взревела секретарша.

– Азалия Львовна, ну что вы так волнуетесь, нельзя же так,– успокаивала её, растягивая слова, Дротикова, одновременно пытаясь снова выбраться со своего места, куда только что с трудом угнездилась.– Иду.

Она проплыла к телефону, взяла трубку:

–Я слушаю…

В телефоне опять заговорили два голоса, один из которых был гораздо ближе и лучше различим.

– Алё! Кто это опять вмешался? Синдикатов, ты что ли? Положи трубку, не тебе звонят.

Далекий голос в недоумении умолк, а близкий твердил:

– Алё! Алё! Алё!

– Синдикатов, кому говорят, положи трубку.

– Алё! Алё!– не унимался глуховатый Синдикатов.– Ничего не слышу.

– Синдикатов, уймёшься ты, наконец?!– повысила голос Дротикова.

– Что за чёрт, ничего не слышу. Кто говорит?– допытывался Синдикатов.

– Кончай разговор, Дротикова,– приказала секретарша.–Нельзя же столько занимать телефон. Из Министерства должны звонить.

– Господи, кто же это? Ты что ли, Сусанна?– пыталась перекричать Синдикатова Дротикова.– Купила сапоги? Не Сусанна? Ах, это ты, Роман?– закатила она глазки.– Почему не звонил?– промурлыкала Дротикова.– Да брось… да брось, всё равно не поверю… Да ни с кем, одна влачу своё тоскливое существование,– прибеднялась Дротикова… Ну и что, что муж? Он не в счёт. Синдикатов!!– вдруг крикнула Дротикова.– О, Роман… испугался? Это я на типа тут одного.

Разалёкался, поговорить не даст. Пойду, отошлю его куда-нибудь, потом сама тебе перезвоню.

– И почему ты, Дротикова, не японка,– сочувственно вздохнула секретарша, когда та повесила трубку.

– Азалия Львовна?! – удивленно замигала своими зелеными глазищами Дротикова, не понимая, к чему она клонит.

– Слышала, что директор наш про японцев рассказывал, когда из командировки приехал? По телефону говорят коротко и только по делу. А ты что тут развела?..

– Ну, Азалия Львовна!– подняла плечи Дротикова.– Нельзя же сравнивать несравнимое. В нашей стране, которая, кстати, включает и наш отдел, не на столько все урабатываются, чтобы экономистам не подымая головы подсчитывать результаты…

Убедив Азалию Львовну, что японка из неё явно не получится, Дротикова направилась в соседнюю комнату, где в это время сидел защищённый ещё когда-то в ранней молодости, как он сам острил – от каждодневного напряжения ума, кандидат наук Синдикатов.

Дротикова остановилась у порога, не рискуя застрять в слишком узких для неё дверях, и с саркастической улыбкой на устах принялась наблюдать за Синдикатовым, который от нечего делать всё ещё развлекался с телефоном:

– Алё! Фу-фу-фу! Что за чёртов телефон, ничего не слышу. Кто говорит?..

В АПТЕКЕ

Аптекарша уже отпускала медикаменты другим покупателям, когда к окошечку стал протискиваться дедуля, которому дали что-то не то, что он просил.

– Обмереть можно! закатила глаза аптекарша.– Я же вам в открытом виде напальчники давала. Что же вы, не видели, что это не соски? Взяли и пошли…

– Не разобрался я,– отвечал виновато дедуля.– Три месяца внучке, соски велели купить… – твердил старенький.

– Ну прямо обмереть можно! Напальчники от соски уже не могут отличить! – высмеивала она перед очередью деда.

Дедуля пришибленно молчал.

– А вы-то что даёте?– не выдержав, вмешалась пожилая женщина из очереди.– У вас соски просят, а вы напальчники суёте. Поменьше бы обмирали…

– Доплачивайте три копейки,– смягчилась аптекарша, воротив глаза на место.– Обме… А… Ну да…

ЗАМАРАШКА

Просто не знаю, почему я каждый день прихожу домой грязная. Прямо у порога снимаю башмаки (туфли так и не удаётся купить), плащ, перчатки и тащу всё это в ванную – отмывать, оттирать, отстирывать.

Я сама долго думала, ну отчего это происходит. Может, я хожу не там, где все; может, на меня льют, что не льют на других; или бросают, чем не удосуживают других… Да нет, поразмыслив, прихожу к выводу. Хожу вроде по тем же дорогам, езжу в тех же автобусах. И вообще стараюсь не оригинальничать. И всё же вероятность того, что, уходя утром в целых чулках, начищенных, хоть и стареньких башмаках (на новые, как ни крутись, денег не хватает), и в вымытом накануне плаще, вечером все это будет такое же чистое, ничтожно мала.

Расскажу только о сегодняшнем утре. По порядку. Я работаю не сказать, чтобы далеко от дома, но в автобусе ехать надо. Жду его. Жду долго. Наконец подходит, а на остановке собралось уже не два человека, а сорок два, и все хотят ехать. Автобус остановился, открывается дверь, кто-то пытается выйти, их эти сорок два человека вталкивают обратно; те кричат, руками машут, эти вроде уступили, те вываливаются, и последней на мою беду тётка с собачкой. Тётка-то рада бы выйти, да собачка не хочет – тявкает, упирается, а сорок два-то уже рассвирепели. Тётка хватает собачку за шерсть на спине, выбрасывает из автобуса и попадает… в меня. Так, первое пятно на плаще уже есть. Ну, ладно, залезла в автобус, рыбой никто пока с утра не мажет, мясо ни из чьей сумки пока не течёт. Вот только что-то по ноге скребёт. Ой! Это уж слишком – прямо в ногу что-то острое воткнулось.

– Девушка, что это у вас в сумке шпыряется так?

– Спицы, а что?

– Уберите, все колготки мне разорвёте.

– Надо же, на работу колготки носит, есть же такие богачи.

– Где только достают их?..

Всё, думаю, началась автобусная дискуссия.

– Да ясно где – кто-нибудь с фабрики тащит.

Мне хочется возмутиться, сказать, что это ещё с прежних времен берегу, когда они дёшево стоили и продавались в любой галантерее; и то не на каждый день надеваю, а вот сегодня надела, потому что после работы в театр собралась; но молчу, затаив дыхание, так как чувствую, что эти самые, с прежних времен хранимые, как-то подозрительно щекочут снизу вверх – всё же продрала своими спицами. Когда вышла из автобуса, убедилась, что в театр придётся идти не только в старых башмаках, с пятном от собачкиных лап на плаще, но и без колготок. Только смирилась с этим обстоятельством, здесь же на остановке угодила под плевок юноши – ну что ты будешь делать! Начала переходить дорогу – самосвал громыхнулся в яму; всё моё лицо в грязи. О театре уж не думаю; думаю, как в таком виде на работе появлюсь. Обидно всё же: неужто это только со мной такое случается.

В НЕВОЛЕ

За что сижу – не знаю. И никто ничего определенного сказать не может. Без суда и следствия маюсь. Видно уж, уродилась такой невезучей, а может, промах где вышел. Но где? Скорей всего, когда в химики подалась. Сейчас так уголовников называют, химичит, мол, где-то. Умники предупреждали: наглотаешься дерьма, во век не отмоешься, да и мужики-конкуренты всё равно задавят. Найди другое дело: почище да поспокойнее, да где куш побольше; с твоим умом и предприимчивостью процветать будешь. Это говорить хорошо, а попробуй вклинься в чужой клан, и близко не подпустят – занято. И кем… он ещё и не родился, а уж занял. Да меня и моё дело устраивало; опыт уже солидный накоплен был, на ответственные задания приходилось выходить. Знала, конечно, много. Из-за этого, наверно, и погорела. С такими знаниями, сказали, нечего по свету мотаться. Сиди в лагере. Вот и сижу. Без размаха да без простора всю квалификацию растеряла. Кругом запреты: это нельзя, то не положено, а туда и вовсе нечего нос совать. Только и осталось на себя в зеркало глядеться. И то противно: с лагерной кормежки рожу-то вон как разнесло – макароны да каши на воде. Коровы, как объяснили, доиться перестали, а куры нестись. Протест, видите ли, против кормов объявили. Ну, правильно. А человек все сожрёт – не скотина, ко всему привыкнет.

Хоть бы краем глаза на волю-то эту взглянуть, как там сейчас. Слухи ходят, будто прилавки от товаров ломятся, а люди весёлые, оптимистичные. Женщины здоровое потомство взращивают, мужчины бизнесом занимаются, а живут все в собственных домах. Даже не верится, что другая жизнь где-то есть. Хоть бы ненадолго выпустили, подписку бы дала, что сразу, как посмотрю, назад вернусь. Вроде бы уж совсем договорилась. Деньги, говорят, отваливай, много, и поедешь, куда хочешь. А где их много взять-то! От темна до темна работаю, а много что-то не дают. Не положено. Надо мало, только на самое необходимое. Чтобы ещё больше работать хотелось. А мне уже не хочется. Семью бы завести, детей. Да разве в неволе размножишься?..

Пока деньги копила – другое новшество: воздух свободы теперь только на валюту продаётся. Вот так. А я её, эту валюту, и в глаза не видела. Говорят, женщина её может только «на панели» добыть. С моим-то высшим химическим образованием? Смешно… Нет, видно уж придётся до конца жизни в лагере социализма прозябать. Амнистии пока неоткуда дожидаться.

ПАМЯТНИК НИПОЙМИКОМУ

Скульптор Александрихин, средних лет, но по стечению обстоятельств пока пребывавший холостяком, снял заляпанный глиной халат, отмыл с щёткой заскорузлые руки, зажёг сигарету и растянулся на диване. Он был раздосадован, озабочен и вообще не в духе. Такое с ним обычно случалось, когда одолевали творческие сомнения. Да и было, отчего прийти в отчаяние. Ну, такое заказал ему отдел культуры, такое… Вот уж три месяца бьётся Александрихин, а удовлетворения никакого. Всё это было, было, было. А ему надо сделать то, чего не было ещё никогда и нигде, ни в одном городе, ни на одной площади. Как быть, как быть?! Конечно, когда перед тобой сидит натура, тут всё просто: можно уловить какой-то особый, характерный разворот головы, выражение лица. А то лепи, что жило на земле аж в прошлом веке. Пушкина им подавай на постаменте, да ведь непременно такого, какого ещё никто не изображал! Вот и ломай голову, ночей не спи, а выходит всё тот, что на картине Тропинина: задумчивый, весь устремленный в мечты о своих поэмах; или тот, который у Кипренского: надменно-грустный, с взлохмаченными кудрями, и ни какой другой. Вот беда! Лучше бы уж не видеть никогда этих портретов, может, что-то оригинальное на ум бы и взбрело. Да откуда…

Ох-ох-ох! И что им вздумалось именно Пушкину памятник ставить? Раскопали где-то, что, дескать, проездом был в нашем городе. Что ж из этого?! Был, да уехал, не пожелал даже останавливаться. Н-да. Если б кругленькой суммой не прельстили, не взялся бы, ни за что бы не взялся. Ещё куда ни шло кого-нибудь из современников слепить, тут проще: у всех в глазах одна и та же тоска смертная или алчность неутолимая. А то Пушкина…

«Что делать, что делать?– думал, покуривая, скульптор.– Вот ведь история! Да ещё Инессин муж со своей рожей в мозги лезет, образ Пушкина вытесняет. Инесса, конечно, женщина замечательная, можно даже сказать обворожительная. Кто ж виноват, что симпатия между нами разбушевалась… Муж-то её, кажется, пока не догадывается. И, слава богу. Инесса рассказывала, что уж больно ревнив. И, как нарочно, на Пушкина похож, только бакенбард нет…».