Читать книгу: «Соленый ветер Ле Баркарес»

Глава 1: Баркарес. Июльский вздох.

Жара ударила в лицо, как пар от кипящей воды. Водитель помог достать чемоданы из прохладного салона такси. А я втянула в легкие средиземноморский воздух. Боже, этот воздух! Густой, тягучий, пропитанный терпким ароматом раскаленных пальм и соленой остротой моря. Соль щипала губы, мгновенно оседала на коже, стягивая её. Я зажмурилась и вдохнула полной грудью. Первый глоток Ле Баркареса – лечащий бальзам и острый укол одновременно.

– Живи. Почувствуй снова вкус жизни, – слова прозвучали во мне ощущением. Я открыла глаза.

Море. Нестерпимое, слепящее синее. Оно играло всеми гранями синевы. В чистом виде морская бесконечность. Далёкий вал поднимался синей стеной, пока гребень не рассыпался пенным кружевом у самых ног купальщиков. Шипение. Шуршащий отлив. Ритм древнее самого времени. Солнце било в упор, превращая поверхность моря в колышущееся поле жидкого золота в гранях сапфира. Миллиарды бликов плясали, уводя взгляд к зыбкой черте горизонта. Глубокий гул водной массы обрушился на меня, вибрируя в костях, – вечный монолог стихии.

Эта сияющая гладь у берега обманчива. Я знала. Шагни глубже – и холодные струи обовьют лодыжки с цепкостью, обещающей больше. А там… там синева сгущалась до чернильной, становилась тяжелой, бездонной, буквально вытаскивая тебя на картины Айвазовского. Там таились глубины, где свет гаснет. Прекрасные. Равнодушные. Я чувствовала, как подкатывает знакомый холодок страха, пробегая мурашками по спине. Глубина. Она была здесь, физически ощутимая. Моя старая спутница, вернувшаяся с удвоенной силой после… Я отвела взгляд, уцепившись за берег. Белые домики – кубики сахара, зелень кедров и пальм, буйство бугенвиллий. Средиземноморская идиллия из маминых книг.

– Как мы мечтали сюда вместе, мам…, – щелчок в сознании. Запах больничного антисептика, лекарств и безнадежности перебил соль и песок. Хоспис. Тиканье часов. Ее рука в моей – легкая, уже почти невесомая, как пучок сухих прутиков:

– Анечка… не плачь… Больно, ох как больно…

Леденящая беспомощность. Я не могла остановить неизбежное. Только держать эту хрупкую руку, слушать редкий ритм дыхания. И тогда, в самый черный миг, внутри щелкнуло. Жестко. Окончательно: жить. Так отчаянно жить!

Мама угасла в феврале, под вой метели. А я… Продиралась сквозь бумаги, продавала нашу квартиру, покупала билеты с тремя пересадками. Одна. Потому что терять было нечего. Потому что жизнь у меня одна. И потому что ее последний шепот, уже на грани тишины, жгли меня раскаленными углями: «Живи, Аня. Чувствуй жизнь. Радуйся… каждой секунде… Перестань бояться… Помнишь, как ты боялась глубины в детстве, после того случая? Не дай страху снова украсть у тебя море…».

Именно это привело меня сюда. В Ле Баркарес. На шесть месяцев. Временное пристанище, пока ищу свой дом на этой земле, купленный на деньги от нашей с мамы квартиры. И противостоять главному страху. Тому, что вернулся, как тень горя. Боязни глубины. Талассофобия¹. Мама знала. Помнила тот ужас, как я наглоталась воды, когда меня спасли из моря. И велела перестать бояться.

Я повернулась к дому, тяжело вздохнув. «Дом для отдыха на берегу Средиземного моря» – гласило объявление. Небольшой, белоснежный, с терракотовой черепицей и синими ставнями. Но время и солнце оставили следы: облупившаяся штукатурка, перекошенные ставни, сад, превратившийся в джунгли из дикого винограда и колючек. Запустение. Как будто дом затаился в ожидании.

Тень у калитки шевельнулась. Агент, мсье Рено, маленький, юркий, с вечно влажным лбом, подошел, улыбаясь слишком широко.

– Мадмуазель Анна! Bienvenue! Прекрасный день для заселения!

Он суетливо вручил тяжелый старомодный ключ.

– Вот. Прекрасного отдыха! Вода, свет – подключены. Газ… плита газовая, баллон нужно заправить, хозяин поможет…

Я кивала, оглядывая дом, густые заросли, скрывающие соседний участок. Влажные ладони вытерла о джинсы.

– Спасибо, мсье Рено.

Он замялся, покопался в портфеле.

– Ах да… Вторая половина дома… она занята. Хозяином. Мсье Этьен Дюран.

Рено нервно оглянулся на заросли, понизил голос.

– Он… редко появляется. Почти всегда на своей верфи или в море. Ночью бывает, но редко. Очень… тихий. Незаметный. Так что не беспокойтесь!

Риелтор махнул рукой, но его глаза избегали моих, а в голосе сквозила натянутость. Что это предостережение? Или просто дискомфорт от жары?

– Хорошо, – ответила я, стараясь быть спокойнее, чем себя чувствовала внутри.

Хозяин редко появляется. Значит, буду одна. По-настоящему. Это должно было помочь. Но его слова и этот беглый взгляд оставили не пустоту, а щемящее чувство настороженности. Ощущение, что за буйной стеной зелени скрывается не просто стена, а чье-то молчаливое присутствие.

Риелтор уехал. Пыль от «пежо» осела на раскаленный асфальт. Я осталась одна. Ключ холодно упирался в ладонь. Шум моря, приглушенный зарослями, накатывал ровным гулом. Жара обволакивала. Запахи цветов, соли, пыли, нагретой листвы… и едва уловимый, горьковатый дымок? Я обернулась – никого. Наверное, показалось.

Я подняла голову, глядя сквозь плющ на ослепительную синеву неба.

– Вот я и здесь, мам. Начало. Шесть месяцев.

Шесть месяцев, чтобы найти новый дом… и себя. В сумке пальцы нащупали гладкий холодок. Я вытащила маленькую сувенирную тарелочку – ярко-синее море, желтая лодочка, неуклюжие рыбаки. Отсюда, из Баркареса. Десять лет назад, Electrobeach Festival², песок в волосах, басы, смешивающиеся с прибоем. Потом – домой, к маме.

– Посмотри, мам! Море там… живое!

Она взяла тарелочку, ее глаза светились детским любопытством.

– Как красиво, Анечка. Надо будет нам туда обязательно. Вместе.

Но приливная волна болезни уже накатила на мамин берег…

Сейчас я сжимала тарелочку, ощущая как края вдавливаются в ладонь.

Ее слова. Мой маяк: «Перестань бояться жить».

Я вставила ключ в скрипучую дверь. Щелчок. В первое мгновение меня окутал запах затхлости, пыли, закрытых помещений. Я шагнула в полумрак своих комнат. И уже почувствовала прохладу, пахнущую старой древесиной. Оставила вещи в небольшом холле и прошла к распахнутым французским окнам на террасу.

И снова – оно. Море. Теперь ближе, ярче, еще глубже. Оно заполнило проем, как живая, дышащая картина. Шум стал отчетливее: шелест приливной волны, грохот гальки под ней. Я вышла на общую террасу. Солнце жгло плиты. Внизу, за олеандрами и диким инжиром, виднелась узкая тропинка к пляжу. К моему испытанию глубиной.

Сердце забилось чаще, предательски сжалось горло. Я прижала мамину тарелочку к груди, туда, где горели ее словам:

– Чувствуй жизнь. Радуйся. Будь смелее, Анечка!

Я смотрела на бездонную, манящую и ужасающую синеву. Первый шаг сделан. Я приехала. Теперь – следующий. Самый страшный. Шаг к воде. Ради нее. Ради себя. Ради нового дома у этого моря, которое нужно было заново приручить.

Ветерок с моря донес свежесть, смешанную с теплом. Он коснулся лица, как легкое, невесомое перышко. Я вдохнула. Соль. Песок. Море. И страх. Но где-то под ним, едва различимо, пробивалось что-то новое. Упрямое. Как росток сквозь камень.

Я сделала шаг с террасы на раскаленный песок тропинки. Один. Потом другой. Навстречу синему гиганту. И в этот момент из-за густой стены олеандров, отделяющих участок мсье Дюрана, донесся тихий, но отчетливый скрип – будто отворили ставню.

Я замерла. Не одна?

Начиналось лето в Ле Баркаресе. Начиналась битва с бездной. Внутренней. И, возможно, не только с ней.

Глава 2: Пиксели и дыхание страха

Первые дни для меня превратились в «пыльный» марафон: шкафы, вывернутые наизнанку, терраса, выскобленная до первозданной плитки, комнаты, открытые для сквозняков вместо привычной для них затхлости. Физическая работа была благословенным наркозом, заглушавшим зов синевы за окном. Я занавесила окна плотной тканью – не наглухо, оставив щель для света, но достаточно, чтобы не видеть синюю громадину целиком. Вид на буйную стену зелени, скрывающую соседнюю половину дома, был безопаснее. Хотя иногда… иногда оттуда доносился приглушенный стук – металл о дерево или металл о металл. Краткий, отрывистый. Как будто кто-то что-то чинил. Хозяин? Мысль заставляла сердце сжаться.

– Старый дом с призраком? – мама бы оценила мою мысль.

Потом пришло время главной причины моего бегства-шанса. Моушн-дизайн клипа для Worakls³ и оформление видеодорожки для Electrobeach Festival.⁴ Ирония судьбы обжигала: клипы с морскими мотивами. Музыка, где синтезаторы переливались, как волны, а басы гудели, как подводные течения. Я боролась за этот заказ, потому что чувствовала эту музыку кожей еще до того, как страх снова сомкнул свои ледяные клешни. Это был мой билет в новую жизнь – шанс заявить о себе в Европе, начать все заново, жить там, где хочу, а не там, где могу. Не просто дизайн – искусство. Воздух для задыхающейся души.

Я погрузилась с головой. На графическом планшете рождались абстрактные формы: светящиеся медузы, переливы подводного солнца, динамика, передающая мощь и нежность океана. Worakls звучал на повторе, становясь частью моего дыхания. Я забывала. Была художником. Творила жизнь. И в этот момент из-за стены, за зеленой завесой, донесся тот же стук. Металлический, уверенный. Я вздрогнула, линия на экране поплыла.

– Золотые руки, – мелькнула мысль. Но чьи?

Но море было рядом. Оно напоминало о себе гулким прибоем. Соленым ветром, пробивающимся сквозь щель в занавеске. Навязчивым шепотом:

– А что, если выйти? Просто подойти?

Однажды утром, после ночи, когда на экране ожили косяки светящихся рыб, я почувствовала прилив странной, хрупкой смелости. Солнце лилось золотом. Воздух искрился.

– Живи. Чувствуй. Перестань бояться. – Мамин голос звучал отчетливо.

Я отодвинула стул, встала. Сердце забило тревожный набат. Я проигнорировала его. Прошла через террасу, мимо планшета с созданным кадром. Спустилась в сад. Заросшая тропинка вилась вниз. Шаги стали тяжелыми, ноги вязли в невидимой трясине. Запах соли густел. Гул прибоя превращался в рокот.

И тут оно накрыло. Не волна. Память. Яркая, жесткая, выворачивающая.

Детство. Жара. Другое море. 14 лет. Яркий купальник. Горячий песок. Мама на полотенце, улыбка сквозь усталость: «Иди, Анечка, покупайся!» Робко по колено. Ласковая вода. Подруга Алиса зовет глубже. Шаг. Еще шаг. И – ОНО. Волна-хищник сбоку. Подсечка. Опрокидывание. Холодный, темно-зеленый мрак. Соленая агония в носу, во рту. Песок, бьющий в лицо. Слепая паника. Барахтанье в бездне. Не могу встать! Где верх? Мама! Темнота. Холод. Ощущение брошенности. Никто не видит! Умру здесь, одна! Спасатель. Мама, бегущая в ужасе. Рыдания. Стыд. Ужас, въевшийся в кости. Чуть не умерла. И мамины руки, дрожащие, но крепкие, вытирающие слезы, воду и песок со щек… «Все хорошо, солнышко, все хорошо, я рядом…» Но хорошо не стало. Никогда.

Сейчас я стояла на тропинке, метрах в пятидесяти от воды. Но чувствовала все то же. Холодный пот по спине. Сердце – бешеный ритм в груди. Дыхание – рваные, хриплые вздохи. Ноги – ватные столбы. Перед глазами – темные пятна. Темнота. Холод. Никто не видит. Стыд. Ужас. Чуть не умерла тогда… а теперь мамы нет…И все началось заново.

– Нет! – хриплый вопль вырвался наружу. Я развернулась, бросилась бежать обратно, не оглядываясь. Запыхавшаяся, дрожащая, ворвалась в гостиную, захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной, как к щиту от вторжения. В ушах звенело.

Что всегда мне помогало забыться – работа. Надо было зарыться в пиксели. Я рухнула в кресло. Но экран, сиявший жизнью, теперь был чужим. Морские формы обрели зловещие очертания. Бездна. Та самая.

Я схватила черный карандаш. Почти исписанный. Нашла крафт-бумагу и начала рисовать. Не море Worakls. Я рисовала свое море. Черное. Беспросветное. Штормовое. Яростные мазки рождали хаос волн-поглотителей. Бездну, уходящую в ничто. В центре – крошечная фигурка, затягивающаяся черной воронкой. Я рисовала страх. Темноту, живущую во мне. Кошмар, вернувшийся с новой силой после потери мамы, моей главной защиты. Когда лист наполнился черной бурей, я отшвырнула карандаш. Он покатился, оставляя следы. Рисунок был криком. Ужасным. Безнадежным.

Отчаяние накатило, густое, липкое. Клип о море? Ирония. Я не смогу передать стихию, потому что для меня она – враг. Не смогу работать. Не смогу жить. Проиграла.

Слезы гнева и беспомощности жгли глаза. Я смахнула их тыльной стороной ладони, оставив черную полосу. Надо было двигаться. Иначе съест заживо.

И вспомнился запах. Теплый, сладкий, успокаивающий. Мамино миндальное печенье.

– Когда на душе скребут кошки, замеси тесто, Анечка. Руки заняты – голова отдыхает.

Я нашла в своих запасах яйца, сахар, соль, миндальную муку (купленную у улыбчивой мадам Фабр в крошечном épicerie на углу, там пахло оливками и свежим горячим хлебом). Месила тесто яростно, вкладывая в него фрустрацию, страх. Раскатывала, вырезала звездочки и полумесяцы (как мама), раскладывала на противне. Запах из духовки был бальзамом. Дом наполнился теплом и памятью.

Пока печенье золотилось, я заметила у границы участков, возле олеандров, свежий отпечаток – четкий след грубого подметка ботинка, гораздо крупнее моего. Сердце сжалось. Он был здесь. Совсем недавно. Призрак оставил след.

Печенье остыло. Я разложила его на тарелку. Не для себя. Идея родилась сама: угостить соседей. Узнать о месте. О людях. О нем.

Первая остановка – дом напротив. Пожилые Клеманы. Их патио под виноградной лозой благоухало лавандой и жасмином. Мадам Клеман, в цветастом платье, усадила за столик, налила мятно-лимонного сиропа с ледяной водой. Мсье Клеман, в соломенной шляпе, угощался печеньем с одобрительным мычанием. Говорили о жаре, моей работе, о делах в России и надолго ли я приехала, о том, как их маленький Баркарес иногда страдает от наплыва толп туристов. После того, как я рассказала о своей французской школе в Петербурге, решила пришло время откровений.

– А ваш дом… такой уютный.

Решила сделать глоток лимонада для смелости.

– Риелтор, мсье Рено говорил, вторая половина… занята хозяином? Этьеном Дюраном? Он редко бывает?

Мадам Клеман обменялась быстрым взглядом с мужем. Месье Клеман снял шляпу, вытер лоб.

– Ах, Этьен, да…, – вздохнул он.

– Местный. Родился здесь. Его отец держал верфь, знаете? Славную. Чинил дорогие яхты, строил. Этьен унаследовал. Золотые руки! Все мог починить, собрать… Нарасхват был.

– Был? – уловила я прошедшее время.

Старушка поправила солнцезащитные очки.

– Да… было дело. Но потом… трагедия. Несколько лет назад. На верфи. Пожар…

Она махнула рукой, не желая вдаваться.

– Верфь закрылась. Теперь он… мастер на все руки. Чинит лодки, моторы, заборы. Выезжает по заказу. Надежен. Но давно замкнутый…

– Какой? – сердце замерло.

– Другой, – тихо сказал мсье Клеман.

– Тихий. Замкнутый. Как устрица в раковине. Редко его видим. Почти призрак. В мастерской, в доме своем или в море. Не беспокойтесь, мадемуазель Анна, не потревожит.

Мадам Клеман кивнула, но в ее глазах читалось что-то еще – жалость или настороженность?

Призрак. Золотые руки. Трагедия. Сам не свой. Обрывки фраз крутились в голове, когда я шла обратно с пустой тарелкой. Человек, сломанный потерей. Как я. Его бездна была видимой – сгоревшая верфь, умершее дело. Или что-то еще? Клеманы не стали откровеничать до конца. Моя же боль – скрыта под синей гладью и в глубине души. Но чувство было одним: холодное, гнетущее одиночество после катастрофы. Странное чувство родства шевельнулось под грудой страха.

Я вернулась в дом. Занавеска на окне колыхнулась. Солнечный зайчик пробился сквозь щель, лег на мой черный, штормовой рисунок. На столе лежала одна недоеденная звездочка. Страх все еще сжимал горло при мысли о синеве за окном. Работа над клипом казалась горькой насмешкой.

Но было и что-то еще. Крошечное. Как луч солнца в пасмурный день. Любопытство. К этому месту. К людям. К его истории. К нему. К тому, как его «золотые руки» справлялись с его собственной бездной. И запах миндального печенья, смешивающийся с солью моря, напоминал, что связь – с мамой, с соседями, возможно, даже с этим невидимым Этьеном – это ниточка, за которую можно держаться.

Битва с бездной продолжалась. Но я сделала первый робкий шаг из своей крепости. Не к морю. К людям. И в этом был хрупкий росток надежды и осознания.

Я подошла к занавешенному окну. Рука сама потянулась к ткани. Завтра… Завтра я открою ее наполовину. Всего на половину. И краем глаза заметила – в окне соседского дома, за густой зеленью, мелькнуло движение. Тень? Или просто игра света? Сердце пропустило удар. Он видел, как я бежала от моря? Видел мой страх?

Я не отдернула штору. Не сегодня. Но завтра… Завтра попробую. И, может быть… просто оставлю у его комнат пару миндальных звездочек. На удачу. Ему. И себе.

Глава 3: Незваный хозяин и его рыжая тень

Тишина дома, ставшая уже почти привычной за это время, взорвалась резким звуком. Не звонок, не стук – грубый рокот старого дизельного двигателя, заглохший прямо под окнами. Хлопок дверцы грузовика. Тяжелые шаги по гравию. Я замерла за планшетом, сердце сжалось, удар пришелся куда-то в район живота:

– Он?

Дверь на кухню распахнулась без предупреждения. Ни стука, ни зова. Просто вошел. И замер на пороге.

Мужчина заполнил проем. Высокий, широкоплечий, в потертых джинсах и темной футболке, из-под которой угадывалась сила, привыкшая к физическому труду. Француз как будто сошел с полотен Эндрю Уайета – лицо с отпечатком утраты и некого трагизма. Загорелый до черноты, с короткими темными волосами и бородой уже с проседью. Сильный волевой подбородок. И взгляд. Холодный. Оценивающий. Как сканер, прошедший от моих широко раскрытых глаз до босых ног и обратно, задерживаясь на графическом планшете и разбросанных вокруг набросках. В этом взгляде не было ни любопытства, ни приветствия. Только измерение. Оценка чужеродного объекта на своей территории.

Этьен. Имя уже обросло домыслами после разговора с Клеманами, обрело плоть. И плоть эта была твердой и недружелюбной.

– Пора познакомиться. «Этьен Дюран», —произнес он. Голос низкий, хрипловатый.

– Живу здесь.

Я вскочила, чувствуя себя нелепо в старых джинсовых шортах и майке с пятном от кофе. На голове затянутый карандашом узелок из волос, выпадающие каштановые пряди на лицо. Попыталась улыбнуться, но губы дрогнули, выдавая нервозность.

– Анна…Аня Соколова, – выдохнула я.

– Я… думала, половина совсем пустует. Мсье Рено говорил…

Он не дал договорить. Перешагнул порог, бросил тяжелую сумку с инструментами на пол у стены с такой силой, что задребезжали стекла в шкафчике. Его взгляд скользнул по кухне, зацепился за блокнот с моими угольными набросками моря-бездны, лежащий открытым на диване. На его скулах дрогнула едва заметная эмоция – что-то вроде болезненной гримасы, быстро погасла.

– Пустует? Нет, – отрезал он, не глядя на меня. – Живите. Только не мешайте. И не лезьте в мою часть.

Он кивнул в сторону закрытой двери, ведущей в другую половину дома. Его территория. Неприкосновенная.

В этот момент в проеме двери мелькнуло рыжее пятно. Австралийская овчарка. Кобель, судя по размеру и осанке. Умные, светло-голубые глаза мгновенно оценили меня, застыв на пороге. Настороженность в каждом движении. Ни рычания, ни виляния хвостом – просто взгляд, полный сдержанного наблюдения. Потом он бесшумно проскользнул мимо меня и встал рядом с Этьеном, как тень.

Так началось наше «соседство». Столкновение границ и привычек.

Моя грязная кружка с остатками вчерашнего чая, забытая в раковине. Утром она стояла вымытая и вытертая насухо на своей полке – с убийственной аккуратностью. На столе – моя попытка дружелюбия: коробка с дорогим чаем, пачка кофе, тарелка с печеньем с надписью «Угощайтесь!». К вечеру коробка и пачка были сдвинуты строго к краю стола, будто обозначая невидимую черту. Печенье исчезло.

В ванной его грубое синее полотенце висело на моем крючке, вытеснив мое розовое. На полочке, где стояли мои баночки, появилась его единственная банка мужского геля для душа. А моя косметика была аккуратно сдвинута в угол.

Однажды я торопилась после душа, рассеянно думала о набросках, и, выйдя, забыла кое-что жизненно важное на полу возле раковины: свои черные кружевные трусики и подходящий к ним бюстгальтер. Утром их не было. Ни на полу, ни в моей корзине для белья.

Дверь в мою половину распахнулась без стука. Этьен стоял на пороге. В его вытянутой руке, зажатые большим и указательным пальцами, как что-то неприятное, висели мои забытые трусики и бюстье.

Он бросил белье мне на колени с таким видом, будто избавился от мусора:

– Вот ваши кружева. Убирайте. А то кто-нибудь решит, что это сигнальный флажок и можно смело идти на абордаж.

Его голос был ровным, но в глазах мерцал такой циничный, ледяной огонек, чтобы я дернула плечами.

Горло перехватило. Кровь ударила в лицо таким жаром, что мир поплыл. Я не могла оторвать взгляд от кружев на своих коленях, потом подняла глаза на его каменное лицо. Ни слова. Ни звука не вырвалось из пересохшего горла. Только немое, жгучее унижение и ярость, от которой сжались кулаки.

Он фыркнул – короткий, презрительный звук – и вышел, хлопнув дверью.

Я сидела, сжимая в кулаке злополучное белье, чувствуя, как дрожат руки и горит все лицо. Слов не было. Только стыд, глухой и всепоглощающий, смешанный с диким желанием швырнуть ему эту кружевную пакость в лицо.

На другой день, утром я вышла и чуть не наступила на его разложенные на полу инструменты – он что-то чинил у самого крыльца.

Я раздраженно, еще кипя от вчерашнего унижения с бельем прошипела:

– Можно было предупредить!

Он, не отрываясь от работы, произнес:

– Можно было смотреть под ноги.

Я решила не сдерживаться:

– Мне сказали, вы тут почти не живете!

Этьен медленно поднял голову. В его глазах впервые мелькнуло что-то кроме холодности – едкая усмешка:

– Вас обманули. Теперь буду бывать чаще. Привыкайте.

И снова склонился над своей работой.

Апофеозом стал день в магазине. Небольшой супермаркет в городке. Я набрала продуктов, подошла к кассе.

С милым видом кассирша произнесла:

– Сегодня карты не принимаем.

Я судорожно полезла в кошелек – всего 10 евро наличными. Не хватало ровно три евро на самое необходимое. Паника начала подниматься по горлу. И в этот момент я увидела его. Этьен входил в магазин, его взгляд скользнул по полкам, не замечая меня. Отчаяние пересилило гордость.

– Мсье Дюран! – окликнула я, подбежав. Он обернулся, брови поползли вверх от удивления, быстро сменяющегося привычной настороженностью.

– Извините, пожалуйста… карта не работает. У меня не хватает… три евро. Я дома сразу верну!

Я показала ему на свою скромную кучку продуктов, чувствуя, как горят щеки.

Он посмотрел на продукты. На мои деньги в руке. На мое, вероятно, жалкое лицо. Ничего не сказал. Просто… развернулся. И пошел прочь. Просто ушел. Оставив меня стоять у кассы, с собирающейся очередью людей и горящими от стыда и унижения глазами перед кассиршей, которая смотрела с жалостливым любопытством.

Я выложила обратно фрукты, йогурты, шоколад, оставив только багет, ветчину, сыр, морепродукты и пачку макарон – ровно на 10 евро. Вышла на улицу. Солнце било в глаза. Шум моря казался издевательским. Я дошла до первой лавочки, села и… заплакала. Тихими, горькими, бессильными слезами. Весь накопленный стресс, одиночество, страх перед морем, его постоянные уколы – все вылилось наружу. Я чувствовала себя последним ничтожеством, загнанным в угол.

Когда слезы иссякли, осталась пустота и ледяная ярость. Я шла домой, сжимая пакет со своей покупкой, как оружие. Так хотелось персиков! А он был там и не помог.

Копался в небольшой мастерской – сарайчике на краю участка, дверь была открыта. Я подошла, остановилась в проеме. Этьен обернулся, увидел мое лицо – заплаканное, но теперь с горящими глазами.

– Что вам надо? – спросил он ровно, откладывая гаечный ключ.

Я не кричала. Говорила тихо, но каждое слово било наотмашь:

– Три евро. Мне не хватило трех евро. Я не просила взаймы. Не подаяния. Я вернула бы. Сегодня же. Вы могли просто сказать: «Нет». Могли помочь. Но вы… вы развернулись и ушли. Как от прокаженной. Я сидела там на лавочке и ревела, понимаете? Из-за вас. Из-за трех чертовых евро и вашей… вашей бесчеловечной реакции! Вы… вы просто камень!

Он слушал. Не перебивал. Его лицо было непроницаемым. Когда я закончила, он взял тряпку, медленно вытер руки.

– Только вот без ваших женских соплей, – произнес он наконец, глядя куда-то мимо меня. Голос был плоским, без эмоций.

– Оставьте их кому-нибудь другому. Не выношу.

В глазах у меня потемнело от ярости. Я ничего не сказала. Просто развернулась и пошла в свою половину. Хлопнула дверью так, что задрожали стекла во всем доме. Решение созрело мгновенно, кристально ясное.

– Переезжаю. Завтра же. Сюда больше ни ногой.

Вечер навис тяжелый, гнетущий. Я лихорадочно собирала вещи, швыряя их в чемоданы. Море за окном шумело глухо, предчувствуя что-то. А потом началось. Сначала ветер завыл в кронах пальм, как раненый зверь. Потом грянул первый гром – не раскат, а оглушительный удар прямо над крышей. Дом содрогнулся.

Вспышка молнии ослепила, и я вжалась в стену, инстинктивно.

Гроза.

С детства боялась. На даче, под старыми липами, мы с мамой боялись их одинаково. Помню, как она быстро-быстро бегала по комнатам, выдергивая все светильники, телевизор, даже чайник из розетки.

– Чтобы молния не ударила, Анечка, – шептала она, закрывая шторы, а потом мы сидели, прижавшись друг к другу в темноте, слушая грохот и молясь, чтобы он скорее стих. Ее спокойствие в те минуты было моим щитом. Теперь щита не было. И свет…

Свет мигнул и не просто погас – вырубился сам, как мамины лампы на даче, только не по нашей воле, а по приказу разъяренной стихии. Темнота. И дождь. Не дождь, а водопад, обрушившийся на черепицу, на окна, на террасу. Настоящий шторм Джоэля Ри⁵.

Темнота снаружи слилась с темнотой внутри. Грохот грома бил по нервам. Каждый удар молнии, который озарял комнату на долю секунды слепящим белым светом, выхватывал знакомые предметы – и хаос моего бегства: чемодан, зияющий на полу, вещи, вывалившиеся из него в спешке, – делая их чужими, угрожающими. Но хуже всего было море. Его гул, всегда присутствующий фоном, теперь превратился в рёв. Глухой, яростный, всесокрушающий. Как будто сама бездна поднялась и шла на штурм берега. На штурм меня.

Сердце колотилось, как бешеное. Дыхание перехватило – короткие, хриплые всхлипы вырывались из груди. Темнота воды над головой, холод, паника… Все вернулось. Не память, а ощущение. Я сидела на кровати, обхватив колени, дрожа всем телом. Слезы текли ручьями, но это были не слезы обиды, а слезы чистого, животного ужаса. Она здесь. Бездна. Она пришла за мной. И гроза. Мамы нет. Щита нет.

Дверь в мою комнату открылась. Без стука. В проеме, озаренный очередной вспышкой молнии, стоял Этьен. В руке фонарик, бросающий прыгающие тени на его суровое лицо. За ним маячила рыжая тень Манки. Его взгляд скользнул по комнате – по разбросанным вещам, по открытым чемоданам, по моему трясущемуся на кровати телу. Он едва заметно вздохнул. Коротко. Глубоко. Не осуждение. Скорее… понимание. Или усталое принятие очередной глупости.

– Анна? – его голос пробился сквозь грохот стихии. Не резкий. Нормальный. Человеческий.

Я не могла ответить. Только всхлипнула, зажав рот рукой, пытаясь подавить рыдания и тряску.

Он вошел. Поставил фонарь на тумбочку. Свет был слабым, но он разгонял кромешную тьму. Он не подошел близко. Остановился в двух шагах.

– Дыши, – сказал он просто.

– Глубоко. Вдох. Выдох.

Я попыталась. Воздух со свистом ворвался в сжатые легкие. Выдох – дрожащий.

– Еще. Медленнее.

Его присутствие было странным якорем в этом хаосе. Он не пытался утешать. Не трогал. Просто стоял. И говорил. Короткие, четкие фразы, пробивающиеся сквозь рев шторма:

– Это пройдет. Шторм к утру стихнет.

Вдох – выдох

– Слушай мой голос. Только голос.

Вдох – выдох

– Дыши. Вдох. Задержи. Выдох. Медленнее.

Вдох – выдох

– Ты в доме. Каменном. Он крепкий. Ничего не случится.

И я слушалась. Дышала. Следила за его голосом, как за спасательным кругом. Манки, не спрашивая разрешения, подошел и лег у моих ног, положив теплую тяжелую голову мне на ступню. Его спокойное, ровное дыхание было еще одним якорем в этом странном ритуале успокоения.

Постепенно, очень медленно, волна паники начала отступать. Слезы высохли. Дрожь стала меньше. Дыхание выровнялось, хотя сердце все еще колотилось, но уже не так бешено. Я сидела, обхватив колени, глядя на свет фонаря, на его неподвижную фигуру в дверном проеме, на теплый рыжий комок у моих ног. Гром гремел уже дальше, дождь стучал, но уже не с такой яростью. Рев моря все еще пугал, но теперь он был… снаружи. Почти как у Бродского, «На заднем плане – пальмы, точно всклокоченные трамонтаной».

– Лучше? – спросил он, когда я наконец смогла поднять на него взгляд.

Я кивнула, не в силах говорить.

– Спи. «Манки останется», —сказал Этьен. И это было не предложение. Он повернулся и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Манки вздохнул и устроился удобнее, его вес на моей ноге был удивительно успокаивающим. Я погасила фонарь. В темноте, под аккомпанемент утихающей грозы и сопение собаки, я чувствовала себя… не в безопасности. Но уже не в смертельной опасности. И не одинокой.

Утро пришло тихое. Воздух пах озоном, солью и свежестью. Я вышла на террасу с чашкой кофе. Этьен был уже во дворе, что-то проверял на своем грузовике. Манки лежал рядом, греясь на солнце. Наши взгляды встретились. Никаких извинений. Никаких упреков. Никаких лишних слов. Просто взгляд. Он кивнул. Еле заметно. Я кивнула в ответ. Спокойно. Без напряжения.

Он открыл дверь грузовика. Манки вскочил, готовый к работе. Перед тем как сесть, Этьен обернулся:

– Дверь в мастерскую. Петля скрипит. Вечером починю.

И сел. Грузовик заурчал и уехал.

Я осталась стоять с кофе. На душе было странно пусто, но спокойно. Битва не закончилась. Но ночью было перемирие. И Манки, спящий у моих ног, был его немым договором со мной. И скрипучая петля в мастерской – негласным разрешением остаться.