Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии

I.1.32. Монголы в 1241 г. атакуют Легницу под флагом, на котором изображена голова мавра. В отличие от защитников города, которые одеты в полукруглые или сужающиеся кверху прямые шлемы, у атакующих язычников такие же воронкообразные шлемы с загнутым вперед верхом, как на алтаре св. Ядвиги.

Житие св. Ядвиги Силезской (Хорниговский кодекс). 1451 г.

Wroclaw. Biblioteka Uniwersytecka. Ms. IV F 192. Fol. 6v

В дополнениях к «Большой хронике» Мэтью привел письмо, которое некий венгерский епископ около 1239 г. направил Гийому Овернскому, епископу Парижа. В нем он приводит сведения, которые (якобы) получил от двух пленных монголов: «Решив ждать наступления зимы, они направили вперед себя некоторых лазутчиков на Русь, из которых двое были взяты в плен и отосланы к королю Венгрии. Я их держал под своей защитой и от них узнал новости, которые вам посылаю. Я спросил их, где находится их земля; и они сказали, что она находится за некими горами и располагается рядом с рекой под названием Егог. И я полагаю, что тот народ – это Гог и Магог. Я спросил о вере, и, говоря кратко, они ни во что не верят. И они начали говорить, что вышли для завоевания мира. Буквы у них иудейские, поскольку прежде у них не было своей письменности^[138]. Я спросил, кто были те, кто научил их этим буквам. Они сказали, что это были некие бледные люди, которые много постятся, носят длинные одежды и никому не причиняют вреда^[139]. И поскольку, говоря о тех людях, они упоминали многие подробности, которые соответствуют суевериям фарисеев и саддукеев, я полагаю, что они фарисеи или саддукеи. Я спросил, есть ли у них разграничения в потребляемой пище. Они сказали, что нет; ибо они едят жаб, собак, змей и все без различия»^[140].

Иначе говоря, Мэтью Пэрис вслед за «Схоластической [или Школьной] историей» (ок. 1178 г.) парижского богослова Петра Едока отождествил монголов с Гогом и Магогом – демоническими племенами, которые в конце времен с приходом Антихриста должны обрушиться на христианский мир, а тех – с десятью израильскими коленами, некогда сгинувшими на Востоке.

Считая, что «татары» некогда исповедовали закон Моисеев, Мэтью Пэрис под 1241 г. поведал странную историю о еврейско-монгольском заговоре^[141]. Ее действие происходит за пределами Английского королевства – где-то в Священной Римской империи. Якобы местные иудеи, думая, что монголы – их соплеменники, решили их встретить с зерном, вином и оружием. Для этого они, собрав побольше мечей, кинжалов и доспехов, спрятали их в бочках. А христианским властям сказали, что, поскольку завоеватели их братья по крови и не станут пить вина, сделанного без соблюдения необходимых ритуалов, они отправятся навстречу «татарам» и их отравят. Им дали добро на эту задумку. Однако на одном приграничном мосту у евреев потребовали заплатить пошлину. На это они заявили, что идут спасать всю империю и весь христианский мир. И отказались платить. Смотритель моста решил пробить дыру в одной из бочек, в которых они якобы везли вино. Но оттуда ничего не полилось. Тогда в бочках нашли оружие, а коварных евреев разоблачили. Одних заключили в застенки до конца дней, а других перебили их собственными мечами. Ни одна из немецких хроник того времени не упоминает об этой истории. И вероятнее всего, перед нами вымысел.

Однако, как пишет историк София Менаше, он верно отражает страхи того времени, в том числе мессианские упования иудеев. Существуют указания на то, что в некоторых общинах приход «татар» воспринимали как небесную кару против христиан-угнетателей^[142]. В 5000 год от сотворения мира (1240 год от рождества Христова) многие иудеи ждали прихода Мессии. В переписке между еврейскими общинами Сицилии, Испании и Германии слышны отзвуки надежд, что монголы посланы Провидением, чтобы освободить сынов Израилевых от тирании иноверцев. В одном еврейском письме, написанном на Сицилии, было сказано, что «татары», как эмиссары от десяти колен, привезли с собой рукопись на древнееврейском языке. Короли Испании, Германии, Венгрии и Франции якобы в страхе собирают золото и армию – на случай, если народы, которые вскоре выйдут из заточения, не ограничатся данью. В Марбахских анналах под 1222 г. рассказывалось о том, что из Персии вышло некое могучее войско, которое покорило ряд окрестных земель, а потом возвратилось назад. Некоторые говорили, что оно собиралось идти походом на Кёльн, где покоятся три волхва, которые были их соплеменниками. Прослышав об этом, иудеи, как писал немецкий хронист, возликовали. Видимо, потому, что ждали от этого войска освобождения, а его короля стали называть «сыном Давидовым»^[143].

В германских землях представления о связи между Антихристом, Гогом с Магогом и десятью еврейскими коленами оформились в миф о так называемых «красных евреях» – воинственном народе, который в конце времен вырвется на свободу и обрушится на христианский мир^[144]. Как будет показано в главе «Как узнать предателя? Тело Иуды», это кровожадное племя на исходе Средневековья порой изображали как краснолицых бородачей в конических еврейских шапках. Потому существует вероятность того, что монгольский флаг с юденхутом, изображенный на алтарной панели св. Ядвиги Силезской, – это отголосок мифов о «красных евреях».

в мире босха: воронки и юденхуты

Одна из примет, по которым можно сразу узнать работы Иеронима Босха (а заодно его копиистов и подражателей), – это странные головные уборы в форме перевернутой воронки (I.1.33). На его «Искушении святого Антония», хранящемся в Лиссабоне, в таких металлических колпаках разгуливают два демона: птицеголовый вестник в красном плаще, который рассекает по замерзшей реке на коньках, и длинноухий бес, стоящий за монструозным священником с синей книгой^[145]. На менее известной версии того же сюжета из Художественного музея Нельсона-Аткинса в Канзас-Сити бегает вооруженный демон (?), почти целиком накрытый воронкой, словно броней^[146].

Такие головные уборы доставались не только бесам, но и персонажам, олицетворявшим различные пороки. На панели с изображением операции по извлечению камня глупости, которую приписывают то самому Босху, то кому-то из его учеников или подражателей, в воронку одет врач-мошенник. Обещая пациенту сделать его умнее, он извлекает из его головы цветок – возможно, водяную лилию (на старонидерландском слово kei могло означать и «камень», и «цветок»)^[147]. А вокруг идет подпись: «Мастер, удали камень. Меня зовут Лубберт Дас». Имя Лубберт в нидерландской традиции было нарицательным обозначением глупцов и дурней. А выражение «вырезать/извлечь камень» означало «обвести вокруг пальца». Так что перед нами, видимо, сатира, высмеивающая легковерие пациента и шарлатанство «врача»^[148].

I.1.33. Воронки из мира Босха: головные уборы и архитектурные элементы. Фрагменты из «Извлечения камня глупости» (Madrid. Museo del Prado), «Искушения святого Антония» (Kansas City. The Nelson-Atkins Museum of Art), «Искушения святого Антония» (Lisboa. Museu Nacional de Arte Antiga), «Страшного суда» (Brugge. Groeningemuseum) и «Обжорства и похоти» (New Haven. Yale University Art Gallery).

А на маленькой панели, изобличающей обжорство и похоть, в такую же воронку одет толстяк, сидящий на бочке с пивом (раньше эта доска вместе с «Блудным сыном», «Кораблем дураков» и «Смертью скупца» была частью большого триптиха)^[149]. Наконец, иногда это приспособление используется не как головной убор, а как архитектурный элемент, один из инструментов загробного наказания. На «Страшном суде» (Брюгге) перевернутая воронка, словно крыша с печной трубой, установлена над жерновами, в которых демоны перемалывают грешников^[150].

Существует несколько объяснений того, почему Босх так любил воронки и что они у него означали. Историки видят в этом странном уборе напоминание о торжестве зла в мире, где все перевернуто; замену шутовского колпака; знак глупости, безумия и карнавального разгула; символ мошенничества и лжеучености; и даже, наоборот, знания и мудрости. Дирк Бакс, один из самых авторитетных исследователей босхианского визуального языка, предположил, что воронка, из которой все вытекает, олицетворяла нестабильность, ненадежность, забывчивость, невоздержанность, расточительность, распутство, пьянство или обман^[151].

Лоринда Диксон, пытаясь доказать, что многие образы Босха следует читать как алхимические аллегории, интерпретировала перевернутую воронку на голове врача, извлекающего камень глупости, как насмешку над шарлатанством, профанацией алхимической премудрости. Воронка была стандартным лабораторным инструментом. Водрузив ее себе на голову, хирург тщетно изображал ученого алхимика. Однако, по мысли Диксон, перед нами не критика алхимии – ведь в те времена она была вполне респектабельной наукой, которой занимались многие клирики и университетские интеллектуалы. Это скорее сатира на псевдоалхимиков, мошенников и невежд^[152].

I.1.34. Чревоугодие.

Питер ван дер Хейден. Гравюра по рисунку Питера Брейгеля Старшего. 1558 г.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № Prints. 28.4 (34)

Правда, не совсем ясно, что в воронке специфически алхимического. Этот простой инструмент явно чаще использовался на кухне и в погребке, чем в лаборатории. В некоторых манускриптах аллегорической поэмы «Паломничество человеческой жизни» Гийома де Дегильвиля огромная воронка служила атрибутом Чревоугодия (Gloutonnerie)^[153]. В той же роли она появляется у Питера Брейгеля Старшего в серии, посвященной семи смертным грехам. В сцене, представляющей Чревоугодие (Gula), она лежит рядом с бочкой, из которой зверь в монашеском куколе наливает вино в кувшин (I.1.34). А на одном баварском алтарном образе (ок. 1480 г.), изображающем муки чистилища, воронка превращается в инструмент истязаний. Рогатый бес через нее засыпает в рот грешнику (скупцу или фальшивомонетчику?) раскаленные монеты^[154]. Однако, возможно, до Босха никто из бесов или узников ада не водружал себе воронку на голову.

I.1.35. Слева: Во время исхода из Египта Моисей передает израильтянам указание Господа, чтобы они собирали манну и тем спаслись от голода (Исх. 16). Эта сцена предстает как один из ветхозаветных прообразов Тайной вечери и таинства евхаристии, которое было на ней установлено. Потому манна на миниатюре изображена в форме гостий. Израильтяне одеты в конические шапки, очень похожие на воронки, которые позже на множестве религиозных образов стал рисовать Иероним Босх.

Библия бедняков. Северные Нидерланды (Гаага?). Ок. 1395–1400 гг.

London. British Library. Ms. King's 5. Fol. 10

Справа: У Иеронима Босха на первом плане в иерусалимской толпе, требующей распять Христа, стоит человек в зеленой шапке, похожей на юденхут, а в глубине – воин в металлическом шлеме-юденхуте, напоминающем перевернутую воронку.

Иероним Босх. Се человек. Ок. 1490 г.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 1577

I.1.36. Фрагменты изображений палачей.

Слева: Штефан Лохнер. Мученичества Иоанна Евангелиста, Филиппа, Симона и Иуды. После 1435 г.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 830, 824

Справа: Франконский или швабский мастер. Распятие. 1440–1450 гг.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 1799

Несмотря на несомненные ассоциации с пьянством и глупостью, трудно отделаться от мысли, что воронка, превратившаяся в головной убор, слишком похожа на юденхут (I.1.35)^[155]. Это не значит, что Босх, представляя демонов, осаждавших в египетской пустыне св. Антония Великого, в действительности обличал иудеев или что хирург-шарлатан или пьяница, оседлавший бочку, олицетворяли врагов христианства. Скорее, речь не о сути, а о форме. Можно предположить, что Босх, как никто другой умевший превращать простые предметы и домашнюю утварь в атрибуты или даже части тела своих инфернальных созданий, обратил внимание на сходство обычной воронки и юденхута. И, перевернув ее, трансформировал в головной убор. А многие современники, привыкшие к изображениям иудеев в остроконечных шапках, вероятно, считывали эту отсылку^[156].

На головах демонов и персонажей, олицетворявших различные пороки, воронка-шапка, вероятнее всего, напоминала не только о пьянстве, глупости или шарлатанстве, но и об иноверии и вообще враждебной инаковости. В XV–XVI вв. многие художники, представляя палачей Христа и святых, одевали их в фантастические головные уборы, напоминавшие по форме и средневековые юденхуты, и шутовские колпаки, и высокие чалмы турок (I.1.36). В католической иконографии юденхуты как знаки инаковости постоянно появлялись не только на головах иудеев и других иноверцев, но и на их щитах или флагах. Поэтому в следующей главе мы поговорим о воображаемой геральдике – одной из интереснейших знаковых систем.

I.2.1. Вверху: Апокалипсис Дауса. Лондон (?). Третья четверть XIII в.

Oxford. Bodleian Library. Ms. Douce 180. P. 87

Внизу: Апокалипсис. Англия. Вторая половина XIII в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 10474. Fol. 43v

герб дьявола и эмблематика зла

В Бодлианской библиотеке в Оксфорде хранится роскошно иллюминированная рукопись Откровения Иоанна Богослова, которая, по фамилии одного из поздних владельцев, антиквара Фрэнсиса Дауса (1757–1834), известна как Douce Apocalypse. Она была создана в третьей четверти XIII в. для принца Эдуарда, наследника английского короля Генриха III, и его супруги Элеоноры Кастильской. На двух из ее миниатюр изображен дьявол, который держит в руках щит с собственным гербом. Это классический пример так называемой воображаемой, или вымышленной, геральдики (attributed arms или armoiries imaginaires). Речь идет о фигурах на щитах и флагах, которые в Средние века приписывали персонажам, у которых на самом деле не было и не могло быть гербов, потому что они жили в далеком прошлом, принадлежали к неевропейским культурам либо вовсе никогда не существовали, как многие герои рыцарских романов или аллегорических поэм^[157].

В одной из последних глав Откровения (20:7) рассказывается о том, как в конце времен Сатана после тысячи лет заключения вновь поднимет бессчетное войско на финальную битву с силами света, «будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской». На миниатюре, иллюстрирующей эти строки в Апокалипсисе Дауса, мы видим рогатого дьявола-«полководца», который ведет за собой отряд светло- и темнолицых рыцарей, вооруженных мечами, копьями и секирами. В руках у него красный щит с золотым поясом и тремя (по числу лиц Троицы, ведь дьявол – это «обезьяна Бога»?) зелеными жабами. Та же символика повторяется на прямоугольном знамени, которое реет у него над головой (I.2.1). Чуть в глубине изображен узкий золотой флажок с тремя красными стропилами. Сам принц Эдуард и многие его современники явно прекрасно знали, что это геральдические цвета Гилберта де Клера, 7-го графа Глостерского (1243–1295). Он был одним из лидеров баронской оппозиции королю Генриху III. Видимо, приписав его цвета к войску Сатаны, мастер, работавший над рукописью (или, скорее, заказчик, продиктовавший это решение), хотел поквитаться с мятежником. Герб с тремя жабами появляется и на следующей миниатюре, где армия Сатаны, которая атаковала «стан святых и город возлюбленный», погибла в огне с небес, а сам «диавол, прельщавший их», был «ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк» (Откр. 20:10)^[158].

Зеленые жабы на красном щите нарушали один из базовых принципов, действовавших в европейской геральдике. Она исходно признавала лишь несколько цветов. Их подразделяли на два «металла» (золото и серебро, они же – желтый и белый) и четыре эмали: красный (червлень, gueules), черный (sable), синий (лазурь, azur) и зеленый (sinople). Пурпур (pourpre) иногда отождествляли с красным, а иногда считали отдельным цветом. Эмаль не было принято накладывать на эмаль, а металл – на металл. Этот принцип был формально провозглашен (и даже назван «основным правилом геральдики») намного позже, чем был создан Апокалипсис Дауса. Однако, по всей видимости, уже в эпоху становления геральдики он воспринимался как эстетическая норма. Например, в красном поле можно было поместить золотого или серебряного льва, а черный или синий считались бы аномалией. Такие «неправильные» сочетания в последние столетия Средневековья нередко встречались в символике, которую приписывали негативным персонажам (язычникам, сарацинам, предателям и др.)^[159]. Сейчас трудно сказать, что здесь первично: геральдический запрет накладывать эмаль на эмаль или представление о таких сочетаниях как безобразных.

Воображаемые гербы и флаги, с какими изображали различных чужаков, иноверцев и врагов, нередко уподобляли их дьяволу – «отцу» всякой лжи, а через него соотносили друг с другом. В эпоху, когда геральдика стала главным языком, на котором европейская знать говорила о своих владениях, предках и доблестях, Сатана – словно какой-то английский барон – тоже получил герб, только позорный. В этой главе мы поговорим о том, почему на его щите были изображены именно жабы, как была устроена воображаемая геральдика и как на исходе Средних веков она была поставлена на службу моральной проповеди и религиозной полемике.

перевернутые щиты

Герб дьявола – прекрасный пример того, как в средневековой культуре реалии из современности, которые казались настолько привычными, будто существовали всегда, легко проецировались в далекое прошлое и в мир воображаемого.

Первые гербы – комбинации определенных цветов и фигур, которые помещали на щит, чтобы идентифицировать его владельца, – появились в Западной Европе в первой половине XII в. Они требовались для того, чтобы отличать рыцарей на поле битвы или на турнирной площадке. Однако их роль к этому не сводилась. В новом, все более дробном феодальном обществе, строившемся на множестве сложных и пересекающихся иерархий, был велик запрос на знаки, которые позволяли сразу распознать статус их обладателя. Гербы, которые стали передавать по наследству, помогали понять, кто перед тобой, из какого он рода и чем владеет. Они превратились в ключевой личный знак (ведь их изображали на печатях, которыми подтверждали подлинность документов), воплощение семейной чести и памяти.

Первыми, кто начал обзаводиться гербами, были крупные сеньоры и короли. Век спустя ими активно пользовались уже мелкие бароны и простые рыцари. Вопреки расхожему представлению, право на герб в Средние века вовсе не было зарезервировано за знатью. Со временем свои гербы появились и у многих простолюдинов: состоятельных горожан, ремесленников, а кое-где даже у крестьян. Хотя геральдика зародилась среди воинского сословия, а использовавшиеся в ней фигуры исходно не имели отношения к христианской символике, духовенство тоже, преодолев сомнения, увлеклось геральдикой.

Очень важно, что гербы присваивали не только отдельным людям или семействам, но и различным корпорациям или политическим сообществам: епархиям, городам, ремесленным цехам, религиозным братствам и т. д. К XIII–XIV вв. все европейское общество было пронизано геральдическими образами. Как писал французский медиевист Мишель Пастуро, за несколько столетий геральдика превратилась в матрицу для множества знаковых систем, связанных с обозначением идентичности, демонстрацией родственных связей и определением правил соотношения цветов^[160].

Использование гербов ширилось не только в социальном, но и в пространственном отношении. Их стали изображать не только на щитах, знаменах или печатях, но и на стенах замков и городских ратуш, надгробиях, страницах рукописей, кроватях и множестве других предметов. Над городскими вратами или в зале суда герб повелителя символизировал его незримое присутствие и напоминал о том, кто тут власть и чьим именем вершится правосудие. Ведь сам государь не мог постоянно находиться или даже периодически бывать во всех своих владениях. Там, где отсутствует его физическое тело, его заменяют изображения (на монетах, печатях, надгробиях) и геральдические «тела» – гербы^[161].

На витраже или алтарном образе, который какой-то сеньор или богатый купец пожертвовал церкви, герб указывал на персону дарителя и позволял ему через личный и родовой знак всегда пребывать в освященном пространстве – рядом с алтарем, мощами святых и другими реликвиями. В позднее Средневековье многие храмы были буквально наводнены гербами. Историк Ролан Абло назвал этот процесс «геральдизацией сакрального»^[162]. В стенах церкви – как средоточия религиозной жизни общины, пространства упокоения умерших и места, где решается их загробная судьба, – роль гербов была многолика. Они демонстрировали высокий социальный статус или политический вес их владельцев, обеспечивали им и их близким вечное присутствие там, где по ним служат заупокойные мессы, и поддерживали родовую память.

Насколько велика была роль герба, хорошо показывает история, которую в «Большой хронике» поведал монах Сент-Олбанского монастыря Мэтью Пэрис. В 1250 г. английский рыцарь Уильям II Лонгспе, отправившийся в Седьмой Крестовый поход, погиб в битве при Эль-Мансуре, где христианское войско было разбито армией египетских Айюбидов. По словам хрониста, в ночь до сражения мать Уильяма Эла, графиня Солсбери и аббатиса Лакока, которая находилась в Англии, увидела пророческое видение. Небеса разверзлись, и ангелы приняли в рай какого-то рыцаря, закованного в доспехи. Она узнала знак на его щите, и небесный глас подтвердил, что это действительно ее сын. Герб как инструмент идентификации его владельца был перенесен воображением в мир иной^[163].

Герб воплощал не только власть, но и честь владельца. Потому покушение на герб означало вызов тому, кому он принадлежал. Например, мятежники сбивали со стен гербы тех господ, которых хотели низвергнуть или уже сбросили с трона. В 1412 г. герцог Лотарингский был осужден Парижским парламентом за оскорбление величества (lèse-majesté). Ведь он вторгся в город Нёфшато (который оспаривал у французского государя), привязал к хвосту своего коня королевский герб с лилиями и протащил его по городу – это был всем понятный ритуал унижения. Войны за территории сопровождались войнами знаков или войнами с чужими знаками. После возвращения Бургундского герцогства под власть французских монархов в 1477 г. на его территории начали централизованно сбивать геральдические эмблемы, напоминавшие о временах независимости^[164].

Уничтожение гербов, которые висели или были выбиты в камне на стенах замков, ратуш, над городскими вратами или на частных резиденциях, было обычным делом при смене власти. В Италии это регулярно происходило при переходе города из императорской в папскую партию или обратно^[165]. Так, в 1311 г. в Падуе коммуна, дабы продемонстрировать, что она поддерживает императора Генриха VII в борьбе с веронскими правителями из рода делла Скала (Скалигеров), приказала установить на стенах Палаццо Комунале гербы с имперским орлом. Однако, когда через несколько недель власти Падуи узнали о том, что этот государь поддержал их врагов, его гербы было велено уничтожить^[166].

Кроме того, на исходе Средневековья гербы, чтобы расквитаться с их владельцем или стереть о нем память, не только уничтожали, но и подвергали демонстративному унижению. Когда рыцарь совершал измену сеньору или какое-то еще тяжкое преступление, несовместимое с его достоинством, – например, освободившись из плена, отказывался заплатить обещанный выкуп, его щит могли публично вывесить вверх тормашками. Этот ритуал (subversio armorum) известен с конца XIII в. На полях «Большой хроники» Мэтью Пэриса нарисовано множество перевернутых щитов. Там они означали смерть их владельца или пресечение его рода. Позже переворачивание герба также превратилось в ритуал, призванный обесчестить его хозяина. Речь уже шла не о физической, а о социальной смерти^[167].

По свидетельству французского хрониста Жана Фруассара, в 1377 г. лондонцы, недовольные тем, как герцог Ланкастерский управлял королевством при малолетнем короле Ричарде II, «стали переворачивать его гербы вверх ногами, словно он был изменником». А в 1408 г. в Париже прилюдно унизили посланцев папы Бенедикта XIII. Им вручили перевернутые гербы их господина, на повозке отвезли во двор королевского дворца на острове Сите и выставили у позорного столба. При этом на головы им водрузили митры с надписью: Ceulx cy sont desloyaux à l'Église et au Roy («Сии неверны Церкви и королю»)^[168].

В германских землях в XV–XVI вв. перевернутый герб нередко рисовали на так называемых «позорных картинках» (Schandbilder). Это были небольшие изображения, которые, к примеру, кредитор, отчаявшийся получить долг от недобросовестного должника, мог повесить ему на дверь, на городской площади и в других публичных местах, чтобы его обесчестить и тем самым принудить к выплате. На таких листовках виновника обычно изображали в какой-то позорной позе: он висел вниз головой на виселице, сидел задом наперед на свинье или прикладывал свою печать к ее смердящему заду. Часто рядом с ним помещали и его перевернутый герб (см. ниже)^[169].