Читать книгу: «Бабушка сказала читать тихо. Комплект из 2 книг», страница 4

Глава 7

Первое время Зоя Ильинична боялась подойти к шкафу, сидела на диване, прикрыв глаза, в надежде, что все это какой-то дурацкий сон, который вот-вот закончится.

Но в сон ворвалось резкое «Уа-а-а!», донесшееся из шкафа.

Бабушка Зоя вскочила, заметалась, не зная, что и предпринять: то ли ребенка достать и успокоить, то ли захлопывать нервно двери и окна, не выпуская преступный крик наружу.

А в том, что это было преступление, Зоя Ильинична не сомневалась. Она украла чужое: чужого ребенка, чужую жизнь, чужую смерть. Он ведь умереть должен был, так решила та, что на него имеет право, – мать, Анна. Должен был, да не умер, и все стараниями бабушки Зои.

И зачем, зачем она только влезла в это дело? Зачем вздумала чужую Смерть обманывать? Схватить и отнести матери. Сказать: «Извините, вы обронили». А та сама пускай решает, еще раз обронить али оставить-таки. На тот момент Зоя Ильинична не знала еще, что Анна утопла, нести уже некому. Младенец надрывался, да так, что казалось, что шкаф дребезжит, вибрирует от детских криков. Невыносимо. Распахнула бабушка Зоя дверку шкафа, схватила нервно платок с кутенком, порвалась было затрясти его гневно, да увидела черные-черные глаза, зрачок один, почти безбелковые. Глазки-смородинки. Было что-то в этих глазах магически притягательное: и любовь, и просьба, и непонимание, и доверие, и целый мир. Губки пухлые зашамкали сладко, а затем опять раскричались. И вновь заметалась бабушка Зоя, суетно, но на сей раз со знанием, что делать ей нужно: кормить, кормить, кормить новопоселенца. А кормить-то и нечем. Бросила младенца на кровать, а сама в хлев, к корове, за парным молоком. Выдоила немного, в ковш перелила и задумалась: кипятить или не кипятить. Младенец заливался так громко, что решение нашлось быстро – не кипятить.

Отыскала бабушка Зоя в аптечке новехонькую пипетку, сполоснула ее наскоро в ведре, набрала молока и ребенку в рот впрыснула. Тот закашлялся, словно подавился, но сразу понял, что нужно делать. Несколько пипеток в себя принял, успокоился.

Бабушка Зоя ковш с молоком отставила, на краешек кровати присела и любуется своим дитем. В том, что это ее дите, сомнений больше не было. Как говорится, сам Бог послал, а она уж выходит. Только младенец отчего-то посинел вдруг, словно подавился. И дыхание будто приостановилось.

Схватила бабушка Зоя ребенка, к груди прижала с силою:

– Что ты? Что ты, матушко? Не умираешь ли у меня? – А младенец взял да и выблевал часть молока прям на баб-Зоино плечо. Отдал, так сказать, лишнее. Срыгнул – на языке матерей и педиатров так это называется. По нескольку раз в день приходилось кормить младенца с пипетки. Затем носить стоймя, чтобы не захлебнулся. Затем обратно в шкаф убирать, чтобы не увидел никто. По ночам младенец не давал бабушке Зое спать. От коровьего молока крутило у него живот, да так, что орал он на всю деревню. Тогда-то и начала Зоя Ильинична захлопывать наглухо ставни, запираться чуть вечер, и принималась носить ребенка туда-сюда, туда-сюда, покуда тот не успокоится, а затем засыпала, уложив младенца себе на живот – только так и удавалось хоть немного соснуть. Вот уж не думала, что под старость лет бессонные ночи настанут. По молодости миновало, а тут нате! Первые месяца три были для бабушки Зои особенно мучительными, а потом вроде ничего, привычно все стало. Да и младенец рос, молоко принимал уже лучше, все меньше срыгивал, а после и вовсе перестал. Днем все больше спал, беспокоил мало. А если и начинал капризничать, так бабушка Зоя ему губы водочкой смазывала – тут же засыпал. Боялась Зоя Ильинична, что, когда ребенок начнет ползать да ходить, удержать его в шкафу будет сложно. А то, что он днем должен в шкафу сидеть, это бабушка Зоя решила твердо – так надежнее, так спокойнее. Плохо, что ли, свой угол иметь? Пускай и темный. Вот подрастет малец, она ему фонарик выдаст, чтоб не так скучно было. Но ни в полгода, ни позже, ребенок не пополз. Некуда ему было ползать, незачем. Это потом уже, больше года спустя, сама бабушка Зоя забила тревогу: уж не инвалид ли? И стала силою вытаскивать Куприньку (к тому моменту он уже обрел имя) в комнату, кидать на пол, волочить за собою, как бы демонстрируя, что надобно двигаться, уж как получится, уж чем получится, но надо.

Встать на четвереньки и показать, как правильно ползать, бабушка Зоя не могла – старость не позволяет так выкрючиваться. Так что ползала уж, как могла, выставив негнущиеся ноги и отклячив зад.

– Смотри! Смотри же, Купринька! Поначалу так можно передвигаться. От труда прибывает, а от пустых слов этот, как его, ущерб⁶.

Купринька же валялся колбаской по полу и смеялся громко, заливисто, раздражая тем самым бабушку Зою. Она тут ради него буквой Зю расклячивается, а ему все хиханьки да хаханьки!

Схватила тогда бабушка Зоя полотенце и ударила им прямо по тому месту, с которого вот только-только откатился Купринька. Ударила и сама испугалась. А Купринька, кажись, и не понял: расхохотался пуще прежнего.

Сделала бабушка Зоя вид, что так она и хотела – полотенцем да по полу, не по ребенку. Для себя ли сделала, для Куприньки ли – не разберешь уже. А ползать он все же выучился. Несколько месяцев спустя, но выучился. По-бабзоиному, на прямых ногах, отклячив зад, несуразно, хромо, но все же двигался. А после и ходить смог. Только баб Зое это не показывал уже. Говорить Купринька тоже не спешил. Уж билась-билась с ним баб Зоя, все без толку. Она в грудь себе пальцем тычет и говорит:

– Ба-ба. Ну, повтори же! Ба-ба. Приложи сердце твое к учению и уши твои к умным словам⁷. – А сама думает: а, может, мамой сказаться? А то выходит, как в русской народной сказке – у всех персонажей только дед и баба имеются, ни слова про родителей. У Колобка, Мальчика-с-пальчика, Машеньки, которая к трем медведям нагрянула, – у всех дед и баба. И у Куприньки вон тоже. Правда, только баба. Да не! Какая ж она мама? Стара больно для мамки. Пусть уж будет бабой, пусть, как есть. А потом говорят, что с бабушками детям лучше, чем с мамками-то: бабушки добрее все же. Зоя Ильинична говорит:

– Ба-ба.

А Купринька молчит. Рот открыл, на бабушку Зою глядит и ни звука не издает. Немой, что ли? Плюнула тогда бабушка Зоя на это дело. Захочет – заговорит. Не захочет – и ладно. Даже легче будет с немым-то: подрастет, плакать перестанет, орать не будет, наступит в доме тишина, можно будет не бояться соседей так, как сейчас приходится. Лепота. Но потом Купринька начал имитировать звуки дома: то как дверь скрипнет – «Ски-и-и», то шкварки на горячей сковороде передразнит – «аш-ш-ш», то закричит в тазу – «бу-у-ульк». А затем вон и про «Утина» выдал. Заговорил, чертенок. Не немой. Жаль. Шуметь будет.

Лет до двух все умиляло Зою Ильиничну в мальчике: пухлые щеки, маленькие пальчики, смешная неуклюжесть. Баб Зоя хватала маленького Куприньку в охапку и крепко-крепко прижимала к себе. Так бы и сидела вечность, ни за что бы не отпустила. Вот только Купринька дергался, вырывался, не позволял себя обнимать. Нужно было ему куда-то ползти-перекатываться, спешить. Куда-нибудь подальше от баб-Зоиных объятий. Зоя Ильинична не сердилась, лишь махала руками: «Вот же неугомон». Конечно, уже тогда было боязно, что услышат Купринькин звонкий смех или горький плач, но невозможно было устоять перед этими глазками, так и хотелось вытащить мальчишку из шкафа на белый свет, пощекотать, помутузить слегка.

Впрочем, Купринька, как и все дети, прекрасно приспосабливался к обстоятельствам, и потому весь день он спал, даже не пробуждался, чтобы водички попить или поесть, но то водке спасибо. Ночью же бодрствовал. Биологические часы – это баб Зоя в газете вычитала – настроились как надо. Настроили как надо. Так что приходил когда кто, Купринька особо и не мешал, не выползал, нужно было только лишь держать ухо востро, чтоб не проснулся вдруг мальчик, пока гости в доме, не заворочался, не закричал, тьфу-тьфу. Пробуждался Купринька к вечеру, баб Зоя как раз закрывала ставни. Часов в восемь этак. Старики нередко рано ложатся, так что ничего в том не было подозрительного.

Поначалу Купринька громко звал баб Зою, но та его быстро от пагубной привычки отучила, и мальчик стал просто скрестись о дверку шкафа, требуя еды и внимания.

Вытаскивала его баб Зоя, правда, не на свет белый, а в сумрак, целовала в обе щеки. Приговаривала:

– Кто-кто это тут у нас проснулся? Кто-кто такой маленький? Кто-кто такой хорошенький? – Купринька улыбался, вцеплялся ручонками баб Зое в волосы или хватал ее за нос.

Зоя Ильинична смеялась:

– Вот негодник! – а после тащила мальчика умываться, завтракать (коль проснулся в 8 вечера, первый прием пищи все же завтраком считается?). Мыла тогда еще не агрессивно, грубая мочалка пока еще не появилась, так что водные процедуры маленькому Куприньке очень нравились. Поначалу. После помывки бабушка протягивала ему кружку, полную ярко пахнущей красной жижи. Этот аромат он сразу узнавал – морс мальчик любил. Купринька принимался жадно пить из кружки. Шершавые сухие губы цеплялись за колотую кромку. Морс был кислым – это от замороженной клюквы, и сладким – это от сиропа, который бабушка зачем-то добавила аж две столовые ложки. Бабушка Зоя ласково смотрела на Куприньку, трепала его по голове, словно пытаясь уложить непокорные вихры.

– Да не торопись, не торопись ты. Подавишься еще, не дай-то Бог.

А к двум годам у Куприньки начал проявляться нрав. Перед засыпанием он орал блажью. Да и не перед просыпанием – перекатывался по дому, визжал, верещал. Казалось, что и закрытые ставни такой крик не удержат. Воду при мытье расплескивал – убирай потом, баб Зоя, корячься. Морс отхлебывал, а затем зачем-то обратно в кружку сплевывал. Фу, противно. Вот тогда-то и решила баб Зоя, что надобно теперь к питомцу своему чуть построже. Любовь любовью, а воспитание прежде всего.

Чем больше рос Купринька, тем сложнее с ним было сладить. То днем вывалится из шкафа – гулять надумает, то зашебуршит в ненужный момент, вон как при Марье.

Старый водочный способ не помогал: Купринька хмелел немного, но спать не засыпал, а то и вовсе мог пуще прежнего расшуметься. Придумала тогда баба Зоя вот что: перенесла икону Божьей Матери из Красного угла на стол, что перед шкафом стоит. Поставила и говорит Куприньке:

– Вот. Богородица за тобой теперь приглядывать будет. Как только высунешься без спросу из шкафа, она тебя глазами своими и прожжет. Останутся от тебя только угольки! Понял? Кто хранит уста свои, тот бережет душу свою; а кто широко раскрывает свой рот, тому беда⁸.

Купринька все понял, даже эту фразу, что баб Зоя выхватила из Библии. А вот странно: память у Зои Ильиничны если не куриная, то девичья точно – забывает много, забывается часто, а вот цитатами библейскими готова направо и налево сыпать. Порой не к месту, порой невпопад, не с тем смыслом, что закладывался, но шпарит уверенно, будто вот сама только что придумала, сама уверовала, хочет теперь вам навязать. Испугался Купринька Богородицы, хотя с трудом верилось в то, что эта тетя с добрым и светлым лицом может его превратить в угольки. Но проверять поначалу не решался: мало ли. А потом в какой-то очередной уборке вернула бабушка Зоя икону на место, в Красный угол, решив, что урок Купринькой усвоен, что он впредь и без Богородицы на столе не станет из шкафа вылезать, когда не положено. Эх, знала бы она…

Впрочем, боялся Купринька и саму бабу Зою. Больше, чем Богородицу. Особенно когда бабушка становилась чернее тучи, волосы выбивались из-под платка, плечи поднимались коршуном. Когда та злилась за что-то на Куприньку. В таком состоянии могла она мальчика и ремнем стегануть, и чем-нибудь еще.

За свой недолгий век Куприньке уже перепадало скалкой по голове, сковородой по жопе, ивовым прутом по рукам, проводом от телевизора по ногам. А полотенце так и вовсе – враг номер один. Но стоит признать, враг самый мягкий. Уж лучше полотенцем вдоль всего тела наотмашь, чем проводом до красных, долго саднящих полос. Гнев бабы Зои проходил быстро. И вот уже плечи опускались, волосы не торчали, как у Медузы горгоны, лицо светлело, краска с него сходила, глаза вновь становились добрыми-добрыми. Орудие для битья Куприньки отбрасывалось подальше, мол, и не было его вовсе, показалось.

Бабушка Зоя расставляла широко руки: «Иди – обниму». Обниматься Купринька не хотел. Никогда. Это бабушка Зоя забыла уже про свой гнев, уже начала стыдиться этого порыва ненависти за какую-нибудь мелкую провинность (скрипнул слишком громко дверью, шмыгнул носом, когда не разрешали, чихнул – сдержаться не сумел), хотела загладить его ласкою. А в Куприньке еще сидела боль, он не мог так скоро забыть про произошедшее, про все эти удары, крики, всклокоченные волосы. Обниматься все же шел, а то вдруг и из-за этого разозлится бабушка и опять драться начнет. Лучше не нарываться.

Обнимала баб Зоя крепко-крепко, прижимала Куприньку к груди так, что тот не мог дышать (вот еще одна причина не любить эти послеударные объятия), долго не отпускала и приговаривала: «Ну-ну-ну-ну, будет-будет-будет-будет. Не ссорьси с человеком без причины»⁹. Словно успокаивая Куприньку. Словно это он скандал спровоцировал. Словно это ему нужно держать себя в руках. Словно это не у него все тело на объятия лишь болью отзывалось. Так что старался Купринька днем при бабе Зое лишний раз из шкафа не выползать, сам не зная, чего больше избегая – побоев или объятий. Так и жили, каждый в своем углу и в собственном свете. Точнее, Купринька большую часть времени вовсе без света: фонарик баб Зоя так ему и не выдала.

Глава 8

Принесла как-то баба Зоя в дом курицу. Не новую, не старую – свою, из курятника. Курица та была диво как хороша: вся такая кругленькая, окорочка толстенькие, перышко к перышку, и расцветка красивая – черно-белая, можно сказать, в полосочку. Венец сего куриного образа – ярко-красный, чуть ли не бордовый, гребешок. Не курица, а загляденье! Такие в суп не попадают. Мирно живут, яйца несут, ненасильственной смертью умирают. Такая курица у баб Зои была одна, уж не припомнишь, откуда и появилась. Остальные обычные, рыжие, тощие, склочные. Никакой от них радости – одни лишь яйца. А эта другая: и красивая, и добрая (уж насколько добрыми могут быть курицы), и на плетень может взлететь, не ленится, и в корыто не лезет прежде времени, дожидается, пока баб Зоя насыпет корма и отойдет. А рыжие-то дуры сразу расквохчутся, головами в корыто сунутся, зерно по гребешкам их бледно-розовым рассыпается и на пол падает. Тьфу, дуры! И потому ходят рыжие безымянными – не заслужили, лишь у черно-белой есть кличка. Как в сказке, Рябой, не хотелось звать – это что ж, у бабы Зои фантазии, что ли, нет? Так что кликала свою любимицу Рябушкой. Нет, это не как в сказке. Это по-своему, по-бабзоиному. Принесла Рябушку, значит, баб Зоя в дом, вызвала Куприньку:

– Иди-ка, че покажу. – Купринька из шкафа вывалился, по полу прокатился, порцию укоров от баб Зои получил: – Ну что ж ты какой! Рябушку испужаешь! Потише ты, потише. – Сама курицу к груди прижимает, по крыльям поглаживает. – Ну подойди, подойди, потрогай.

Купринька тихо, уж на сколько мог, подобрался к баб Зое, к курице руку потянул, а Рябушка как мотнет головой да ка-а-ак кудахтнет: «Пуп-пу-ку-у-у!» Испугался Купринька, отпрянул так, что аж на спину завалился. Засмеялась баб Зоя:

– Эх ты, чудушко. Курицы испугался. Самой трусливой птицы! – Купринька тоже рассмеялся вслед за бабой Зоей, но больше курицу погладить не пытался. – На-каось, покорми ее, – баб Зоя придвинула к Куприньке плошку с зернышками. – Авось и подружитесь.

Купринька плошку в руки взял, посмотрел недоуменно на зерна, потом на бабу Зою, потом опять на зерна. Нахмурился, подцепил одно зернышко двумя пальчиками, покрутил его, рассмотрел со всех сторон, а потом – хап – и в рот. Тут же сморщился, расплевался: «Тфу-фу-фу!» Баб Зоя улыбнулась:

– Что ж ты глупый какой у меня, а? Зачем же зерна-то ешь? – Курицу на пол спустила, та начала взад-вперед похаживать, по полу когтистыми лапами скрести. Какой-то одновременно и приятный звук, и такой, от которого хочется уши заткнуть. Взяла баб Зоя несколько зернышек да и кинула. Курица тут же встрепенулась, на стук падающих зерен бежит, суетится, а как зерно находит, начинает клювом по полу стучать: «Кок-кок-кок-кок, коцаю-клювом-пол. Кок-кок-кок-кок, как-наставлю-круглых-отметин». Купринька, глядя на Рябушку, аж рот открыл, а после и вовсе в ладоши захлопал – ой, как радостно, ой, как хорошо. Затем полез рукой в плошку, зачерпнул зерен побольше, да как кинет их, да со всего-то размаху. Зерна по всей комнате разлетелись. Рябушка аж испугалась и крыльями захлопала, но зерна искать кинулась, даже под кровать ради этого залезла, не побрезговала – не испугалась. А баб Зоя ворчит:

– Ну и дурак же ты, Купринька! Аккуратнее же ж надо быть. Я ж тебе показала, как кидать. А ты что устроил? Ой, горе луковое.

Поселилась Рябушка в доме. Баб Зоя ей что-то навроде гнезда соорудила из старой подушки, но курица гнездо это словно бы не замечала: гуляла по всему дому, спала, где придется, яйца несла, где вздумается. Приносила одно яйцо утром и одно вечером. Иногда – только утром. Баб Зоя яички эти повсюду искала, обнаружив, радовалась, чуть ли не плясала, в после складывала в корзиночку. Набрала штук шесть. Принесла деревянный ящик, сантиметров сорок в длину и чуть меньше в высоту. Вместо одной стенки – клетка с дверкой, такой крошечной, что в нее только куриная голова и пролезет, окорочка придется оставить, но можно ее полностью с крючков снять. Уложила баб Зоя дно ящика соломой, поставила поилку, сложила туда же яйца и усадила на них Рябушку да заперла ее в тюрьме. Рябушка поквохтала недовольно: только что вольготно было, а теперь вот сиди знай. Впрочем, куриное негодование длилось недолго. К вечеру, когда Купринька выполз из шкафа, приманила его баб Зоя пальцем к куриной тюрьме и говорит:

– Цыплята будут. – Хотелось ей именно рябых цыплят, рыжих и без того полно. В деревне вообще давно уже никто куриц на яйца не сажает – затратно это по времени очень. Недели три ждать нужно, следить нужно, чтоб курица сыта была, чтоб не встала с яиц, чтоб готовилась стать матерью со всей куриной ответственностью. И не факт еще, что цыплята вылупятся.

Не раз такое было: сидела-сидела курица, сидела-сидела, да так ничего и не насидела. Деревенские вон давно уже готовых куриц покупают. Каждую весну к магазину клеят объявление: «15 апреля в 13:00 возле ДК продажа кур молодок». И пятнадцатого апреля приезжает машина, в ней набито клеток с курями, все теми же, рыжими. Курицы молодые (так ведь и обещали в объявлении), смешные, драные. Так с машины их и продают. Местные берут побольше, чем требуется, потому что куры эти, с машины купленные, отчего-то быстро мрут. Выживет хоть треть – уже хорошо. Получают курицу в мешке, а все равно покупают. Ленивые все стали. Сосед еще баб Зое инкубатор предлагал. Он тоже с машины теперь куриц покупает, ему теперь ни к чему. Да баб Зоя отказалась: зачем ей предмет, название которого она даже выговорить не может? Кубатор какой-то!

Сосед настаивал, говорил, что так лучше, так в высиживании яиц надежнее. Там даже курица не нужна! Загрузил яиц, поставил нужную температуру и ждешь – просто как! «Просто срать с моста», – ответила на это баб Зоя, чем окончательно отвергла кубатор и надолго отвадила от себя соседа с его животноводческими инновациями. Двадцать один день ухаживала баб Зоя за Рябушкой. Двадцать один вечер Купринька ей в том помогал. Откроет дверку в клетку, поставит воду, немного всегда разольет. Баб Зоя дверку поможет закрыть – не справиться Куприньке самому с замком, – а потом усядутся рядышком на пол и станут за наседкой наблюдать. Купринька смотрит не отрываясь, глазами хлопает. Баб Зоя то на курицу, то на мальчика поглядывает. Улыбается. Хорошо как втроем. Уютно. Тепло. А скоро и цыплята пойдут. Цыпленок вылупился всего один. Запамятовала баб Зоя, что для этих дел еще бы и петух надобен, а она его рыжим курицам оставила.

Самое первое Рябушкино яйцо еще из курятника принесено было, там, видать, взаимодействие с петухом случилось-таки. Остальные же прогрелись под куриным тельцем, так и остались к огромному, по куриным меркам, горю Рябушки.

Она отказывалась вставать с яиц, приподнималась, проверяла, как там ее несостоявшиеся дети, после водружалась на них снова и громко кудахтала, стоило протянуть к ней руку. Выгнала ее на волю баб Зоя с горем пополам, с куриными криками на полную. По дому перья летают, словно петушиные бои шли. Убрала яйца, перестелила соломку, пригласила молодую куриную мать в жилище, а с ней и цыпленка. Баб Зоя позволила Куприньке вылезть из шкафа днем ради рождения цыплят (тогда еще не знала, что вылупится лишь один).

Купринька не застал, как новое существо борется со скорлупой, да и баба Зоя этот момент пропустила, но самые первые минуты его жизни они увидали-таки. Цыпленок вылез мокрый, крошечный, жалкий, но быстро обсох и превратился в нежнейший желтый комочек. Юркий, непоседливый, он то грелся об маму-курицу, то бегал по клетке. И непрестанно пищал. Такой тоненький, такой приятный то был писк. Звук новой жизни. Звук новой курицы.

Интересно, петух или курица то вырастет? Еще одна несушка или будущий кандидат в бульон? Баба Зоя и Купринька радовались. Каждый по-своему. Купринька смеялся, хлопал в ладоши, следовал за цыпленком по комнате, сопровождаемый грозным взглядом Рябушки. Та в ребенке своем куриной души не чаяла. Баб Зоя же любила отойти в сторонку, приобнять себя руками и мирно наблюдать за этими тремя, слегка улыбаясь. Цыпленок осмелел, стал чувствовать себя вольготно, хотя старался держаться мамы-курицы, но порой отвлекался и убегал далеко в сторону. Как-то вот под кровать забрался, а обратно нейдет. Уж его баб Зоя звала-звала, уж ему Рябушка квохтала-квохтала, а он знай себе под кроватью гуляет. И вечер уж, в клетку пора бы забраться.

Пришлось баб Зое лечь на пол, под кровать подлезть, аккуратно там руками пошарить. Насилу вытащила желторотого. С любовью в ладонях закрыла, понесла к мамке. Та уж нервничает, кудахчет, то ли ругается, то ли баб Зою поторапливает. А Купринька стоит и восторженно на ладони баб Зои смотрит. И словно бы тянется, тянется к ним.

– Потрогать, что ль, хочешь? – догадалась баб Зоя. Купринька кивнул. Посмотрела баб Зоя на цыпленка, на Куприньку, после – опять на цыпленка, потом – опять на Куприньку, опять на цыпленка, вздохнула и сдалась:

– Ну хорошо, так и быть, подержи маненько.

Купринька от радости и нетерпения аж задрожал. Руки протянул, баба Зоя ему в раскрытые ладони цыпленка положила. Схватил его мальчик, сжал, улыбается и на бабу Зою довольный смотрит. И шелохнуться боится. Лишь ладони сжимает покрепче, чтоб не убежал цыпленок.

– Полегче-полегче, – просит баб Зоя Куприньку. Цыпленок нервно пищать начал. – Не сжимай, не сжимай так, – опять просит Куприньку баб Зоя. Цыпленок еще громче запищал. Рябушка тоже подключилась, заметалась по клетке, закудахтала, говорила словно: «А ну, отпусти моего ребенка!» А Купринька стоит, улыбается и еще крепче сжимает цыпленка.

– Так. Ну все. Отдай, – хмурит брови баба Зоя. Купринька отбегает в другой конец комнаты. Не хочет цыпленка отпускать. – Дай мне его сюда! – чуть ли не кричит баба Зоя. Купринька головой мотает и под стол забирается. Цыпленок больше не пищит. За шиворот вытаскивает баба Зоя мальчика, с трудом расцепляет его ладони, высвобождает оттуда цыпленка. А тот уже мертв. Ни к чему ему теперь свобода. Рябушка все еще нервно квохчет. Умели бы курицы рыдать, наверняка бы уже билась в истерике. Зато баб Зоя плакать умеет. Оседает она на пол, кладет цыпленка себе на колени, лицо ладонями закрывает. И плачет, плачет, плачет, плачет: – За что же ты его так, Купринюшка? Он же живое существо? Он же не заслужил такого? Взял да и убил! Ну как же так-то? – Рыдает баба Зоя. Кудахчет в клетке курица.

Не понимает ничего Купринька. Хватает опять цыпленка, к себе опять прижимает и улыбается довольно.