Ягиня

За высокой черной горой, за старым дремучем лесом, куда редко ступает нога человека, между трех рек стояла бревенчатая избушка: изрядно покосившаяся, со старой деревянной дранкой на крыше и почерневшей от копоти печной трубой. В избушке той у старой огромной печи, что занимала пол горницы, кашеварила старуха неприглядного вида. Юбка и платок ее выцвели: то ли от солнца, то ли от старости; кофта изорвалась на локтях, и на тех местах, где были прорехи, виднелись заплатки, да и те пришиты плохо, неаккуратно, большими стежками, и к тому же красной ниткой; передник ее был измазан сажей и покрыт грязными пятнами.

Старуха готовила, беспрестанно ворча на своего кота, который, словно из вредности и несмотря на недовольство своей хозяйки, разлегся на столе поверх чистой скатерти и свежесорванных яблок.

– Брысь, проклятый! – шикнула на него старуха.

– Мяу! – возмущенно раздалось в ответ, и до ее слуха донеслось недовольное фырканье.

– Лучше бы делом занялся, негодный!

– Гости спеш-шат, – промурчал кот и принялся с усердием вылизывать свою лапу, принимая что ни на есть важный вид.

– Какие гости, дурень!

– Спеш-ш-шат, – протяжно, с еще большим упорством протянул кот. Старуха пошевелила в печи кочергой угли и, прикрыв створку, подошла к дубовому столу, на котором развалился Баюн, наблюдая одним глазом, как по блюдцу катается красное яблоко.

– Тьфу ты! – сплюнула старуха, увидав, что и в взаправду через дебри и буераки продирается к ним добрый молодец. – Вот же нелегкая принесла! Поди Иван какой: то ли царевич, то ли дурак… – пробурчала недовольно старуха, снова возвращаясь к печи.

– Сын кузнеца, – вслед ей протянул кот, лениво зевая. – Богданом люди кличут.

– Лучше бы Дураком, – буркнула под нос старуха и вдруг, немного призадумавшись, внезапно прищурившись, топнула левой ногой об пол и, взмахнув рукой, вывела в воздухе замысловатый знак, значение которого знала только она сама, топнула второй раз – сомкнулись в миг ветви деревьев на пути молодца, преграждая ему путь, зашипели в болотах змеи, завыли волки, поднялись над землей пни старые и коряги, не давая ему прохода.