Читать книгу: «Хрупкая тайна», страница 7

Глава 8

Кэнди

Я разговаривала.

Господи, я правда разговаривала с человеком дольше десяти минут. Мне приходится остановиться около входной двери под звук уезжающей машины, чтобы убедить себя в реальности происходящего. Это кажется такой выдумкой, и все же кожу губ покалывает, напоминая и не давая разуму быстро выкинуть воспоминания.

Когда в последний раз разговор с человеком ощущался так… нормально? Думаю, лет в тринадцать. А сейчас мне уже восемнадцать, и я заново учусь реагировать на вещи, кажущиеся для других обыденными.

В мои десять лет Джереми назвал меня афазией, прочитав в интернете статью о данном расстройстве. Я тогда сильно расстроилась, подумав, что он мог быть прав, пришла домой и рассказала об этом отцу. Папа два часа успокаивал меня: говорил, что со мной все в порядке, потому что я умею говорить и могу воспринимать чужую речь. Он в тысячный раз напомнил, что не обязательно постоянно разговаривать с людьми, и сказал, что в детстве был таким же молчаливым и любил вести беседу с определенным кругом лиц.

Моя неуверенность в себе даже в те годы росла в геометрической прогрессии. Я боялась сказать лишнего и показаться глупой, поэтому предпочитала стоять рядом с Ханной и молчать. Но сегодня я разговаривала с Коулом. Внутренняя вспышка, которая слишком отчетливо ощущается внутри.

Господи, я даже не люблю разговаривать.

Мне это не нравится!

Я живу в своей голове, копаюсь в себе и сторонюсь других. Так и происходило на протяжении последних пяти лет. Каждый день я вставала с мыслью, что хочу закрыться подальше от мира и просто лежать в тишине… Но сегодня в машине мой рот почему-то не закрывался, задавая все больше и больше вопросов. И, наверное, для других людей это не показалось бы удивительным, но они и не жили пять лет в молчании, чтобы понять мое беспокойство.

Все новое ощущается опасно, как хождение по грани, и стоит лишь переступить черту, как перед глазами промелькнет точка невозврата.

Я стою около входной двери на протяжении пяти минут, стараясь довести тело до состояния выступивших красных пятен на коже от холода. Но ничего не помогает. Ничто не может объяснить смену в собственном поведении.

Разве я могу… Имею право вести себя так, будто продолжаю жить? Это вообще нормально – продолжать жить в моем случае? Не становлюсь ли я эгоисткой? Не предаю ли память Ханны, знакомясь с людьми?

– Кэнди Митчелл, где ты была? – грозно произносит мама, как только я открываю дверь. – Ты видела время? Уже практически полночь!

Из меня вырывается испуганный вдох, когда передо мной возникает мама с глиняной маской на лице. Ее шелковистые золотистые волосы украшают мои заколки с медвежатами, а на пижаме виднеются остатки мороженого. Зеленые глаза подозрительно щурятся – значит, что-то не так, особенно учитывая расставленные по бокам руки. Я никогда не боюсь маму. У нас довольно доверительные отношения, но сейчас она находится в стадии творческого безумия, а в такие периоды я предпочитаю зависать с папой.

– Мам, сейчас только одиннадцать. Не полночь, – опускаю взгляд и прохожу на кухню. – И я же вроде уже могу нарушать комендантский час?

На самом деле у меня его никогда и не было. Тот период, когда дети упрашивают родителей подольше погулять с друзьями, был мною пропущен.

– Ну уж нет, мисс! Ты не можешь приходить домой, когда захочешь! – мама хмурится, оглядывая меня. – Ты хоть представляешь, как волновался твой отец?

Я перевожу взгляд на диван, на котором тихо сопит отец. Заметив это, мама фыркает и выдыхает.

– Ладно… Я волновалась.

– Мам, все нормально. Тем более ты могла мне в любую минуту позвонить и спросить, где я нахожусь. Я же сказала, что хочу пройтись пешком.

Мне непонятна реакция мамы, ведь она дважды писала мне, спрашивая, в порядке ли я, и незамедлительно получала положительные ответы.

– Да. Но обычно у тебя это занимает сорок минут, а не два часа.

Она не уйдет, пока не услышит, что я делала.

– Я гуляла, – сажусь на барный стульчик, складывая руки на кухонном островке. – Решила пойти обходным путем.

– Кэнди Митчелл, посмотри мне в глаза, – она приближается ко мне и выгибает бровь. – У меня на лбу написано, что я дура? В твоем возрасте я придумывала отмазки куда лучше и правдивей. Неумение врать у тебя – от отца.

Я поджимаю губы и виновато улыбаюсь, не понимая, чего она ожидает.

– Я видела, как тебя подвез парень. И даже слышала ваш разговор, – ее голос от строго наконец переходит в заинтересованный.

Это разве не нарушает какой-то кодекс личных границ?

Мама просто не подчиняется принятым в обществе правилам и поступает так, как хочет. И вообще-то в большинстве случаев это восхищает… Но точно не сейчас! Она что, стояла у окна и подслушивала наш с Коулом разговор о просмотре его будущей игры? Господи, мне стоит бить тревогу, потому что мое лицо, уверена, сейчас красного оттенка, как у людей с высокой, опасной для жизни температурой.

– Ты подслушивала?! – возмущаюсь, все еще не веря в то, что она действительно сделала это.

– Я… интересовалась, – поправляет меня, будто это меняет дело. – И он довольно милый парень.

– Мама! – я встаю из-за стола. – Ты вообще знаешь, что такое «личное пространство»?

– Я таких плохих слов не знаю, – смеется она, не замечая моего гнева. – Кэнди, я твоя мать, ты можешь не стесняться говорить о парнях при мне. Тем более мой опыт в общении с ними может тебе пригодиться.

Нет. Неужели она это серьезно? Матери вообще ведут себя так?

– Нет! Не смей мне говорить о своем опыте, – думаю, я буду очень близка к приступу рвоты, если она и вправду начнет об этом рассказывать. – И ничего не произошло. Он просто довез меня до дома.

– Когда отцу ты сказала, что хочешь пройтись пешком?

– Я и хотела пройтись пешком. Просто потом случайно встретила его на улице, – понижаю голос до шепота и стараюсь пройти мимо нее в свою комнату, но мама преграждает мне путь.

– Случайно встретила его на улице, хм, – загадочно шепчет, хлопая ресницами. – Может, хватит уже врать своей матери? Я вообще-то могу посадить тебя под домашний арест…. Как его зовут?

Она шутит. Мама имеет огромный список причин, по которым наказывать детей за провинность неправильно, считая, что адекватный разговор – залог к решению любой проблемы. Но сейчас она делает вид, что и вправду запрет меня в комнате (словно я горю желанием оттуда в принципе выходить).

– Коул. А теперь дай пройти. Я хочу спать.

– Вы целовались?

– Что? НЕТ! Он просто довез меня до дома.

– …и просто предложил прийти на свой матч. Ну да, конечно! Именно так и поступают все парни-спортсмены: стоят на улице, ждут незнакомцев – и тут же предлагают им прийти на матч.

Господи!

Что она хочет услышать? Неужели правда (о том, что я пошла к дому Клиболда, встретилась с его матерью, которая напала на меня, а потом по чистой случайности меня спас Коул) будет звучать более правдоподобно?

– Мам, что ты хочешь услышать? – устало выдыхаю, останавливаясь на месте. – Между нами ничего нет. И это правда. Можешь не верить, но это так.

– Я хочу знать, нравится ли он тебе?

Гвеннет Митчелл даже в своей шелковой синей пижаме и с белой глиной на лице выглядит убедительнее, чем детектив Киттинг на лекциях.

– Ну, как человек… да..? – выгибаю бровь и качаю головой. – Я бы не стала садиться в машину к человеку, который мне не нравится.

– Ты знаешь, что я имею в виду, Кэнди. Привлекает ли тебя Коул?

Эти разговоры с мамой ощущаются, как ложка соли во рту.

– Спокойной ночи.

– Я еще не закончила!

– Спокойной ночи, мам. Я очень устала.

События смешиваются. Я не могу сконцентрироваться на чем-то одном: на словах Марии, на Клариссе Клиболд или на разговоре с Коулом.

И вот по этой причине мне нравится сидеть дома: потому что я знаю наперед все мысли, которые пронесутся в голове за день, и могу не опасаться чего-то нового. Но как только я переступаю порог дома, тело переключается в режим паники.

Все кажется опасным. Непросто снова перейти через дорогу, помочь кому-то или упасть с лестницы. Каждый взгляд прохожих, каждый громкий вздох и каждый разговор ощущается опасно.

Все новое, неизведанное мною, вызывает приступ тревоги. А в стенах собственной комнаты этого чувства нет. Я знаю ее наизусть, ведь изведала каждый уголок и изучила, в какой момент в голову ворвется та или иная мысль.

Я знаю такую Кэнди Митчелл. Я контролирую ее.

А Кэнди Митчелл, которая может разговаривать с человеком, кажется опасной. До боли напоминающей тринадцатилетнюю меня. Ну, и что с ней стало, хм? К чему ее привел разговор с незнакомцем?

Внутренний страх общения с людьми вызван опасением. Опасением не за свою жизнь.

Общение со мной губит всех, кроме меня.

***

Стадия отрицания проходит, и на ее месте появляется принятие. Я не пытаюсь сбежать из аудитории. Сажусь на дальний ряд, достаю наушники и прикладываю руки к глазам, надеясь, что Андреа Бочелли отвлечет от людей, которые быстро заполняют пространство.

Удивительным образом мне удалось заснуть позавчера после встречи с Коулом, когда решение в голове засветилось красной лампочкой.

Я нашла выход. И плевать, что он заключается в избегании всех людей на свете. Это моя зона комфорта. Область, в которой боязнь причинить кому-то боль становится минимальной. В особенности после вчерашнего анонса в нью-йоркском СМИ о скором выходе расследования, которое Альберт Бестер готовил на протяжении года. Мое имя упоминается в нем пять раз. И как родители ни пытались угрожать компании судебными исками, это расследование все равно выйдет. Я это приняла еще год назад – как только узнала, что оно ведется, – поэтому особого выбора у меня и не было. Лучше мне самой от всех отдалиться, чем потом снова почувствовать одиночество, как уже было прежде с Джереми и Гарретом.

К счастью для других, Кэнди Митчелл суждено быть одиночкой.

Музыка в наушниках играет настолько громко, что я чувствую телом, как пара человек с передних рядов оборачиваются в поиске источника звука. Сейчас мне все равно, что студенты сочтут меня безумной и не уважающей других. Музыка спасает в толпе людей и является единственной приятной громкой вещью в жизни. Только надевая наушники, я не пугаюсь уровня звука, приближающегося к максимальной отметке.

Но как только кто-то толкает меня в плечо, я жмурю глаза сильнее, словно ожидаю удара, а после приоткрываю их, замечая парня, сидящего на одном ряду со мной. Он кажется знакомым: рыжая копна волос, радушная улыбка и щенячьи глаза, желающие познакомиться.

– Лекция началась, – шепча, наклоняется ко мне, когда я снимаю наушники. – Профессор Томас – единственный, кто считает, что мы находимся в XVIII веке, и если мы отвлекаемся, нас нужно пороть.

Я киваю, выдавливая легкую улыбку на лице, и смотрю на преподавателя, недовольно оглядывающего аудиторию.

– Я Шон, – он протягивает мне руку через стол. – Я помню тебя. Ты общаешься с хоккейной командой.

Шон? Я не поворачиваюсь к нему, делая вид, что не слышу, а сама мысленно пытаюсь вспомнить человека с таким именем за последние три недели.

– Мы виделись в кафетерии, – продолжает Шон, все еще не убирая руку.

Точно. Парень, который пытался сфоткать нас и которого Джонатан считает вуайеристом.

Я сцепляю челюсти вместе, чувствуя исходящую от него неуверенность. Его рука все так же висит в воздухе в ожидании обмена рукопожатиями. Он знает, что я услышала. Мне не хочется никому делать ему больно, правда. Но выход, заключающийся в отстранении от всех, радикальный.

– Не знаю, что Харрис и Найт успели наговорить тебе, но я не такой, ясно? – его голос понижается, как от обиды. – Я не подкрадываюсь на вечеринки и не фоткаю голых студентов исподтишка.

Он наконец убирает руку и через несколько секунд начинает записывать конспект.

– Они мне ничего не рассказывали, – все же отвечаю через пару секунд, ощущая груз вины за молчание.

Шон больше не пытается завести со мной разговор, опустив голову и не поверив моим словам. Так будет лучше.

До окончания лекции напряжение между нами не спадает, но никто и не пытается нарушить его. И как только профессор проговаривает последнюю фразу, Шон сразу поднимается и бежит вниз, не обращая внимания на выкрики некоторых студентов. Я внимательно слежу за удаляющейся спиной, не успевая расслышать, что конкретно ему сказали, но, по ощущениям, в их словах не было ничего приятного.

Как только аудитория опустела, собираю вещи и иду к библиотеке, которая находится в другом корпусе через дорогу: там я смогу переждать окно перед следующей лекцией. Вдруг мое внимание привлекают два силуэта около входа на поле для тренировок по американскому футболу: Гаррет крепко держит Джереми за шиворот футболки, пытаясь оттащить его.

Я останавливаюсь в двадцати метрах и не шевелюсь, продолжая наблюдать.

Что у них происходит?

Гаррет и Джереми практически не ссорились за те годы, сколько я знала их. Они могли ударить друг друга, а через минуту забывали о потасовке и смеялись. Нужно подождать минуту: Гаррет и Джереми пожмут друг другу руки и улыбнутся… Но этого не происходит. С каждой секундой движения Гаррета становятся все агрессивнее, а Джереми, чуть не спотыкаясь, безуспешно пытается пройти на поле.

Пора уходить. Это больше не мое дело. Их ссоры не должны волновать меня. И все же мысленно я продолжаю отсчитывать секунды до момента их примирения.

Джереми замечает меня. Он резко поворачивается в очередной попытке убрать хватку Гаррета с плеч – и его глаза останавливаются на мне. Джереми смотрит в мою сторону десять секунд, словно убеждая сознание, что это я.

Теперь точно пора уходить. Как последняя трусиха, я быстрыми шагами направляюсь в сторону библиотеки, мысленно надеясь, что они не пойдут за мной.

– Кэнни! – все же слышится голос Джереми в двадцати метрах от меня. – Постой, не беги так быстро.

От его голоса я ощущаю неприятный холодок по рукам. Он обычно не звучит так… радостно? Да, Джереми входит в узкий список тех самых людей, чьи нотки в голосе начинают теплеть только от приближающейся вспышки агрессии.

– Да постой же ты! – он наконец добегает и за считанную секунду разворачивает меня за запястье в свою сторону.

Я прикусываю язык от неожиданности, а глаза расширяются от страха перед неизвестностью. Телесный контакт давно не определяет нас двоих. Раньше я часами могла поглаживать его волосы, пока он не успокоится, а сейчас вздрагиваю, как ошпаренная кипятком.

– Почему ты убегаешь от меня, Кэнни? – чуть приподнимает уголки губ, все еще не убирая руку, и склоняет голову.

Нет, это точно не похоже на нормальное состояние Джереми. Ну, или он изменился до неузнаваемости за эти пять лет.

– Я не убегала… Просто спешила в библиотеку, – поджимаю губы, стараясь забрать у него свою руку.

Джереми разрывает хватку, как только чувствует мою попытку сделать это, и хмурится. Я тоже. В нос попадает запах алкоголя, исходящий от него. Господи, да он же пьян! Запах спирта окутывает с ног до головы с такой силой, что если подышать в алкотестер, то и мой результат будет положительным.

– Ага, да, – его язык заплетается, хотя на ногах стоит уверенно. – Ты начала убегать, как только я заметил тебя.

– Тебе показалось, Джер.

Почему он пьян? Нет, не так: почему пьяный Джереми пришел в университет? Теперь понятно, по какой причине минуту назад Гаррет не пускал его на поле. И ясно, откуда в нотках голоса Джереми вдруг появилась радость: это не его изменения, а всего лишь спирт.

– Вранье, Кэнни, – практически пропевает он, улыбаясь. – Ты избегаешь меня. Нас. Избегаешь с самого начала учебы.

В эту секунду сзади Джереми появляется Гаррет. Он выглядит разъяренным. Его каштановые волосы беспорядочно спадают на лоб, покрытый капельками пота; спортивный костюм испачкан грязью; глаза Гаррета сверкают от злости, а челюсти плотно сжимаются. Я слишком долго осматриваю второго бывшего друга, но он за все это время на меня не смотрит.

– Не понимаю, о чем ты говоришь. Я никогда не избегала вас, просто мне правда нужно спешить.

У моей лжи горький привкус. Но я настолько привыкла ощущать ее во рту, что даже не обращаю на нее внимания.

– И снова вранье. Ты повторяешься, Митчелл, повторяешься, – не унимается Джер, складывая руки в карманы.

– Все, с тебя хватит, – Гаррет снова приближается к нему, хватая за плечо.

– Не трогай меня! Отвали, – Джереми толкает его в грудь. Не сильно, но достаточно, чтобы разозлить друга еще сильнее. – Я разговариваю с Кэнни, ясно?

Почему я все еще стою? Почему даже пропитанное ядом и спиртом детское прозвище звучит так тепло?

– Закрой рот, Джер, тебе пора домой, – но Джереми не обращает внимания на слова Гаррета, снова уделяя внимание мне.

– Так как тебе университет, хм? Появились друзья или что-то вроде того?

– Появились, – лепечу я быстрее, чем обдумываю. – Ну… есть пару человек, с кем я могу поговорить после лекций или сходить в кафе.

Даже не осознаю, почему лгу. Может, хочу увидеть в их глазах злость, обиду… грусть? Это так глупо, что мне хочется ударить себя.

– Правда? Рад за тебя, – по слогам проговаривает Джереми. – И что вы делаете в кафе?

Его слова звучат едко, практически как соль на содранной ране. Я хмурюсь, не отвечая.

– Джереми, хватит, – повторяет Гаррет и не делает ни единого движения к нему – наверное, не желая, чтобы люди на улице заинтересовались происходящим.

– О, Христос, я просто разговариваю со своей подругой, не так ли?

Джереми ухмыляется на последних словах, без объяснений давая мне понять, каким сарказмом наполнено «подруга». Я впиваюсь ногтями в ладонь, сдирая кожу, и киваю, смотря в его горящие пьяные глаза.

– Вот видишь, Гаррет, Кэнни не против. Ну, и как тебе новые друзья?

– Все нормально. Они хорошие, добрые и относятся ко мне с уважением, – сама не замечаю, как каждое слово начинает выходить сквозь сжатые зубы.

Мои щеки краснеют, а грудная клетка вздымается быстрее.

– Ох, ну да, главное – что с уважением. В дружбе ведь самое важное – это гребаное уважение, – не скрывая, смеется Джереми и сразу проводит языком по зубам. – Ты молодец, хорошо справляешься.

– Что это значит?

– Не ищи подвоха в моих словах. Я просто рад, что у тебя получается заводить новые знакомства.

– Ладно, – облизываю пересохшие губы. – Я была рада с вами увидеться, но мне уже пора.

Нужно уходить, пока ситуация не стала необратимой. Джереми и алкоголь несовместимы, потому что под воздействием высокого градуса он перестает сдерживаться, становится открыт миру и показывает, какой ураган происходит у него внутри. И прямо сейчас мой бывший друг очень близок к той самой стадии, чтобы показать мне, кем я являюсь для него на самом деле.

– Снова убегаешь, – кричит мне в спину Джереми. – Типичная Кэнди Митчелл.

– Джереми! – я слышу, как Гаррет хватается за него, и торможу на месте.

Я всматриваюсь в кирпичное здание перед глазами, чтобы отвлечься и не начать обдумывать реплику Джереми. Начинаю считать до ста и заставляю ноги сдвинуться с места.

– Я говорю неправду, хм? Ну же, Гаррет! Разве я вру сейчас?

– Ты гребаный кретин, Джер. Закрой рот, пока я не врезал тебе на глазах у всего Брукфилда, потому что я, мать твою, близок к этому.

Я настолько глубоко вздыхаю, что живот мгновенно пронзает укол боли, и делаю первый шаг.

Просто уходи, беги, не разворачивайся.

Джереми говорит правду. Я избегаю, ухожу от проблем, прячусь. Делаю все, чтобы никто даже не подумал приближаться ко мне. Лучше уж быть «мертвецом» в жизнях близких людей, чем по-настоящему сделать такими их.

– Постой, – я подскакиваю, как только рука Джереми снова касается моего запястья. – Хватит, Кэнни, прекрати убегать от меня.

– Джереми, прекрати, – шепчу. – Пожалуйста, не начинай.

– Так значит, ты прекратила притворяться, что все нормально? Не думал, что для этого потребуется пять гребаных лет!

Мой рот открывается от шока. Он не мог. Прошлые слова Джереми били не так сильно, потому что только сейчас я ощущаю сколы на собственной броне.

– Хватит, – повторяю. – Мне необходимо добраться до библиотеки.

– К черту библиотеку! К черту твое вранье и избегание! Поговори с нами.

– О чем, Джереми?

– О нас!

– Что мне следует сказать?

– Какого хрена происходит? Почему ты не можешь прекратить делать из меня идиота и просто поговорить?

– Я не делаю из тебя идиота, – спокойно отвечаю, чувствуя, как по ладоням скатывается струйка крови. – Ты пьян. И тебе пора домой.

– Не начинай вести себя, как Гаррет.

– Но он прав. Ты пьян, Джереми, и я не хочу разговаривать с тобой в таком состоянии.

– Да ты в любом состоянии не хочешь разговаривать со мной. Не важно, где мы находимся и что делаем. Тебе плевать, похороны это или университет. Ты просто не хочешь говорить со мной.

Я отшатываюсь так, словно меня бьют кувалдой по голове, и начинаю быстро моргать.

– Не нужно делать этого, – приказываю, выставляя указательный палец со скатывающимися по нему капельками крови. – Не говори…

– …о похоронах?! – выплевывает Джер.

Гаррет и я переглядываемся. Наверное, мы оба ощущаем ужас и лавину болезненных воспоминаний. Создается впечатление, что от одного упоминания похорон становится физически плохо. Будто прошло не пять лет, а несколько минут. Словно Джереми и Гаррет подбежали ко мне сразу, как гроб Ханны закопали.

– Джереми! —Гаррет отчаянно качает головой. – Не здесь.

– Почему? Почему вы все делаете вид, будто этого не произошло? – со злостью цедит Джереми, запрокидывая голову назад. – Ханна умерла, Кэнни. Ее больше нет.

Мое сердце бьется с такой скоростью, что готово выпрыгнуть и покинуть тело. Он не имеет права говорить мне это, будто я понятия не имею!

Я была на похоронах!

Я видела тело Ханны!

В отличие от них, я стояла прямо у гроба и своими глазами видела мертвое лицо своей лучшей подруги.

– Замолчи, – шиплю, понимая, что на щеках появляются соленые дорожки. – Не смей говорить мне, будто я не знаю!

– Она умерла, – Джереми повторяет снова, наверное, не осознавая, как это отражается на мне. Словно он не видит, как слезы скатываются из уголков глаз. – К сожалению, Ханны больше нет с нами… Но мы не умерли! Так почему тогда ты делаешь вид, что похоронила и нас с Гарретом?

Я качаю головой из стороны в сторону в такт собственным всхлипам и прикладываю руку к губам, надеясь, что они не покинут тело. Самое отвратительное свойство в людях – считать, что они имеют право надавливать на болезненные точки, и надеяться, что через невыносимую боль придет исцеление. Какая-то дерьмовая игра в правду, где у тебя есть единственный выбор – принимать, а не отвечать.

– «Похоронила вас»? О чем ты, Джереми? – шиплю, уже со злостью в движениях стирая слезы. – Это вы сделали вид, что меня больше не существует!

– Нет! Все было не так. Ты единственная делала вид, что смерть Ханны коснулась только тебя.

– Пошел ты, Джереми!

Мне стоит удивиться тому, с какой ненавистью я кидаю слова ему в лицо. Кажется, моих сил обычно хватает только на принятие очередных неудачных новостей о том дне и на самообвинения. Но сейчас, сжимая руки в кулаки, я больше всего на свете желаю рассказать обо всех накопившихся чувствах внутри, бурлящих вместе со злобой.

Лицо Джереми вытягивается. Он тоже не ожидал от меня такой реакции. Ему требуется около пяти секунд, чтобы осознать, что я сказала.

– Все пять лет мы понимали твои чувства. Знали, что тебе сложнее, чем нам. Но это вовсе не означает, что нам не было больно, Кэнни!

– «Понимали мои чувства»? – горько усмехаюсь, делая неосознанный шаг к нему.

Именно эта реплика Джереми цепляется за самую гноящуюся рану внутри. Ту, что я даже не пытаюсь лечить, зная, что это невозможно.

– Как вы можете понять мои чувства, хм? Вас там не было!

Я защищаюсь. Словно принятие того факта, что кто-то может чувствовать то же самое, уменьшит мою боль. А так нельзя. С Ханной нельзя так поступать.

– Она была и нашей подругой! – взрывается Джереми, крича на меня. – Ханна была нашей лучшей подругой!

– Я тоже была вашей подругой! И вы оставили меня! – у меня не получается выкрикнуть, но мой шепот достаточно громкий. – У тебя, Джереми, был Гаррет, а у меня – никого! Так что даже не думай делать вид, что хотя бы примерно понимаешь, что я чувствую.

В эту секунду все понимают, какая пропасть выстроилась между нами за пять лет. Мы могли думать иначе, сохраняя в себе радостные и детские воспоминания и дорожа ими, но, встретившись в реальности, никто больше не может отрицать, что слово «друзья» покрыто пылью, как что-то древнее. Мы втроем – не больше, чем посторонние, знающие о привычках друг друга.

– Кэнни…

– Не смей больше так называть меня! Меня зовут Кэнди, – последним мазком прохожусь по нему, замечая, как его лицо приобретает оттенок вины, и ухожу.

Если они не ненавидели меня раньше, то пусть начнут сейчас.