Читать книгу: «Сын ХАМАСа», страница 3

Глава пятая
Выживание

1989–1990

Израильтяне думали, что если они захватят в плен кого-нибудь из лидеров ХАМАСа, то все наладится. Но за то время, пока отец сидел в тюрьме, интифада стала только более жестокой. К концу 1989 года Аммар Абу Сархан из Рамаллы стал свидетелем стольких смертей палестинцев, что уже не мог этого вынести. Не имея огнестрельного оружия, он схватил кухонный нож и зарезал троих израильтян, фактически запустив цепную реакцию. Этот инцидент ознаменовал начало значительной эскалации насилия.

Сархан стал героем для тех палестинцев, которые потеряли друзей или родных, чьи земли были захвачены или у которых имелись другие причины для мести. Они не были убежденными террористами. Это были простые люди, у которых не осталось ни надежды, ни выбора. По сути, их загнали в угол. У них больше не было ничего, и им стало нечего терять. Их не волновало ни мнение мировой общественности, ни даже собственная жизнь.

В те дни для нас, детей, настоящей проблемой стало посещение школы. Очень часто, выходя из нее, я видел, как по улицам разъезжают израильские джипы. Солдаты в них в громкоговорители объявляли о наступлении комендантского часа. Это не было похоже на комендантские часы в американских городах, когда власти разыскивают родителей подростков, пойманных за рулем после 11 часов вечера. В Палестине, если бы вы по какой-либо причине оказались на улице после наступления комендантского часа, вас бы расстреляли. Без предупреждения, без попытки ареста. Просто застрелили бы, и все.

Когда объявили комендантский час в первый раз, я был в школе и не знал, что теперь делать. Мне предстояло пройти четыре мили пешком, и я понимал, что ни за что не успею домой вовремя. Улицы быстро пустели, и мне стало страшно. Я не мог оставаться на месте, и, несмотря на то что был всего лишь ребенком, пытавшимся вернуться домой из школы, я знал, что, если попадусь на глаза израильским солдатам, они меня застрелят. Как застрелили уже многих других палестинских детей.

Я стал перебегать от дома к дому, пробираясь через задние дворы и прячась в кустах. Я изо всех сил старался избегать лающих собак и людей с автоматами, и когда повернул наконец за угол и вышел на свою улицу, то испытал безмерное облегчение, увидев, что братья и сестры тоже благополучно добрались домой.

Однако комендантские часы были лишь одним из многих новшеств, с которыми мы столкнулись в интифаду. Часто бывало так, что в школе появлялся человек в маске и говорил, что объявлена забастовка и теперь всем следует разойтись по домам. Забастовки, организуемые одной из палестинских группировок, были направлены на то, чтобы Израиль собирал как можно меньше налога с продаж, которым правительство обложило владельцев магазинов. Если магазины не открывались, владельцы могли платить меньше налогов. Но и израильтяне были далеко не дураки. Они начали арестовывать владельцев магазинов за уклонение от уплаты налогов.

Ну и кто в результате больше страдал от забастовок?

Вдобавок ко всему различные отряды сопротивления непрерывно боролись друг с другом за власть и влияние. Они были похожи на детей, дерущихся из-за футбольного мяча. Тем не менее ХАМАС неуклонно набирал силу и в какой-то момент стал представлять угрозу доминированию Организации освобождения Палестины (ООП).

* * *

ООП была основана в 1964 году, чтобы представлять интересы палестинского народа. В нее вошли три крупнейшие организации: ФАТХ, левонационалистическая группировка; коммунистическая организация «Народный фронт освобождения Палестины» (НФОП); «Демократический фронт освобождения Палестины» (ДФОП) – еще одна группировка, в основе которой лежала марксистско-ленинская идеология.

ООП потребовала, чтобы Израиль вернул все земли, принадлежавшие палестинцам до 1948 года, и предоставил Палестине право на самоопределение. С этой целью ООП развернула глобальную пиар-кампанию, положила начало партизанской войне и стала организовывать теракты – сначала в соседней Иордании, затем в Ливане и Тунисе.

В отличие от ХАМАСа и «Исламского джихада», ООП никогда не была исламистской организацией. Ее группировки состояли из националистов, далеко не все из которых соблюдали правила ислама. Многие даже не верили в Бога. Еще будучи мальчишкой, я считал ООП коррумпированной и пекущейся только о своих интересах. Ее главари заставляли людей – часто это были всего лишь подростки – совершать один или два громких теракта в год, чтобы оправдать сбор средств на борьбу с Израилем. Молодые фидаины были не более чем топливом для разжигания гнева и ненависти, а также гарантией того, что пожертвования продолжат поступать на личные банковские счета лидеров ООП¹².

Поначалу в Первую интифаду идеологические разногласия удерживали ХАМАС и ООП на совершенно разных позициях. ХАМАС в значительной степени воодушевлялся религиозным пылом и идеями джихада, в то время как ООП руководствовалась национализмом и идеологией власти. Когда ХАМАС объявлял забастовку и угрожал сжечь все открытые магазины, лидеры ООП, сидевшие через улицу, предупреждали, что будут сжигать тех, кто закроется.

Однако обе группы объединяла ненависть к тому, что они называли «сионистским территориальным образованием». Наконец две организации договорились, что ХАМАС будет наносить свои удары девятого числа каждого месяца, а ФАТХ (как крупнейшая фракция ООП) – первого. Теперь, когда объявляли забастовку, останавливалось все: занятия в школах, торговля, автомобильное движение. Никто не работал, не торговал и не учился.

Деятельность всего Западного берега замирала. Люди в масках проводили демонстрации, жгли шины, разрисовывали стены граффити и заставляли предприятия закрываться. При этом кто угодно мог надеть лыжную маску и говорить, что он из ООП. На деле никто никогда не знал, кто скрывается под маской. Каждый руководствовался личными интересами и чувством мести. Постепенно нарастал хаос.

Разумеется, Израиль воспользовался этой неразберихой. Поскольку бойцом интифады мог стать кто угодно, сотрудники израильских сил безопасности надевали маски и проникали на демонстрации. Они могли входить в любой палестинский город средь бела дня, переодевшись в фидаинов, и проводить впечатляющие операции. Так как никто не знал точно, кто именно закрыл лицо маской, то люди, как правило, выполняли все, что от них требовали, – из страха быть избитыми, потерять в пожаре свой бизнес или быть обвиненным в произраильском коллаборационизме, что часто приводило к повешению.

Довольно скоро хаос и неразбериха достигли такого уровня, что все происходящее стало напоминать какой-то абсурд. Несколько раз, когда дело близилось к экзаменам, мы с одноклассниками уговаривали учеников постарше прийти в школу в масках и сказать, что началась забастовка. Нам это казалось забавным.

Короче говоря, мы становились злейшими врагами самим себе.

Те годы для нашей семьи выдались особенно тяжелыми. Отец по-прежнему сидел в тюрьме, а из-за нескончаемой череды забастовок мы, дети, почти год не ходили в школу. Мои дяди, религиозные деятели, и все прочие вокруг, казалось, решили, что их главная задача – воспитывать меня. Поскольку я был первенцем шейха Хасана Юсефа, ко мне предъявляли невероятно высокие требования. И когда я не оправдывал ожиданий, меня били. Что бы я ни делал – даже если ходил в мечеть по пять раз на дню, – этого никогда не бывало достаточно, чтобы заслужить одобрение.

Как-то раз я стал бегать по мечети, просто разыгравшись с другом, и за мной погнался имам. Он поймал меня, поднял над головой и бросил. Я упал на спину – у меня перехватило дыхание, мне показалось, что я сейчас умру. Потом он продолжил бить меня кулаками и пинать ногами. Почему? Ведь я не совершил ничего такого, чего бы не делали другие дети. Но поскольку я был сыном Хасана Юсефа, от меня ожидали, что я буду вести себя по-особенному.

Я дружил с мальчиком, чей отец был религиозным лидером и большой шишкой в ХАМАСе. Этот человек постоянно призывал людей бросать камни. Но одно дело, когда стреляли в чужих детей, забрасывающих поселенцев камнями, и совсем иное, если речь заходила о его собственном сыне. Узнав однажды, что мы тоже бросали камни, он позвал нас к себе. Мы подумали, что он хочет с нами поговорить. Но он вырвал электрический шнур из обогревателя и принялся сильно, до крови, хлестать нас. Он запретил сыну дружить со мной – чтобы спасти, по его словам, – но сделал этим только хуже: в конце концов мой друг ушел из дома, ненавидя отца больше, чем дьявола.

Кроме попыток держать меня в узде, пока отец сидел в тюрьме, нашей семье больше никто ничем не помогал. С его арестом мы потеряли дополнительный доход, который он зарабатывал учителем в христианской школе. Школа пообещала сохранить за ним рабочее место до его освобождения, но в тот момент мы остались без денег даже на самое необходимое.

Поскольку отец был единственным в семье, у кого имелись водительские права, мы не могли пользоваться нашей машиной. Матери приходилось преодолевать большое расстояние пешком, чтобы добираться до рынка, и я часто ходил с ней, помогая нести пакеты. Я думаю, стыд терзал нас даже больше, чем нужда. Когда мы шли по рынку, я проползал под тележками и подбирал мятые, гниющие продукты, упавшие на землю. Мать договорилась о более низкой цене на эти неаппетитные, никому не нужные овощи, объяснив продавцам, что мы якобы покупаем их на корм скоту. Она и по сей день договаривается обо всем сама, поскольку отец сидел в тюрьме тринадцать раз – больше, чем любой другой лидер ХАМАСа. (Он сидит в тюрьме даже сейчас, когда я пишу эти строки.)

Возможно, нам не помогали потому, что все были убеждены, что у нашей семьи нет проблем с деньгами. В конце концов, отец был выдающимся религиозным и политическим деятелем. Люди, безусловно, верили, что нам помогают наши многочисленные родственники. Да и сам Аллах никогда не позволит нам пропасть. Однако дяди игнорировали нас. А Аллах никак себя не проявлял. Так что матери приходилось самой заботиться обо всех семерых детях (самый младший брат Мухаммед появился на свет в 1987 году).

И вот, когда положение сделалось совершенно отчаянным, мама попросила у друга отца взаймы – не для того, чтобы пройтись по магазинам и купить себе одежду и косметику, а чтобы кормить своих детей хотя бы раз в день. Но этот человек ей отказал. И даже более того – вместо того чтобы помочь нам, он поведал своим друзьям-мусульманам, что моя мать приходила к нему просить денег.

– Но она получает зарплату от правительства Иордании, – ответили они с осуждением. – Почему она просит больше? Неужели эта женщина решила разбогатеть, пользуясь тем, что ее муж сидит в тюрьме?

Больше мать никогда никого ни о чем не просила.

– Мусаб, – сказала она мне однажды, – а что, если я приготовлю пахлаву или какие-нибудь другие сладости, а ты пойдешь и продашь их рабочим на стройке?

Я ответил, что буду рад сделать все возможное, чтобы помочь семье. С этого дня я стал ежедневно переодеваться после школы, наполнять поднос маминой выпечкой и выходить из дома, чтобы продать столько, сколько смогу. Вначале я стеснялся, но в конце концов стал смело подходить к каждому рабочему и просить купить у меня что-нибудь.

Однажды зимним днем я, как обычно, вышел продавать нашу выпечку. Но когда добрался до стройки, обнаружил, что она пуста. В тот день никто не вышел на работу, поскольку было очень холодно. У меня замерзли руки, начался дождь. Держа покрытый полиэтиленом поднос над головой вместо зонта, я заметил машину, припаркованную на обочине, внутри которой сидело несколько мужчин. Увидев меня, водитель открыл окно и высунулся наружу.

– Эй, парень, что там у тебя?

– Пахлава, – ответил я и подошел к машине.

Заглянув внутрь, я испытал шок, увидев дядю Ибрахима. Его друзья впали в не меньшее изумление, увидев, как племянник Ибрахима чуть ли не просит милостыню в холодный дождливый день. Мне стало стыдно, что я поставил дядю в такое неловкое положение. Я не знал, что сказать. Как не знали и они.

Дядя купил всю пахлаву, а мне велел возвращаться домой, добавив, что зайдет позже. Когда он появился в нашем доме, его колотило от ярости. Я не слышал, что он выговаривал матери, но после того, как он ушел, она долго плакала. На следующий день я пришел из школы, переоделся и сказал маме, что готов идти продавать выпечку.

– Я больше не хочу, чтобы ты продавал пахлаву, – ответила она.

– Но у меня с каждым днем получается все лучше! Я уже хорошо научился, поверь.

На глаза матери навернулись слезы. Больше с подносом я никуда не ходил.

Я обозлился. Я не понимал, почему соседи и родственники не хотят нам помогать. И вдобавок ко всему у них хватало наглости осуждать нас за то, что мы пытались помочь себе сами! Я задавался вопросом, не состояла ли истинная причина в том, что они сами боялись попасть в беду, протянув руку помощи нашей семье? А вдруг израильтяне подумают, что они помогают террористам? Но мы же не террористы! Как и наш отец.

К сожалению, оказалось, что это ненадолго.

Глава шестая
Возвращение героя

1990

Когда отца наконец освободили, к нашей семье вдруг стали относиться почти как к королевской – и это после того, как избегали нас в течение полутора лет. Герой вернулся домой. Я перестал быть белой вороной, и теперь во мне все видели очевидного наследника. Братья стали принцами, сестры принцессами, а наша мать – королевой. Никто больше не осмеливался судить нас.

Отец вернулся на работу в христианскую школу в дополнение к своей должности в мечети. Теперь, бывая дома, отец старался как можно больше помогать маме. Это облегчило нагрузку, которая ложилась на нас, детей. Разумеется, мы не разбогатели, но теперь у нас стало хотя бы хватать денег на приличную еду и даже на какой-нибудь приз победителю в игре «Звездочки». Если мы и были богаты, то лишь почетом и уважением. Но лучше всего было то, что теперь с нами жил отец. Большего и желать было невозможно.

Жизнь быстро вошла в нормальное русло. Конечно, нормальное – понятие относительное. Мы по-прежнему проживали в условиях израильской оккупации. А на улицах каждый день кого-нибудь убивали. Наш дом все еще стоял возле дороги, которая вела на кладбище, с избытком засеваемое окровавленными трупами. У отца остались ужасные воспоминания об израильской тюрьме, в которой он провел восемнадцать месяцев в качестве подозреваемого в терроризме. А оккупированные территории постепенно превращались в настоящие джунгли беззакония.

Единственное законодательство, которое уважают мусульмане, – это исламское право, определяемое фетвами или религиозными постановлениями по определенной теме. Фетвы нужны, чтобы помогать мусульманам строить повседневную жизнь в соответствии с Кораном, но поскольку не существует какого-либо центрального объединяющего законодательного органа, то по одному и тому же вопросу разные шейхи часто издают разные фетвы. В результате каждый живет по своему набору правил – у кого-то он более строгий, у кого-то менее.

Однажды днем я играл в доме с друзьями, как вдруг мы услышали крики снаружи. Стоит заметить, что крики и драки в нашем мире не были чем-то необычным, но когда мы выбежали на улицу, то увидели нашего соседа Абу Салима, размахивавшего большим ножом. Он пытался убить собственного двоюродного брата, который изо всех сил уворачивался от рассекавшего воздух блестящего лезвия. Весь район старался остановить Абу Салима, но это было не так-то просто. Мало того что он был огромен, он еще и работал мясником. Однажды я видел, как он забил быка у себя на заднем дворе и его с ног до головы залило липкой, дымящейся кровью. Эта картина не выходила у меня из головы, пока я наблюдал, как Салим бегает с ножом за двоюродным братом.

«Да, – подумал я, – мы в самом деле словно в джунглях».

Мы не могли вызвать ни полицию, ни других представителей власти. Что нам оставалось делать, кроме как наблюдать? К счастью, родственник Салима сумел убежать и где-то спрятаться.

Вечером вернулся отец, и мы рассказали ему о случившемся. Рост отца всего пять футов семь дюймов¹³, и его вид нельзя назвать устрашающим. Но он постучал в соседскую дверь и спросил:

– Абу Салим, что происходит? Я слышал, сегодня была драка.

В ответ Абу Салим стал как заведенный твердить о желании убить двоюродного брата.

– Ты же знаешь, мы живем под оккупацией, – сказал отец, – и у нас нет времени на всякие глупости. Ты должен сесть и извиниться перед братом, а он должен извиниться перед тобой. Я не хочу, чтобы такое среди нас повторялось.

Как все соседи, Абу Салим уважал моего отца. Он верил в его мудрость даже в таких вопросах, как этот. Он согласился помириться с родственником, после чего присоединился к отцу на встрече с другими мужчинами района.

– Вот какая ситуация, – тихо сказал отец. – У нас здесь нет никаких властей, и положение ухудшается с каждым днем. Мы не можем продолжать воевать друг с другом, проливая кровь своих соседей. Мы сражаемся на улицах, сражаемся в домах, сражаемся в мечетях. Но всему есть предел. Хотя бы раз в неделю нам придется садиться и пытаться решать проблемы как люди. У нас нет полиции, а значит, не должно быть убийств. У нас полно проблем поважнее. Я хочу, чтобы вы сплотились. Я хочу, чтобы вы помогали друг другу. Мы должны стать похожими на единую семью.

Мужчины признали предложение моего отца вполне разумным. Они решили встречаться каждый четверг по вечерам для обсуждения местных проблем и разрешения любых конфликтов, которые могли возникнуть между ними.

Как имам мечети, отец видел свою миссию в том, чтобы дарить людям надежду и помогать им. Кроме того, из всех знакомых он был ближе всех к государственной власти. В этом он стал похож на своего отца. Но теперь он также мог говорить от имени ХАМАСа, обладая авторитетом шейха. Шейх пользуется бо́льшим уважением, чем имам, и скорее похож на генерала, чем на священника.

Отец вернулся домой три месяца назад, и с тех пор я старался проводить с ним как можно больше времени. Я стал председателем объединения исламского студенческого движения в нашей школе и хотел знать как можно больше об исламе и изучать Коран. Однажды вечером в четверг я спросил, можно ли присоединиться к нему на еженедельном районном собрании. Я сказал, что уже чувствую себя мужчиной и хотел бы, чтобы ко мне относились соответственно.

– Нет, – ответил отец, – ты останешься дома. Собрание для взрослых. Но я расскажу тебе потом, о чем там шла речь.

Я испытал разочарование, но и понял отца. Из моих друзей никому не разрешалось посещать еженедельные собрания. Но когда вернется отец, я, по крайней мере, буду знать, о чем там скажут.

Итак, он покинул дом на пару часов. И пока мама готовила вкусную рыбу на ужин, кто-то постучал в нашу заднюю дверь. Приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы выглянуть наружу, я увидел капитана Шая – того самого человека, который арестовал моего отца почти два года назад.

– Абук мавджуд?

– Нет, его здесь нет.

– Тогда открой дверь.

Я не знал, что еще делать, поэтому открыл дверь. Капитан Шай вел себя вежливо, как в тот раз, когда он пришел за моим отцом, но я чувствовал, что он мне не верит. Он спросил, можно ли осмотреть дом, и я понял, что у меня нет другого выбора, кроме как согласиться. Но как только военный начал обыскивать дом, переходя из комнаты в комнату, заглядывая во все шкафы и за двери, я пожалел, что никак не смогу предупредить отца. Тогда у нас еще не было сотовых телефонов. Но чем больше я думаю об этом, тем больше понимаю, что это не имело бы никакого значения. Отец все равно бы вернулся.

– Так, всем соблюдать тишину, – приказал капитан Шай отряду солдат, топтавшемуся снаружи.

Все попрятались за кустами и встали за стенами в ожидании отца. Терзаемый чувством беспомощности, я сел за стол и стал прислушиваться. Через некоторое время раздался громкий окрик:

– Стой, ни с места!

Затем послышались звуки шагов и мужские голоса. Мы понимали, что все это не к добру. Неужели отцу придется снова сесть в тюрьму?

Через несколько минут он проскользнул в дом, качая головой и виновато улыбаясь сразу всем.

– Меня снова забирают, – сказал он, целуя маму, а потом каждого из нас по очереди. – Я не знаю, сколько меня не будет. Ведите себя хорошо. Заботьтесь друг о друге.

Затем он надел куртку и ушел, так и не притронувшись к остывшей жареной рыбе.

И снова с нами стали обращаться как с беженцами – даже наши соседи, которых он пытался защитить от самих себя и друг от друга. Некоторые спрашивали об отце с притворным беспокойством, но мне было ясно, что на самом деле им все равно.

Мы знали, что отца содержат в израильской тюрьме, но никто не сказал нам, в какой именно. Мы потратили месяца три на его поиски по всем тюрьмам, пока наконец не услышали, что он сидит в специальном учреждении, в котором содержат только самых опасных преступников. «Почему?» – задумался я. ХАМАС не совершал никаких террористических актов. У отца даже нет оружия.

Как только мы узнали, где заключен отец, израильские власти разрешили нам навещать его раз в месяц по полчаса. К нему могли прийти только двое, поэтому мы, дети, ходили с мамой по очереди. Когда я увидел его в тюрьме в первый раз, меня поразило, что он отрастил длинную бороду и выглядел измученным. Но было приятно увидеть его даже таким. Он никогда не жаловался. Он только хотел знать, как дела у нас, и просил рассказывать о нашей жизни все до мельчайших подробностей.

Во время одного из свиданий он вручил мне пакетик конфет. Он объяснил, что заключенным дают по одной конфете через день, и, вместо того чтобы съедать, он собирал их, чтобы отдать нам. Мы стали бережно хранить конфетные обертки до того дня, когда его вновь выпустят на свободу.

И этот долгожданный день настал! Мы не ждали отца и, когда он вошел, немедленно прижались к нему, будто боясь, что он нам приснился. Весть о его возвращении разлетелась быстро, и в течение следующих нескольких часов люди толпились в нашем доме. Приветствовать его приходило так много людей, что мы мигом опустошили все баки для воды, стараясь напоить каждого. Я ощущал гордость, наблюдая, как восхищаются отцом и какое очевидное уважение испытывают к нему люди, однако в то же время злился. Где они были, пока отец страдал?

После того как все разошлись, отец сказал мне:

– Я тружусь не для них, не ради людской похвалы и не для того, чтобы они заботились обо мне и моей семье. Я тружусь ради Аллаха. И я знаю, что вы все платите такую же высокую цену, как я. Вы тоже слуги Аллаха, а значит, должны проявлять терпение.

Я понимал, что он хочет сказать, но и гадал, знает ли он, насколько все было плохо в его отсутствие?

Прямо во время разговора в заднюю дверь опять постучали. Израильтяне снова его арестовали.