Читать книгу: «Лебединая песнь Доброволии. Том 1», страница 8

– Далеко не уйдёт, – вытирая окровавленный клинок о бархатную штору, осклабился крепыш в заснеженном суконном шлеме с шишаком.

Оголодавший, он быстро захмелел и теперь, навёрстывая упущенное, хватал руками из серебряного блюда ломти буженины…

…В фешенебельной гостинице «Палас-Отель» генерал-майор судебного ведомства и троица интендантских штаб-офицеров, удирая от нагрянувших будёновцев, забились в кабину лифта. Тушистые беглецы превысили грузоподъёмность механизма, кабина застряла меж этажей…

…Удальцы комбрига Книги тихо сняли охрану железнодорожного моста и захватили переправу, выставив крепкий заслон на противоположном берегу Дона…

…Апанасенко, командир второй бригады, докладывал о том, что сцапал кадетский бронепоезд, стоявший под парами в «совершенно мирном расположении духа»…

…В Нахичевани, занятой конницей Оки Городовикова, разгорелась яростная стрельба. Истеричное тявканье пулемётов перебивал свирепый рык трёхдюймовок.

Тимошенко подумал, что «цветные» всё-таки вознамерились отбивать город. Решились на ночную атаку. К Городовикову галопом помчался вестовой с предложением братской помощи. Ответ успокоил – о штурме не идёт и речи, бучу подняла прижатая к Дону Корниловская дивизия. Примерно через час какофония боя сошла на нет.

Перестрелки вспыхивали и в самом Ростове. Это всё были стычки с мелкими блуждающими группами добровольцев, действия которых носили разрозненный характер. Буза утихла к полуночи, одиночные выстрелы во внимание не принимались.

Для головки Конармии Тимошенко приготовил достойный ночлег. Но Будённый с Ворошиловым предпочли расквартироваться в Нахичевани у героя дня Городовикова. Ведь это его славная конница смелым маневром решила судьбу сражения, зашла в тыл врагу, сокрушила правый фланг деникинцев.

Начдив‐4 облюбовал дом богатейшего коннозаводчика Мирошниченко. Выбор был неслучаен. Когда-то в Сальских степях нищий калмык Городовиков служил у Мирошниченко табунщиком.

Мироед-коннозаводчик успел сбежать вместе с взрослым сыном, а рождественский стол, ломившийся от яств, оставил нетронутым. Оставил и жену – приглядывать за большим хозяйством. Натянуто улыбаясь, немолодая женщина прислуживала победителям, вкушавшим деликатесы и изысканные вина. Аппетит у кавалеристов был великолепным, и под стать ему – настроение.

Подступая к Ростову, Будённый и Ворошилов были уверены в своей победе, но не думали, что она получится такой скорой.

Быстро опьяневший Городовиков докучал хозяйке, настаивал, чтоб та признала в начальнике лучшей конной дивизии доблестной Красной армии грязного пастуха, за гроши батрачившего на её мужа. Мадам Мирошниченко стушевалась, боялась ответить невпопад. Выручил её скуластый смугляк Будённый. Разглаживая свои знаменитые пышные усы, выпачканные в шафранном соусе, приготовленном по старинному рецепту, выпроводил женщину за дверь.

А начдиву‐4 посетовал:

– Ты, Ока Иваныч, как выпьешь, язык русский сразу забываешь. Вот бабы тя и не понимают.

Ворошилов – плечистый, щекастый, курносый, осознавая долг перед партией большевиков, со вздохом сожаления свернул душевное празднество.

– Давайте-ка на боковую, товарищи. Вставать рано. День грядёт трудный!

16

26–27 декабря 1919 года

Левый берег Дона, окрестности села Батайск

Прорвавшиеся по хлипкому мосту на другую сторону Дона корниловцы оставались под огнём. С верхотуры правого берега по ним яростно садила красная артиллерия, свинцовыми мётлами шоркали пулемёты. Ночь снижала точность стрельбы, и тем не менее двигаться колонной по простреливаемому тракту ударники не смогли. Полкам пришлось разворачиваться в цепи и брести снежной целиной. Выбиваясь из последних сил, корниловцы спешили покинуть смертельный сектор. Сделать это, продираясь по колени в снегу, было нелегко. Отбитый у большевиков «Остин-Путиловец» застрял на переправе. Там бронированный зверь и остался, подслеповато щурясь пустыми бойницами. Пулемёты с него добровольцы сняли.

Обе колеи железной дороги – от моста и до самого Батайска – герметически законопачены воинскими составами. Поочерёдно эшелоны продёргивали вперёд саженей на сто и надолго замирали. Во время вынужденного простоя многострадальные «овечки», словно мучимые одышкой, изнурённо отфыркивались белесым паром. Их закопчённые трубы марали небо клубами вонючего дыма, сорили жирными хлопьями сажи, вышвыривали охапки рыжих искр. В угрюмом длиннющем караване затёртый товарняками полз корниловский штабной поезд.

Начштадив¹⁰⁹ Капнин тщетно пытался задремать. Причиной бессонницы были не вскрики паровозных гудков и не лязг буферов. Напичканный информацией мозг, отказываясь выключаться, продолжал лихорадочно просчитывать тактические ходы. Капитан внушал себе, что глупо пренебрегать возможностью отдыха, что не в его силах повлиять на события, происходящие снаружи. Наивная уловка не работала…

Отчаявшись уснуть, Капнин с горестным вздохом и кряхтением уселся по-турецки на коротком диванчике. Помял ладонью пухлое лицо. Отняв пятерню, наткнулся на своё отражение в окне, за которым царила тьма. Голова капитана формой напоминала электрическую лампочку. Выпуклый лоб, увеличенный ранней лысиной, вкупе с круглым затылком образовывали просторный купол. Физиономия от скул и ниже сужалась клином. Её выражение за счёт опущенных уголков глаз и вздёрнутых бровей было удивлённым. На фоне вдавленной переносицы нос выглядел пуговкой. Привычка кривить рот усиливала асимметрию лица. Усы, обязательный атрибут уважающего себя офицера, у Капнина подкачали. Реденькие, пегие, они были едва заметны.

Скоро сутки, как начальник штаба не видел командующего дивизией. Как угорелый метался тот по фронту – где верхом, где бегом, а когда прижимало, то и по-пластунски. Латал прорехи, тушил пожары. Таков был «modus operandi»¹¹⁰ полковника Скоблина. За двадцать часов на связь с собственным штабом полковник выходил лишь дважды. Днём отбил короткую телеграмму из Александровской, а вечером с вестовым прислал записку из Нахичевани.

Капнина, приверженца академического подхода к военному делу, импровизации начдива злили. Но он знал, что переучивать Скоблина – занятие бессмысленное.

До сведения в дивизию Корниловские полки именовались группой. Формирование нуждалось в сильном командире. Планировалось, что им станет многоопытный генерал-майор Третьяков. Однако, даже будучи первопоходником, генерал не получил пропуска в касту корниловцев. А ударники не желали подчиняться варягу. Их каприз нарушал принцип единоначалия, но выражал дух «цветных» частей, претендовавших на роль преторианской гвардии¹¹¹. Сигнал, посланный ударниками наверх, проигнорировать было невозможно. По внутренней иерархии Скоблин считался старшим корниловцем. То есть на командную вакансию он был кандидат номер один. Между штабом армии и ударниками возникла коллизия, которую легко могло урегулировать заявление Скоблина о неготовности руководить крупным соединением. Самоотвода не поступило. Двадцатипятилетний полковник отличался амбициозностью.

В ту пору корниловцы входили в состав 1-й пехотной дивизии, возглавляемой генералом Тимановским. Зная Колю Скоблина как облупленного, Железный Степаныч приставил к нему начальником штаба грамотного и хладнокровного офицера. Деловые качества Капнина известны были Тимановскому также не понаслышке. При назначении покойный Степаныч учитывал и возраст Скоблина. Капнин был старше полковника всего на четыре года, а представителям одного поколения, как известно, легче найти общий язык.

Мировая война застала артиллерийского поручика Капнина на старшем курсе Николаевской академии Генерального штаба. В связи с объявлением мобилизации он был откомандирован в свою часть. Участия в боевых действиях не принимал, а вот продолжить военное образование смог. По окончании ускоренного курса академии Капнина причислили к Генштабу. В Добрармию он вступил в августе 1918 года, успев захватить второй Кубанский поход. Служил на разных штабных должностях и везде зарекомендовал себя отменно.

Капнин был наслышан о бесшабашности Скоблина, но перед тем, что он увидел в первый день работы с корниловцами, меркли все байки о молодом полковнике.

В начале сентября ударники вели бои за овладение станцией Солнцево, очень важной в стратегическом отношении. Штаб корниловской группы располагался на соседней станции Ржава.

Вставший спозаранку Капнин готовился к оперативному совещанию. Через открытое окно к нему в комнату заглянул Скоблин. Лихо примятая красно-чёрная фуражечка держалась на затылке полковника непостижимым образом.

– Константин Львович, прогуляемся, – произнёс Скоблин с безмятежной интонацией и с хрустом впился зубами в сочный бок «белого налива».

Дисциплинированный Капнин вышел на улицу, гадая о намерениях полковника. Тот, хрупая яблочком, быстро шагал к стоявшему под парами маневровому паровозу. Подойдя, выбросил огрызок и по лесенке проворно вскарабкался в будку машиниста. Оттуда упрекнул стоявшего внизу капитана.

– Чего мешкаете, Константин Львович?!

Капнину ничего не оставалось, как последовать примеру начальства. Он предположил, что Скоблин хочет вести с паровоза наблюдение.

«Странно, – недоумевал капитан, – водокачка для этой цели куда предпочтительнее. А потом, как наблюдать без бинокля?»

Хмурый машинист дал свисток. Паровоз, пыхтя, тронулся вперёд. Закуривая папиросу, Скоблин как бы между прочим сообщил, что «прогулка» им предстоит до станции Солнцево. В пункт назначения господа офицеры не попали. Южнее станции шёл жаркий бой. Вдобавок были испорчены железнодорожные пути, ремонтом которых занималась команда бронепоезда «Витязь».

Пассажиры покинули локомотив и вдоль рельсов двинули к батарее, беглым огнём шпарившей по врагу. В эту минуту советская конница вознамерилась смять фланг наступающего корниловского батальона.

Скоблин резко прибавил шагу. Увидев скакавшего в тыл всадника, замахал ему руками. Глазастый солдат узнал полковника и повернул к нему. Скоблин немедленно его спе́шил, забрался в седло и помчался к цепям, азартно наддавая каблуками в брюхо лошади.

Оставшемуся в одиночестве генштабисту ничего не оставалось, как идти на батарею. Артиллерист по военной профессии, Капнин видел, что расчёты трёхдюймовок¹¹² работают молодецки. Не было ни малейших оснований вмешиваться в управление батареей. В роли же праздного зеваки начальник штаба чувствовал себя идиотом.

По мнению Капнина, болваном выглядел и полковник Скоблин, носившийся, как ураган, вдоль цепей. Наскок красной конницы не смутил ударников. Прикрыв фланг, они продолжали методично двигаться вперёд, не нуждаясь в подъёме духа командиром столь высокого ранга. Без надобности рискуя собственной жизнью, Скоблин никак не повлиял на исход боя.

Попытка Капнина препарировать ситуацию встретила бурную реакцию Скоблина, убеждённого в правильности своих действий. Оказаться на передовой и не продемонстрировать личной храбрости для полковника было неприемлемым. Авторитет старшего корниловца нуждался в постоянном подтверждении.

Капнин тогда подумал, что вряд ли сработается с таким легкомысленным командиром.

«Рано или поздно его ухарство закончится разгромом соединения. Ответственность ляжет на меня», – капитан заботился о своей репутации офицера Генерального штаба.

Просить о переводе в другую часть по понятным причинам он не мог. Для такого ходатайства требовались веские основания. Volens-nolens¹¹³ Капнину пришлось тесно взаимодействовать со Скоблиным. И очень скоро штабист разглядел в лихом полковнике признаки того, что именуется военным дарованием.

Корниловцы подступили к Курску, который большевики постарались надёжно укрепить. С востока, юга и запада город опоясывали окопы полного профиля с многочисленными траверсами¹¹⁴. Перед траншеями воздушная разведка насчитала три ряда проволочных заграждений. Численность неприятельских войск намного превосходила силы наступающих.

При планировании операции Скоблин предложил план, выглядевший авантюрой чистой воды.

– На штурм идём в тринадцать часов после короткой, но мощной артподготовки. Все орудия сосредоточим на участке в полторы версты.

– Позвольте, Николай Владимирович (на том этапе они ещё не перешли на «ты»), – Капнин чуть не потерял дар речи, – наступление днём по открытой местности на укреплённые позиции противоречит азам военного искусства. Для достижения эффекта внезапности атаковать нужно на рассвете либо рано утром.

– Мы их месяц так атакуем. Приучили к шаблону. Пора его рвать. Утром «товарищи», как обычно, навострят уши… и ничего не дождутся. Ближе к обеду в брюхах у них заурчит, они расслабятся, тут мы им и вломим! – Скоблин хлёстко впечатал жилистый кулак в ладонь.

С величайшим сомнением Капнин согласился с такой диспозицией. Не рассчитывая на успех, рядом тактических уловок надеялся свести к минимуму неизбежные потери. Результат оказался ошеломляющим. Красная крепость Курск пала под стремительным натиском корниловцев всего за сутки.

В дальнейшем Скоблин выдвигал много идей, казавшихся экстравагантными, но каждый раз приносивших победу. Гражданская война подчинялась собственным неписаным законам. Самородки вроде Скоблина постигали их на уровне безусловных рефлексов. Можно было сколько угодно рассуждать о том, что у начальника Корниловской дивизии кругозор ротного командира, но наибольших успехов в Добрармии добивались войска, ведомые им. Скороспелому полковнику удавалось то, что оказывалось не по плечу маститым генералам.

Неизвестно, чем закончилось бы решающее сражение под Орлом, одобри командование план Скоблина. Тогда полковник предложил, сняв с корниловцев оборонительные задачи, выставить их против огромной Латышской дивизии. В случае разгрома ударной силы врага добровольцы возвращали себе инициативу. Капнин этот замысел поддерживал и прогнозировал высокую вероятность его успеха. Однако в штабе корпуса смелый план сочли безрассудством…

Уже давно Капнин не помышлял о расставании со Скоблиным. Офицеры, что называется, притёрлись друг к другу. Полковник, получив ряд толковых советов, стал прислушиваться к штабисту, отдал ему на откуп детальную проработку операций и решение рутинных организационных вопросов. Споры случались, но сор из избы не выносился. Реноме начдива Капнин защищал на всех уровнях.

Показателен случай, когда офицер соседней дивизии по телефону передал настоятельное мнение своего командира (заслуженного генерал-лейтенанта), что один батальон корниловцев должен занять промежуток между соединениями.

Капнин оборвал его резкой фразой:

– Позвольте начальнику Корниловской дивизии самому распоряжаться своими батальонами!

Отдавая должное способностям Скоблина, капитан был далёк от его идеализации. Одним из главных недостатков начдива был субъективизм по отношению к подчинённым.

Невзлюбив за дерзкий язык командира третьего полка есаула Милеева, Скоблин мстил ему способами, вредившими общему делу. К примеру, не позволял укреплять кадр молодого формирования офицерами первого полка, где их был избыток. От этого мелочного и неуместного упрямства страдала боеспособность всей дивизии.

Скоблин третировал Милеева до тех пор, пока не нашёл повода спихнуть его с должности. Капнин, соглашаясь, что есаул закладывает за воротник чаще, чем того допускает боевая обстановка, отстаивал его кандидатуру до последнего. Равноценная замена Милееву отсутствовала. Дальнейшие события подтвердили правоту начштаба. У семи нянек-вридов¹¹⁵ дитя оказалось без глаза. В результате неоправданно больших потерь ценность третьего полка, как боевой единицы, упала до критической отметки. На данный факт начальник дивизии отреагировал на удивление равнодушно. Так капризный ребёнок забывает о заброшенной в угол сломанной игрушке.

Но уж если Скоблин испытывал симпатию к офицеру, он прощал ему многое. Сейчас в любимчиках начдива ходил полковник Гордеенко.

Карп Гордеенко настолько виртуозно овладел искусством «отъёма» и «загона» военной добычи, что к нему, помимо крупных денежных сумм, прилипло прозвище Король кожи. В производстве военных следователей находился десяток дел о злоупотреблениях Гордеенко. Данное обстоятельство не смущало Скоблина, напротив, он всячески покрывал своего фаворита и двигал его наверх. Должность командира первого Корниловского ударного полка, на которую недавно заступил Гордеенко, котировалась в армии как одна из самых престижных.

Прежде чем усталость затушила пожар, бушевавший в воспалённом мозгу Капнина, он успел порадоваться за безопасность жены.

«Как хорошо, что я успел Ласточку свою из Совдепии выцарапать и в глубокий тыл отправить…»

17

27 декабря 1919 года

Батайск

До штабного поезда Скоблин ночью не добрался. Обрёл пристанище в одной из теплушек. Рухнув мороженым кулем на дощатые нары, отрубился вмиг. Спал крепко, без сновидений, но по-звериному чутко. На шёпот ординарца: «Ваш высокородь, пакет» – отозвался недовольным мычанием. С первой попытки оторвать от досок голову начдиву не удалось. Она была словно ртутью залитая. Вдобавок склеившиеся веки отказывались разлепляться. Перед глазами плыла муть.

– Умыться, Терентий, – полковник выдавил клекочущим голосом.

– Готово, ваш бродь.

Ординарец слил из котелка. Громко фыркая и плескаясь над ведром, Скоблин ополоснул лицо и шею. Студёная вода (другой для умывания не признавал) взбодрила. Клубившийся внутри черепной коробки туман редел. Кинув унтеру полотенце, полковник гребешком причесал мокрые волосы, на ощупь прочертил пробор выше левого виска.

– Проси!

Брезентовый полог с шорохом отогнулся, и в закуток проник незнакомый офицер. Свет керосинового фонаря был достаточным, чтобы разглядеть гостя. Молодой, свежий… незнакомые с бритвой щёки залиты румянцем… мягкие русые усики, пухловатые губы… Отрывистый щелчок каблуками породил нежный перезвон шпор. Учтиво склонив голову, офицер протянул пакет.

– Извините за внешний вид, капитан, – Скоблин сидел на краю нар распояской, без сапог (изгвазданную обувь со спящего стащил опекун Терентий).

– Что-о?! – пробежав глазами текст, полковник взревел иерихонской трубой. – Во сколько, во сколько вами получен пакет?! Язык проглотили?! Извольте отвеча-ать! Что здесь написано?! Ну!

Указательный палец Скоблина вмялся в бумагу, грозя её продырявить.

– В четырнадцать-двадцать, – бесцветно изрёк капитан.

– А вручаете когда?! На следующий день! Сколько сейчас? Четверть седьмого?! Где вы, растеряха, болтались столько времени?!

Скоблин разразился трёхэтажным казарменным ругательством. Приказ об отходе дивизии через Александровскую переправу был отдан вскоре после того, как генерал Достовалов подтвердил по «юзу» команду о возвращении в Нахичевань. Штаб корпуса традиционно оказался крепок задним умом.

Исчерпав запас матерщины, Скоблин набросился на капитана:

– Почему не доставили пакет вчера?! Из-за вашей трусости у меня только убитых шестьсот человек…

Не располагая сведениями о потерях третьего полка, начдив записал весь его состав в мертвецы.

– Расстрелять вас мало! – Скоблин ярился, не слушая оправданий, выглядевших крайне неубедительно.

– Требую уважительного отношения… Я причислен к Генеральному штабу, – офицер предпринял попытку отстоять своё достоинство.

– Я вас арестую, господин «момент»¹¹⁶, – ледяным тоном процедил полковник.

Происходи́ разговор при свидетелях, штабному точно бы не поздоровилось. Сейчас аплодировать было некому, и Скоблин ограничился обещанием устроить капитану «тёплое» местечко в офицерской роте.

– Нюхнёте пороху на рядовой должности! Фамилию свою повторите членораздельно… А теперь – вон отсюда!

Полковник начал сноровисто одеваться. Одновременно откусывал от калача и прихлёбывал горячий кофе из лужёной солдатской кружки.

Спустя минуту он мчался верхом в сторону Батайска. Торопился не напрасно. Влетел на станцию, когда поезд штаба корпуса, натужно скрипя, трогался.

– Задержать отправление! – рявкнул Скоблин, грозя наганом машинисту, взиравшему на неистового всадника с высоты паровозной будки.

Состав дёрнулся, лязгнул сцепками и застыл. Полковник подскочил к синему салон-вагону. Проделав рискованное гимнастическое упражнение, переместился прямо из седла в тамбур.

Пассажиры вагона, взволнованные шумихой на перроне, приникли к окнам. Генерал Кутепов, облачённый в защитную гимнастёрку с эмалевым «георгием» на груди, вышел в проход, закупорив его массивным корпусом.

– Николай Владимирович! Слава Богу! Дивизия твоя цела?

Кутепов крепко обнял и поцеловал Скоблина, царапая щёки жёсткой бородой – квадратной и чёрной, как смоль. Полковник вывернулся из начальственных объятий и, потрясая мятым приказом, с возмущением стал рассказывать, какие напасти перенесли корниловцы.

– Ты потерял половину дивизии, а я почти весь корпус. Катастрофа, – горько вздохнул Кутепов.

Генерал тоже гиперболизировал потери. Так ему было проще утешать полковника. Разумеется, командующий корпусом понимал, что именно его недальновидность едва не привела к гибели одной из лучших дивизий. Честный служака, ярый борец с большевизмом, недурной организатор, Кутепов был обделён талантом стратега.

– Поезжай обратно, Николай Владимирович, – генерал говорил веско, широко расставленные тёмные глаза излучали отцовскую мудрость. – Твоя задача – защищать Батайск. Когда придёшь в себя, спокойно всё обсудим. Виновные понесут строгое наказание. Борьба продолжается. Мой штаб будет в Каяле.

Самым медленным шагом тронулся Скоблин в обратный путь. Запал из него вышел, навалилось тупое безразличие. Копыта жеребца сопливо чавкали по напитанной водой снежной каше. После вчерашней метели грянула оттепель, дороги поплыли.

Полковник ехал вдоль железнодорожной насыпи. Навстречу ему со скоростью хромой черепахи ползли бесконечные эшелоны. Чтобы не стать лёгкой добычей будёновцев, они должны были очистить перегон до рассвета. Пока их спасала долгая декабрьская ночь.