Читать книгу: «Преображение», страница 2

Вечернюю службу они пели вместе. Всё шло как обычно. Георгий всё время или стоял, или в перерывах между пением сидел рядом с Машей. Иногда они о чём-нибудь тихонько переговаривались. Все к этому уже привыкли и не обращали внимания, но для Саши это оказалось новостью.

На следующее утро после Литургии регент Людмила пригласила Колю, тенора Леонида Михайловича и Марию на поминки – очередную годовщину со дня смерти отца. Настроение у всех было праздничным и, по сути, поминки были только поводом собраться. Коля, повинуясь капризам своего зависимого от алкоголя характера, нагрубил Людмиле и Леониду Михайловичу, поссорился с ними и удрал, хлопнув дверью. Марию послали за хлебом.

– Не закрывайте дверь, – предупредил Леонид Михайлович своим мягким интеллигентным голосом, – сейчас Саша придет.

Она бежала за хлебом радостная и беззаботная, как девчонка: теперь, когда он успокоился, её радовала предстоящая встреча, ведь они знали друг друга уже много лет, пережили трудные времена…

Он пришёл в своей любимой белой рубахе, как всегда, оживлённый и улыбающийся, и, едва переступив порог двери, объявил:

– А есть-то как хочется! Да, как трудно бороться со своим животным началом.

Маша тихо улыбнулась, отвернувшись в сторону. Ей казалось, она поняла тайный смысл его слов. В маленькой двухкомнатной квартирке с крошечной кухней и коридорчиком он был слишком близко, но Маша больше его не боялась.

Был прекрасный солнечный весенний день. В раскрытое окно врывались звуки с улицы, на подоконнике ворковали голуби. Маша заговорила о самом простом – Саша слушал её с преувеличенным вниманием. Вскоре Людмила, как подобает хозяйке, взяла инициативу в свои руки. Леонид Михайлович пристроился в кресле, Людмила на стуле, а им вдвоём отвели место на диване.

Хозяйка с воодушевлением рассказывала о паломнических поездках, Саша – о Пскове, о своей учёбе и особенно увлечённо – об Оригене. Он сидел, опершись на спинку дивана и широко раскинув руки, так что Маша чувствовала себя окружённой им со всех сторон, но в этом не было уже ничего плохого – не было страстного, а было тёплое, дружеское… Так ей казалось. Слушая Сашу и одновременно прислушиваясь к себе, она ловила себя на том, что ей хорошо, весело и спокойно, а ещё приятно чувствовать себя маленькой и хрупкой рядом с сильным мужчиной. Сказано, что во Христе нет ни мужеского пола, ни женского, что тот, кто во Христе – новая тварь, но до этой меры надо ещё дорасти. Время от времени поднимали бокалы. Маша не пила, и никто не заставлял, только Леонид Михайлович сказал с улыбкой:

– Первый раз вижу женщину, которая так мало пьёт.

– Ну, вот и посмотрите, – парировала она.

– А я смотрю и любуюсь.

Время до вечерней службы пролетело незаметно. Вчетвером они отправились в храм, где уже собрались остальные певчие. В тот вечер она пела, как соловей, немного даже смущаясь своего сильного яркого голоса, которому, казалось, тесно было под огромным куполом храма. Было легко и радостно. Вот она и нашла свой ключик. Теперь она поняла: запретный плод сладок, и чем более она будет избегать его, стараясь быть недоступной, тем больше его будет тянуть к ней. Надо стать ближе, дружественнее, чтобы он увидел, что она – простой, обычный человек, и исцелился совершенно.

На следующий день был праздник иконы Божией Матери «Живоносный источник». После литургии отслужили водосвятный молебен, и Саша в неизменной белой рубашке посреди храма разливал воду.

У Маши не было бутылки, но так хотелось попить святой воды. Она разыскала чашку, подошла сзади и попросила:

– Налей мне попить.

Первый раз она сказала ему «ты».

Время шло. Несмотря на учёбу в Пскове, Саша частенько появлялся на клиросе. Вдруг, неожиданно, над самым Машиным ухом раздавался его мощный красивый бас, а затем и сам он появлялся из темноты (если дело происходило вечером) – в белой рубахе, с неизменной улыбкой на лице. Его близкий голос, который заполнял всё пространство и которому нельзя было запретить приблизиться и слиться с её голосом, временами тревожил её. Но она быстро справлялась со своим волнением и отходила куда-нибудь в сторону.

Младший брат Саши Сергей поступил в духовную академию при Троице-Сергиевой лавре и тоже появлялся на клиросе во время каникул. Пел он тенором. Голос у Сергея со временем выровнялся и стал довольно приятным, вот только пел он по-прежнему очень громко, так что остальные певчие старались держаться от него подальше.

Появился ещё один бас – Гриша, молодой, полный, покладистый парень, талантливый и необыкновенно смешливый. Его голос был даже сильнее, чем у дьякона Андрея, которого верующие называли вторым Шаляпиным и «праздничным дьяконом». Несмотря на высокий рост и внушительные габариты, дьякон Андрей был ещё очень молод. На Пасху он любил приходить на клирос, дарить певчим яички и христосоваться, подставляя свои нежные, точно у девушки, пухлые щёки. Взяли нового регента – эстонку Ксению, только что получившую диплом регента. И вот когда вся эта кампания собиралась на клиросе, здесь поднималось невообразимое веселье, а хор звучал потрясающе мощно. Но веселиться вместе только во время службы для этой молодёжи было недостаточно.

Во время летних каникул Саша подружился с одной из певчих – Мариной и новым регентом Ксенией. Регентовала Ксения неважно, пела и того хуже, но в остальном была милой и весёлой девушкой. Марина была порядком постарше, но выглядела очень хорошо, обладала острым и насмешливым умом, разговор её был боек, и она с удовольствием проводила время со своими молодыми друзьями. После службы домой они уходили втроём.

Но идиллия продолжалась недолго. Довольно скоро Саша стал появляться только в обществе Марины, а Ксения убегала после службы точно ошпаренная. Маша со стороны наблюдала за Сашиными похождениями, и временами ей казалось, что только она одна понимает, что происходит на самом деле. Жаль было Ксению. Жаль было и Марину, которая, казалось, не на шутку увлеклась весёлым молодым парнем, а между тем было ясно, что у него теперь только две дороги: либо монашество, либо – женитьба на девственнице и – священство. А Марина уже несколько раз была замужем.

– Женишься? – как-то спросила Людмила прямо на клиросе. Саша стоял рядом с Машей, и она невольно перевела на него взгляд. Он неопределённо пожал плечами.

Как-то после службы Маша и Георгий вместе возвращались домой, и Георгий неожиданно заговорил о Саше.

– Голос у него, конечно, хороший, но петь с ним одну партию мне удовольствия не доставляет.

– Да? А почему?

– Знаешь, он какой психованный? И вообще грубый. Тут я ему на днях задал простой вопрос, даже точно не помню, какой: то ли «придёшь вечером?», ну, чтобы мне самому не приходить, а он, знаешь, что сказал?

– Что?

– Не твоё собачье дело!

– Да ты что!

– Да! А ты знаешь, что он вообще раньше был наркоманом?! Его отец Сергий вытянул и на ноги поставил.

– Ну, раньше… – Маша примолкла, удручённо. Трудно было поверить, что Саша подобным образом разговаривает с Георгием. – Все мы откуда-то пришли в храм. Не от счастливой жизни. Сейчас даже вспоминать не хочется.

Летом певцов на клиросе было много, особенно мужских голосов, так что иногда они высказывали желание петь службу мужским составом. Воспользовавшись такой ситуацией, Маша отпросилась у регента и на несколько дней и уехала в Пюхтицу.

Как хорошо и спокойно было в монастыре. Никакие житейские бури и страсти не проникали за толстые старинные стены. Хорошо было молиться в чистом высоком храме, присоединяя свой тихий голос к высоким голосам поющих сестёр. Хорошо было ходить на послушание, знакомиться с верующими, которые со всех сторон приезжали отдохнуть душой в этот райский уголок. Хорошо было вновь встретить старых добрых знакомых – матушку Зиновию, матушку Феодосию, которые за все эти годы стали как родные.

– О, приехала Мария! А где Владимир?

А у Владимира всегда находилось тысяча дел в монастыре и столько же мест, где он должен был побывать и поучаствовать в общем труде. То он появлялся с рабочей тележкой, то мокрый с ног до головы, потому что только что усердно помогал поливать теплицы, то приносил маме кусочек пахучих сот с мёдом – угощение монахини за оказанную услугу.

Как-то после обеда Маша убирала столовую после общей трапезы. Был солнечный тихий день в начале августа. Вокруг был разлит небывалый покой и послеобеденная тишина, не нарушаемая никакими звуками. Солнечный свет падал из маленьких окошек на старенькую клеёнку, которой были покрыты сдвинутые вместе столы. Вытирая эту клеёнку, Маша испытала вдруг странное чувство: как будто всё это уже было однажды – и эта тишина, и этот солнечный день, и запах постной пищи, и не так – не на мгновенье, не на несколько дней, а как будто она когда-то жила в монастыре долго-долго…

В первое же воскресенье по её возвращении на клиросе царило необычайное оживление. Опять Саша всех баламутил, звал пойти на речку, отдохнуть на природе, попеть романсы. Его белая рубаха мелькала то здесь, то там.

– Можно взять с собой детей! – призывал он.

– А что, Мария, может быть, пойдём? – воодушевилась Ираида. Похоже, Сашино красноречие и энтузиазм подействовали и на неё. Маша улыбнулась понимающе, на минутку призадумалась, а затем отрицательно покачала головой. Лишние волнения ей ни к чему – измученному сердцу хотелось одного – покоя. Пусть веселятся без неё. – Вы идите, если хотите, а мне хочется домой.

Сергей тоже попытался её уговорить:

– Пойдёмте, а то как же мы без вас петь будем?.. А там и солнце, и речка, и мы!

– Нет, Серёжа, это не моё, я люблю дома, с книгой.

Таким образом она проигнорировала и первый, и второй поход, хотя весёлая компания поджидала её на улице.

Как-то после спокойной вечерней службы Маша последняя сошла с клироса. Когда она выходила из храма, Марина и Ксения были уже в воротах и поджидали Сашу, который при её появлении склонился зашнуровать ботинок. Она как раз проходила мимо, когда он вдруг запел во весь голос:

Скажите, девушки, подруге вашей,

Что я ночей не сплю, о ней мечтая,

Что всех красавиц

Она милей и краше,

Что сам хотел признаться ей,

Но слов я не нашёл.

Очей прекрасных

Огонь я обожаю,

Скажите, что иного я счастья не желаю,

Что нежной страстью, как цепью, я прикован,

Что без неё в душе моей тревоги не унять.

Когда б я только смелости набрался,

Я б ей сказал: «Напрасно ты скрываешь,

Что нежной страстью сама ко мне пылаешь,

Расстанься с хитрой маскою и сердце мне отдай…

Она быстро пошла вперёд, но его голос летел вслед, точно преследуя её. Маша чувствовала, что он поёт для неё – и это откровенное признание пугало и шокировало её, а он, несмотря на шутливый протест своих барышень, уже начал следующий романс, причём голос его становился всё громче по мере её удаления:

Ни сна, ни отдыха измученной душе,

Мне ночь не шлёт надежды и спасенья,

Всё прошлое я вновь переживаю

Один в тиши ночей…

Когда она ушла на порядочное расстояние, голос оборвался. «Так вот какие романсы петь ты звал на речку!» – она чуть не плакала от досады и смятения. Скорей бы он уже уехал, что ли! Слишком уж неспокойно, когда он здесь.

Мне плохо, и я хочу написать тебе письмо. Совсем маленькое. Много раз в моей жизни я «отворачивалась» от тебя, увлекаясь кем-то другим. И вот опять! Но теперь я этого не хочу.

Я так молилась, чтобы он успокоился! И вот сейчас он спокоен, ни к чему не придерёшься, зато неспокойна я сама. Раньше я вообще была такая, моё «я» постоянно играло в эту игру. Сейчас я вне этого и вот только в отношении этого одного человека…

Помоги мне, любимый, помолись за меня! Я не хочу думать ни о ком, кроме тебя. Я знаю, теперь знаю, как это больно и как неправильно. Услышь меня и помоги мне!

Не разлучайте нас, чужие голоса,

Не разделяйте нас,

лучи ненужных взглядов,

когда для нас отверсты небеса,

И ничего нам вашего не надо.

Единство замкнутых и спаянных кругов

И навсегда пересечённых линий,

И общих снов,

И несказанных слов, —

Не разбавляйте нас своей судьбой, другие!

Я навсегда, всегда тебе верна,

Такой живу, такой хочу остаться,

А для других – стена, стена, стена,

Им никогда до нас не достучаться.

Не разлучайте нас, чужие голоса,

Не разводите нас, чужие руки.

Наш каждый стон учтён на небесах

И вздох благодарения за муки.

Любовь не умирает. Она ни капельки не убыла с тех пор. И теперь, столько лет спустя, я люблю тебя ничуть не меньше, а может быть даже больше, потому что теперь я знаю то, чего не знала тогда: я не забуду тебя никогда.

Наступил Успенский пост, а с ним один из красивейших двунадесятых праздников года – Преображение. Маша так любила этот праздник: с верхнего клироса церковь в праздничном убранстве казалась невестой. Огненными букетами пылали исполненные свеч подсвечники перед иконами, яркая толпа народа заполнила храм, перетекла в пределы. А в центре, перед праздничной иконой красовались столы, сплошь уставленные корзинами и тарелками с фруктами. Были здесь и налитые соком виноградные гроздья, и яркие нектарины, и вызывающе алеющие в солнечном свете помидоры, и, конечно же, яблоки, ведь недаром в народе это праздник зовётся Яблочным спасом. Маша тоже взяла корзинку отборных яблок из собственного сада, чтобы освятить и угостить певчих. После службы она быстро слетела вниз, схватила свою корзинку и сразу вернулась наверх, где певчие убирали ноты в шкафчики по партиям. Все обрадовались угощению, брали яблоки, хвалили их вкус, благодарили хозяйку. Только Саша, обычно такой бойкий и находчивый, отошёл к проёму и что-то высматривал внизу, в храме. Маша окликнула его, первый раз назвав по имени. Он тут же обернулся, подошёл и скромно взял одно яблочко.

– Бери ещё!

Праздничное настроение сохранялось и на вечерней службе. Пели на нижнем клиросе. Пристроившись напротив, Саша почти не отрываясь смотрел на неё с какой-то новой улыбкой, которая, говорила: «Ага, попалась, лёд тронулся!» После службы она, как обычно, осталась на клиросе, выслушала проповедь и, по своему обыкновению, уходила последняя. На скамейке оставалась только её маленькая сумочка, рядом с которой лежала красивая спелая груша. Маша взяла грушу с задумчивым видом. Спросила Ксению, Марину – нет, они ничего не знают, сами не угощали и не видели, кто положил. А Саша уехал в Пюхтицу. Следом за ним на выходные уехала и Ксения. На время жизнь вошла в обычную размеренную колею.

Без Саши было хорошо, спокойно. Жизнь шла своим размеренным ходом. Мария уже много лет ходила в храм, почти полгода пела на клиросе. Теперь, по прошествии лет, она стала замечать в себе, что во многом осталась прежней. В ней под строгой и даже печальной внешностью было скрыто столько веселья и озорства! И когда она чувствовала себя свободно от постороннего повышенного внимания, это веселье легко прорывалось наружу. А вместе с ней, как это всегда было и раньше, начинали веселиться остальные. Спевки в нижнем храме проходили тогда легко и весело. Регент снисходительно смотрела на эти забавы.

Близилось время окончания училища. Прошли слухи о Сашиной женитьбе. Сначала он приехал один. Совершенно неожиданно, как это бывало не раз, появился вдруг на клиросе, пару раз взглянул украдкой. Вот это, украдкой, только и сказало что-нибудь, во всём остальном он вёл себя безукоризненно, только был непривычно тих и неразговорчив, со всеми ровен, в разговоре со Светой – бойкой и симпатичной молодой певчей, с которой их связывало очень давнее, со школьной скамьи, знакомство, – вскользь заметил, что начались какие-то проблемы с сердцем. В остальном на клиросе всё шло, как обычно: регент ругала певчих, певчие дружно переговаривались, тенора по своему обыкновению шутили с альтами. «Ну, что альты, замёрзли?» – спрашивал Леонид Михайлович, когда после спевки в нижнем холодном храме перешли петь на клирос. – Можно потрогать? – он протянул обе свои руки и взял Машины руки. Шедший сзади с нотами тенор Владимир громко констатировал:

– Вот какая дружба! Альты лучшие друзья теноров!

Послышался дружный смех и шуточные комментарии. Саша молча стоял рядом и не участвовал в общем веселье. Пробыл он в этот раз совсем недолго, дня два. Его молчание и серьёзность были столь непривычными, тягостными, что, когда он перед отъездом последний раз был на клиросе, Маша сама спросила дружески: «Ну, что, поехал?», но он в ответ только сделал резкую недовольную гримасу. Вскоре он привёз Лену. Будущая жена оказалась спокойной, не очень симпатичной и не слишком юной, но милой, скромной и располагающей к себе. Говорили, что сразу после свадьбы его рукоположат в дьяконы и заберут в Таллинн. У Марины началась депрессия. Ксения оказалась умнее, она заранее вышла из игры и завязала знакомство с другим парнем – чтецом из маленькой церкви. Маше было искренне жаль Марину. Видимо, та испытывала к Саше нешуточные чувства и, введённая в заблуждение его вниманием, надеялась на что-то до последнего. Теперь Марина приблизила к себе младшего брата Саши, Серёжу, и тот ходил за нею везде, как адъютант. Но и Лена только в первый день выглядела оживлённой, а потом стала грустной и озабоченной.

Вечером на спевке, пока другие готовили ноты, Маша и Ираида взахлёб беседовали. Виделись они в основном в храме, и им всегда не хватало времени обо всём поговорить. Неожиданно в их разговор вмешалась Марина – резким и не свойственным ей тоном она сделала неуместное замечание.

– Слушай, Марина, что ты вмешиваешься в чужой разговор? – поинтересовалась Маша.

– Да что ты, Маша?! – воскликнула та так громко, что на минутку все обернулись к ним. – Мы же все из одного хора! Что, у нас тут объявилась такая священная корова Маша?!

Позже, уже в храме, когда перед службой ставили к иконам свечи, Марина подошла к ней и тихим, обычным своим голосом извинилась за бестактность. «Боже мой, какие страсти! – подумала Маша, – и всё из-за этого человека!»

Сам Саша стал замкнутым, суровым, начал к месту и не к месту проявлять характер. Из-за обиды на регента отказался прийти на службу, стоял один на нижнем клиросе, в то время как все певчие, в том числе и его молодая жена, пели наверху. «Сашка, Сашка!» – звала его Света комично-громким шёпотом, размахивая руками. Но он не обращал внимания. Это был сильный, упрямый характер, капризно противоречащий своим желаниям для того, чтобы сделать больно другому. Но больно в первую очередь было ему самому. Регент послала за ним чтецов:

– Пусть придёт сюда. Скажите, споём Чеснокова – последний раз. Мне нужны басы.

Наконец, он соизволил прийти к Херувимской. На нём была чёрная рубаха. До этого он почти всегда появлялся в белой. Его суровый вид и лицо без намёка на улыбку были достаточно красноречивы. Служба шла своим чередом. С молебна почти все певчие-женщины разбежались, сославшись на различные дела. Маша одна осталась в альтах. Он пришёл и стал рядом в альтовой партии. Маша почувствовала, что он мысленно прощается с нею. В это время Георгий вдруг произнёс:

– Иди, иди, помоги ей!

Саша не отозвался. А Машу неприятно поразило это замечание. Она сама не раз жалела Марину и удивлялась, как безо всяких рассказов и слов, легко увидеть чужие чувства и чужую драму. Сама же она была уверена, что о её истории никто и не подозревает.

Вскоре после его отъезда ей приснился знаменательный сон: хоронили умершую, и процессия родственников в сопровождении священников и певчих медленно двигалась к кладбищу. В числе родственников умершей была одна странная женщина, которую окружили со всех сторон, точно скрывая её от незнакомых. Когда началось отпевание, выяснилось, что эта женщина – одержимая. Она находилась полусонном, полубессознательном состоянии, но с началом заупокойной службы вдруг выпрямилась и открыла глаза. Одновременно все присутствующие почувствовали давящую неприятную тяжесть, точно чья-то жестокая рука сжала сердце. Маша испугалась, но тут увидала, что среди церкви расхаживают светлые рыцари в серебряных доспехах. Один из них находился рядом с ней и сопровождал её повсюду. Несмотря на необычный наряд – серебристые доспехи и шлем, закрывающий лицо до самых бровей, – она легко узнала Сашу.

На Успение во время торжественного богослужения в Пюхтицком монастыре его рукоположили в дьяконы.

РАФАИЛ
повесть

Часть первая

И пошёл он искать человека и встретил Рафаила.

Это был Ангел, но он не знал

и сказал ему:

можешь ли ты идти со мной в Раги Мидийские

и знаешь ли эти места?

Ангел отвечал ему: могу идти с тобою и дорогу знаю.

Товит

Снова неудержимо потянуло в Пюхтицу – так хотелось оказаться в этом святом месте! В церкви во время молебна одна раба Божия подошла и сказала: «Людмила болеет. Может, отец Рафаил приедет, он сейчас в Пюхтице».

Отец Рафаил в Пюхтице. Вот оно что! Так случалось уже несколько раз: вдруг, внезапно, возникало сильное желание поехать в монастырь, а вслед за этим случайно узнавала от кого-нибудь, что отец Рафаил там. Что же это значит? Он точно зовёт её. Но она ведь ушла от него, а, выходит, какая-то связь осталась. Может, молится за неё? Если молится, если хотя бы иногда поминает перед святым Престолом, то, может, это и есть самое главное? Может, ничего больше и не нужно?

Когда выходили из храма после службы, Н. подошла к Елене, которая тоже попросилась к отцу Рафаилу в духовные чада, и спросила:

– Лена, ты с отцом Рафаилом видишься?

– Да, мы к нему и в лавру ездили.

– А он что-нибудь говорит?

– Нет.

– И что тогда? Зачем?

– Ну, он за нас молится.

Да, он молится, это правда. И, наверное, это и есть главное. Похоже, она всё-таки совершила ошибку. Иначе, почему так хочется поехать в монастырь? Так бы и полетела!

Перед воротами храма стоял автобус. Оказалось, везут в Пюхтицу детей воскресной школы, и места есть. И поехали. Хорошо было: искупались, погуляли по монастырю. Н. шла и думала: если он здесь, и если она должна вернуться, то, может, сейчас выйдет навстречу, она и скажет. Но никто не вышел.

Прошло немного времени. Отец Рафаил уехал. Н. защитила диплом и на следующее же утро укатила в монастырь. Кума Нина напросилась ехать вместе. Н. не возражала, но предупредила сразу: «Нина, я еду молиться. Разговаривать не буду. Вы сами по себе, я сама. Не обижайтесь». Нина не обиделась, и они поехали.

Странно, но за последние три года Н. помнила только тот свой приезд в Пюхтицу, когда она подошла к батюшке и сказала: не буду больше вашим чадом. А когда уезжала домой, он шёл навстречу и благословил в дорогу.

Как давно уже началась эта история…

Первый раз приехала в монастырь в конце марта 19** года крестить сына. Ему только-только исполнилось два года. Остановились в гостинице за двором. Было холодно, мокро. Ребёнок всё время писался, мать Параскева была недовольна, что не ушли на службу. В монастыре ей тогда не понравилось. Понравился только отец Димитрий, который крестил Владимира, запомнился его тёплый, любящий взгляд. Было трудно, душа не выдерживала обрушившихся скорбей, и она стала ездить в монастырь с сыном часто, несколько раз в год. Вскоре их тут уже хорошо знали: «А, отец Владимир приехал!» С этим «отцом Владимиром» вышло так: с рождения ребёнка назвали Хабибом, после крещения Владимиром, но пока он привыкал к новому имени, называли Хабиб-Владимир. В монастыре одна матушка спросила: «Как тебя зовут?» и он ответил: «Хабиб-Владимир!» Та недослышала: «Как? Отец Владимир?! А я-то думала, ты просто Вовчик!» Так с тех пор и пошло. Вот только был ли уже тогда в монастыре отец Рафаил или нет, Н. не помнила.

Запомнился момент, когда она стояла к нему на исповедь, хотела посоветоваться, что делать. Крестная сказала, что батюшка может ответить на вопросы, помочь. Н. стояла в очереди, думала о своей жизни, и вот, когда до батюшки оставалось один-два человека, вдруг начала неудержимо плакать. Так она не плакала ещё никогда. Прежде, чем позвать её к себе, отец Рафаил на несколько минут ушёл в алтарь. Потом она подошла, и, захлёбываясь от рыданий, рассказала ему своё горе: уже несколько лет не дают вида на жительство ни ей, ни сыну, который здесь родился. Работать без этого нельзя, учиться тоже не берут, да и сыну надо как-то жить, надо идти в школу. Отец Рафаил молча выслушал, почти ни о чём не спросил, но вот странно: когда Н. отошла от него, она почувствовала, что скорбь её куда-то ушла, что железная рука страха и отчаяния, которая сжимала её сердце все эти годы, вдруг ослабла. А во время молебна к Божией Матери она услышала, как отец Рафаил сам назвал её имя: «О скорбящей Надежде».

Вот и всё. Потом, в шесть лет, Владимир пошёл в первый класс в частную православную школу, куда его приняли пока без документов. В тот год они приезжали в монастырь на каждые каникулы.

Осенью в Пюхтице было необыкновенно тихо. В это время года они были почти единственными паломниками. Тогда останавливались уже на горке, у мать Макарии, где жил и отец Рафаил. Его келия была как раз над седьмой келией, где они жили, и по ночам Надежда слышала мерный звук его поклонов. И от этих звуков ночной монашеской молитвы рождалось чувство спокойствия и уверенности: батюшка здесь, он молится, он вымолит! К тому времени в монастыре было уже много знакомых, и её, и сына знали по имени, радовались, когда приезжали. Особенно хорошо принимали мать Зиновия и мать Феодосия, которая помогала мать Макарии и тоже жила тогда на горке в крошечной келии возле лестницы на первом этаже. И зимой здесь было красиво: вечером, когда возвращались со службы, горели огоньки на ёлках, посаженных на улице под окнами. Снега было видимо-невидимо, как в сказке.

Вида на жительство не давали. Пришёл очередной отказ. Сил уже не было, но тут забрезжила надежда: суд. Одна женщина выиграла суд с департаментом гражданства и миграции, который работал точно, как нацистский карательный орган, и мучил огромное множество людей, попавших в тяжёлые обстоятельства, тех, кто, как и она, угодил между жерновами безжалостной государственной машины. И вот одной удалось прорваться! Для Надежды тоже составили иск, и она поехала за благословением в Пюхтицу.

Вечерню служил отец Димитрий, потом вышел благословлять народ. Н. подошла и изложила ему свою просьбу.

– Нет, нет, никаких судов, – замахал руками батюшка. – Иди к иконе «Всех скорбящих Радосте» и молись.

Она отошла как громом поражённая. В первый момент не было даже слёз. Душа, хорошо наученная страданиями понимать веяние иного мира, ясно чувствовала, что это единственный шанс вернуться к нормальной жизни – и его нельзя упускать. Как она пережила ту ночь, лучше не вспоминать, а наутро в храм пришёл отец Рафаил и вышел исповедовать.

Снова повторилась та же история: подходя к батюшке, она начала давиться слезами, так что первые несколько минут просто не могла говорить. Он выслушал молча, глядя куда-то вдаль поверх её головы. Подумал немного (Н. сказала, что подходила к отцу Дмитрию, и что он ей ответил), а потом произнёс:

– В таком деле на суд я благословляю.

Спаси его, Господи, за то, что он так сказал!

Суда не было. Они с сыном приехали в Таллинн; в назначенное время вошла судья в шапочке и мантии, пришёл представитель от ДГМ; им дали переводчика, и вот через переводчика судья объявила им, что департамент уже принял решение выдать временный вид на жительство и ей, и сыну и обязуется в течение двух недель предоставить документы. Семь лет хождения по мукам были позади!

Летом во время очередного приезда в Пюхтицу в конце литургии она увидела отца Рафаила, стоящего возле аналоя. Последний исповедник уже отошёл. Она быстро пересекла храм, подошла к батюшке, поздоровалась и сказала:

– Я хочу вас поблагодарить. Нам дали вид на жительство.

Он улыбнулся.

Вскоре стало слышно, что отец Рафаил уехал на Афон. В монастыре вместо него появился отец Самуил. Он крестил её первого крестника Серафима.

В то время она уже начала молиться о даровании духовника. Душа подсказывала, что из всех знакомых священников на эту роль подходит только отец Рафаил, но он был на Афоне. Она решила попроситься к отцу Дмитрию. Обстоятельства складывались так, что она смогла узнать и батюшку, и матушку поближе, работала несколько раз у них на огороде, заслужила благодарность. Совсем решила попроситься в духовные чада, и батюшка этого уже ждал. Но в последний момент почему-то не сделала.

И тут узнала, что отец Рафаил в Троице-Сергиевой лавре и скоро собирается приехать в Пюхтицу, а по дороге заедет в Нарву. Старший брат её крестника Арсений учился в лавре на иконописца и знал отца Рафаила, вся их семья обращалась к нему за советом.

Н. написала и передала о. Рафаилу через Арсения письмо, где просилась в духовные чада. Вскоре Рафаил приехал в Нарву, у Людмилы собрались женщины. Н. с мамой тоже пришли.

Беседа ей не особо понравилась, показалась совсем обыкновенной, но всё же в конце, набравшись смелости, подошла и спросила: «Батюшка, я вам писала. Вы возьмёте меня в духовные чада?»

Отец Рафаил отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Н. показалась самой себе в его глазах маленькой, смешной и глупой, но была настроена решительно.

– А ты меня выдержишь? – спросил он.

– Выдержу, батюшка, выдержу! – горячо заверила она, ожидая, что он сейчас же назначит ей какое-то строгое правило, но отец Рафаил не прибавил больше ни слова. Вслед за Н. в духовные чада попросились и некоторые другие женщины.

Домой возвращались втроём: мама, Н. и её подруга Татьяна С.

– Вот, взял в духовные чада, и что теперь? – возмущалась дорогой мама.

– А знаешь, Надежда, – сказала Татьяна, – ему было приятно, когда ты к нему обратилась. Он так улыбнулся! Меня он просто взял, а тебя – не-ет.

– Конечно! Ему смешно на нас смотреть.

Спустя несколько дней новоиспечённые духовные чада собрались к батюшке в Пюхтицу. Н. с мамой тоже поехали.

В автобусе она ясно чувствовала: это пустое, вся эта затея с поездкой – ничего она им не даст. Раз он сразу не сказал ничего, значит, и говорить пока нечего. Но не хотелось расстраивать маму, и Н. молча сидела рядом, глядя в потемневшее стекло. Она думала: батюшка не простой; он не станет ничего говорить сам от себя; наверное, ждёт, пока Господь что-то скажет или откроет свою волю об этом человеке.

Шла вечерняя служба. В полутёмном храме мерцали лампады, во множестве горели восковые свечи. В левом приделе Дмитрия Солунского продолжалась исповедь. Мама пошла на исповедь, а Н. осталась стоять у дверей. Она была в нечистоте, не решалась войти в храм и чувствовала себя несчастной и скверной. Вскоре вернулась мама и сказала:

– Иди, зовёт тебя. Я ему объяснила, что ты не можешь, но он сказал: ничего, пусть подойдёт.

Н. подошла вся в слезах, как это всегда было с ним, исповедовалась, потом спросила: