Читать книгу: «Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)», страница 4

Однако история распорядилась по-своему: назревавший переворот произошел не сверху, а снизу, стихийно.

Уже 23 февраля 1917 года в Петрограде появились первые признаки народных волнений. 24 февраля мирные митинги уступили место первым вооруженным столкновениям с полицией. 25 февраля работа фабрик и заводов, занятия в учебных заведениях приостановились. Весь Петроград вышел на улицы. У здания городской думы, что на углу Думской улицы и Невского проспекта, произошло крупное столкновение народа с полицией, а на Знаменской площади при таком же столкновении казаки приняли сторону народа, бросились на военную полицию и обратили ее в бегство.

26 февраля, в воскресенье, правительство приготовилось к решительному бою. Центр столицы оцепили патрули, повсюду были установлены пулеметы. Это не устрашило толпу. В громадном количестве, со знаменами, люди ходили по улицам, собирались на митинги. Чтобы усилить полицию, часть солдат была переодета в полицейские шинели, что вызвало в полках Петроградского гарнизона волнения и чрезвычайное негодование и дало толчок к переходу на сторону восставшего народа.

В то время как в центре столицы волны протестующих заполняли всё новые улицы и площади, в здании Святейшего синода на Сенатской площади собрались его члены. Правда, не все смогли прибыть. Не было обер-прокурора Н. П. Раева (1855–1919), и заседание вел товарищ обер-прокурора, князь Н. Д. Жевахов (1874–1946). Обращаясь к первенствующему члену Синода митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому)⁴⁶, он призвал выпустить воззвание к населению с вразумляющим и грозным предупреждением ко всем отступающим от верности монархии и России о церковных карах в случае непослушания. Предполагалось, что воззвание будет зачитано с церковных амвонов каждого храма и во множестве расклеено по городу.

Но митрополит Владимир отмалчивался…

– Это всегда так, – наконец, произнес он, – когда мы не нужны, нас не замечают, а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью.

Князь сделал еще одну попытку призвать присутствующих не стоять в стороне от разыгрывающихся событий, а выступить в союзе с правительством, но иерархи заупрямились, и с воззванием ничего не получилось.

Никто из присутствовавших и не предполагал, на пороге каких событий стоят Россия, Церковь, Народ. По обыкновению последних лет участники заседания лишь «демонстрировали» свое недовольство сложившимися отношениями Синода с обер-прокурорской властью, но никак не вступали в оппозицию самодержавной власти. Волею обстоятельств это Синодальное заседание, оказавшись последним при старом режиме, одновременно стало рубежом во взаимоотношениях церкви и государства в новых политических обстоятельствах.

2 марта Николай II подписал акт отречения от престола и за себя, и за наследника в пользу младшего брата, великого князя Михаила Александровича, но тот не решился тотчас по отречению Николая II «восприять верховную власть», откладывая этот момент до времени установления Учредительным собранием «нового образа правления и новых Основных законов». Православная монархия рухнула, как падают столетние дубы, корни которых истлели и более не имели связи с землей и подпитки от окружающей их почвы.

Информация об этом тотчас же выплеснулась на страницы прессы, пошла по телетайпам, телеграфам и телефонам, передавалась из уст в уста.

В Переславль-Залесский весть о падении монархии пришла в полночь. Сразу же была арестована вся полиция, а в городской управе выбран временный исполнительный комитет и создана временная милиция из солдат и выздоравливающих раненых. На следующий день повсеместно: в учебных заведениях, на заводах и фабриках, на улицах и площадях возникают митинги – стихийные, многолюдные, с красными флагами, горячими речами и пением революционных песен: «Отречемся от старого мира», «Варшавянка». Все было ново, все будоражило, захватывало!

На фоне революционных изменений в стране наметились изменения в жизни Войно-Ясенецкого. Еще в конце 1916 года он подал документы на конкурс на место главного врача Ташкентской больницы. И вот пришло сообщение о его избрании вместе с приглашением приехать в Ташкент и занять новые должность и место работы. Семья лихорадочно готовилась к переезду. На тот момент, согласно врачебной практике, считалось, что туберкулез лучше всего излечивается в сухом и жарком климате. Возможность выехать в Ташкент теперь казалась идеальным совпадением с тем, что было так необходимо Анне Васильевне.

…Валентин Феликсович в необычное время вернулся домой. Семья, которая упаковывала вещи и укладывала в ящики многочисленные книги, с удивлением посмотрела на него. Глава семейства, остановившись на середине комнаты и даже не сняв пальто, растерянно теребя в руках шляпу, произнес глуховатым голосом:

– Николай отрекся от престола.

– Что же нам делать? Остаемся? – произнесла Анна Васильевна.

– Нет… теперь и вовсе можно не дождаться каких-любо приглашений. Здесь нас уже ничего не держит, а там, – он помолчал, – Бог даст, будет лучше тебе и детям.

Дети, прислушиваясь к разговору родителей, поняли главное: они едут в сказочный Ташкент. И тащили к баулам каждый по одной разрешенной любимой игрушке.

– Да, едем, – теперь уверенно произнес Войно-Ясенецкий. – Я доеду до телеграфа и дам телеграмму в Ташкент, что подтверждаю свое решение занять должность хирурга и главного врача городской больницы и в ближайшее время выезжаю с семьей.

Через пару дней семья Войно-Ясенецких покинула Переславль-Залесский. Как выяснили переславские краеведы, на новое место работы Войно-Ясенецкий с семьей выехал с места своего последнего проживания в Переславле – из дома М. Г. Смирновой, по улице Троицкой. К сожалению, дом не сохранился.

Не доехав до Москвы, на неделю остановились в гостинице Сергиевой лавры – Анну лихорадило при высокой температуре. Дальнейший путь был и долог, и труден, и мучителен.

Глава 3
Туркестан
1917–1923

Хирургом нужно родиться.

Хирург должен иметь три качества: глаз орла, сердце льва и руки женщины.

Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)

Медицинское служение людям. Ташкент

Из Москвы до Ташкента поезд шел целую неделю, с бесконечным числом остановок. Не хватало то угля, то воды, то машинистов, то пути были перекрыты: уже начинался развал железнодорожного транспорта. Классный вагон, лишь напоминавший самого себя «старого», был набит до отказа военными, гражданскими и командированными чинами, обывателями и отпускниками, устремившимися на юг, где тепло и сытно. Все купе и коридор забиты не только людьми, но и баулами, чемоданами, коробками, мешками, сумками… Чтобы пройти в донельзя загаженный умывальник, приходилось переступать через тела вповалку лежащих на полу людей. Валентин Феликсович изнывал от вынужденного безделья и общей неустроенности. Анна Васильевна извелась от капризов малышей.

На седьмой день пути, в опускающихся сумерках прилипшие к окнам уставшие пассажиры рассмотрели приближающийся к ним город. То был Ташкент, земля обетованная. Когда семья Войно-Ясенецких наконец-то выбралась из вокзальной сутолоки, отдышалась и огляделась, то узрела перед собой чудо: над городом замерла теплая, благоуханная ночь; луна и минареты казались вышедшими из арабской сказки, слышны были волшебные ночные звуки…

На привокзальной площади новоприбывших ожидали две запряженные сытыми лошадьми линейки. Погрузились и через небольшое время прибыли к своему новому дому – дому главного врача городской больницы. Дом, расположенный в самом центре, встретил свежевымытыми полами и постланными постелями. Дети с восторгом бегали по квартире (пять комнат) и щелкали выключателями: они впервые видели электричество. Неподалеку, буквально в том же дворе, видны были корпуса больницы. Если Валентин Феликсович уже на следующее утро поспешил на свое новое рабочее место, то супруга с детьми отправилась знакомиться с городом, заглянув на базар, полный неведомых продуктов, особенно фруктов и овощей.

…Покидая Центральную Россию, семья Войно-Ясенецких, как, наверное, и многие другие, надеялась, что в относительно короткое время политическая ситуация в стране исправится, а война с ее насилием, страхами и ужасами, уйдет, и наступившая жизнь будет радостна и безмятежна.

Валентин Феликсович ехал на новое место работы, которое, как он ожидал, принесет ему новые научные открытия, обогатит его хирургическую практику, расширит круг последователей и, конечно, сделает более благополучной и комфортной его семейную жизнь, в центре которой пребывали его любимая жена и дети. Но он не мог даже предположить, как скоро разрушатся его мечты и надежды; сколь много горя и страданий встретится на его земном пути. Не знал он, что поездка из Москвы в Туркестан станет для него не просто географическим маршрутом, а путем в иное, чем ранее, духовное измерение: с отречением от греховного земного бытия, служением Богу, православию и Русской православной церкви…

На временной, вновь обретенной родине религиозная жизнь текла по своим прежним законам и порядкам, привычкам и традициям. Пока что здесь мирно уживались православные и мусульмане, иудеи и католики, бахаисты и караимы. Каждая религия знала свои границы, не впуская внутрь себя какие-либо деструктивные силы, но и не выходя за известные границы своего бытия. Только в одном Ташкенте действовали около двадцати православных соборов, церквей, молитвенных домов и часовен.

Тогда как там, на оставленной российской земле, происходили невиданные вещи. Многомиллионная православная паства будто очнулась ото сна, всколыхнулась, заговорила вслух требовательно и настойчиво. Лозунг «демократизации», который активно утверждался в гражданско-политической жизни людей, обрел многочисленных сторонников и в церковной жизни, выдвигаясь чуть ли не повсеместно. Многочисленные съезды духовенства и мирян «бунтовали», свергая нелюбимых епископов с кафедр из-за их «пристрастия» к прежнему режиму, и требовали от Синода утвердить эти решения.

В поддержку таких требований зачастую выступали и новые местные власти. Из Рязани, к примеру, телеграфировали 13 марта 1917 года обер-прокурору В. Н. Львову:

«Учитывая всю предшествующую деятельность епископа рязанского Димитрия (Сперовского)⁴⁷, стоящего во главе Союза русского народа, и принимая во внимание его широкую, все время возбуждавшую население агитационную черносотенную пропаганду во время богослужения, Рязанский исполнительный комитет просит принять меры к срочному удалению рязанского епископа Димитрия».

Чуть позже в Синод пришел доклад викария Рязанской епархии епископа Михайловского Павла (Вильковского), в котором тот сообщал об обстоятельствах «удаления» епископа Димитрия. С особенной горечью описывалась безучастность верующих масс, по церковной терминологии, «тела церковного и семьи духовной», составлявших епархию. «Оказалось, – писал епископ, – ни “семьи”, ни “тела” как не бывало. “Тело” показало себя совершенным подобием бесчувственного трупа, семья – состоящей из одних почти младенцев, которые умеют кое-как лепетать свои молитвы в Божьих храмах, да крепко спорить о том, сколько пятаков и гривенников скостить по случаю “свободы” со своих попов на каждой требе, да с отца благочинного, когда он поедет за сборами на нужды епархии»⁴⁸.

Похожие ситуации складывались во многих других губерниях: Владимирской, Воронежской, Екатеринбургской, Екатеринославской, Житомирской, Иркутской, Калужской, Костромской, Московской, Нижегородской, Орловской, Тверской, Харьковской. Синоду приходилось выкручиваться из щекотливых положений. Оскандалившихся пастырей вывозили в Петроград, а затем, бывало и насильно, отправляли на покой, определяя им новое место жительства.

Обер-прокурор В. Н. Львов, с марта занявший этот пост и провозгласивший в качестве своих первоочередных задач борьбу с «распутинщиной», «демократизацию Русской церкви» и подготовку к проведению Поместного собора, настаивал, чтобы замещение удаляемых епископов проходило в выборном порядке на епархиальных съездах с широким участием духовенства и мирян. В публичных выступлениях приходского духовенства и рядовых верующих все чаще звучали обличительные слова в адрес епископата. Накопившиеся за многие годы «обиды» на власть духовную выливались на страницы светской и даже церковной прессы. Широкий резонанс получило открытое письмо доктора исторических наук и церковного права, профессора Варшавского университета П. В. Верховского (1879–1943) с критикой исторической Православной церкви, опубликованное во «Всероссийском церковно-общественном вестнике». В нем он отмечал:

«С самого принятия Русью христианства русские епископы стали великими владыками с господствующей властью над огромными епархиями. Будучи нередко аристократами по происхождению и, безусловно всегда… монахами, русские епископы вознеслись высоко над простым клиром и мирянами и, упоенные своим величием и властью, почти забыли о морально пастырском характере своего “служения”. Великая гордыня духа при внешнем “смирении” стала отличительной чертой русского епископата, и он более всего был озабочен сохранением своего величия и пышности, требуя, особенно от рядового духовенства, безусловно “благопокорности”, рабского послушания и безгласности… В результате всего этого получилась глубокая рознь между православными епископами и духовенством в России и полный упадок веры и жизни церковной»⁴⁹.

И в последующем на страницах этого издания (как и многих других) появилось немало аналогичных признаний со стороны иерархов и видных церковно-общественны деятелей. Со своими программами к духовенству и верующим обращались самые различные церковные группы и движения, призывавшие активно включиться в дело построения новой свободной церкви и новой России.

Осознавая важность и ожидаемость вероисповедных реформ со стороны абсолютного большинства религиозных организаций и граждан России, практически все российские партии включали в свои программы положения по этому вопросу⁵⁰. Среди них самые популярные: свобода совести; равенство граждан независимо от их религиозных убеждений; отделение церкви от государства; конфискация (или выкуп) монастырских (церковных) земель и отделение школы от церкви. Лишь единичные партии выставляли в качестве лозунга: сохранение за Русской православной церковью «первенствующего положения».

Вообще, сопоставление программных требований политических партий в 1917 и 1905–1907 годах показывает, с одной стороны, почти полную их идентичность, а с другой – некоторое расширение положений, касающихся «религиозного вопроса». Как представляется, это свидетельство устойчивости ценностных установок политических партий в вопросе строительства светского государства и секулярного общества. Это был их выбор, а значит, и выбор огромного числа граждан России, поддерживавших этот курс.

Если в 1905–1907 годах в вопросах вероисповедных реформ главным было противостояние между конфессиональным (православно-христианским) государством с его союзником, государственной церковью, с одной стороны, и российским обществом в целом (в том числе и партиями), ощущающим потребность иных мировоззренческих свобод, – с другой, то теперь, после Февраля 1917-го, когда партии получили историческую возможность реализовать на практике свои программы по вопросам свободы совести, нерв противостояния переместился в борьбу партий и их концептуально-идеологических воззрений.

На полосах газетных светских и церковных изданий начинают мелькать имена, доселе неизвестные церковному народу. Среди тех, кто выступал за обновление церкви, заметно выделялся петроградский протоиерей А. И. Введенский. В своих газетных статьях, проповедях, выступлениях на собраниях и митингах он призывал «обратить самое серьезное внимание всех христиан на колоссальное значение экономического вопроса». Введенский упрекал и историческую, и современную церковь в том, что она сознательно «закрывала глаза» на «вопиющую нужду и смертную бедность миллионов братьев-христиан». В программной статье «Христианство и социальный вопрос» он призывал: «Теперь нам, духовенству, надо говорить правду, абсолютную правду, т. е. делать то, что мы привыкли делать менее всего. Однако это наш долг, и мы, теперь хотя бы волею судеб, не можем от него отвернуться. Будем же говорить правду»⁵¹.

О какой же правде говорил Введенский? В чем смысл ее? По мнению священника, – в том, что «социализм не враг христианства, а друг, идейный брат». Социализм и христианство имеют совпадающую конечную цель: «установить на земле такое высшее общечеловеческое состояние, когда будут вытерты все слезы, когда не будет более ни горя, ни печали, ни боли, ни наказания». Иными словами, перенести на российскую почву идеи «христианского социализма», более полувека распространявшиеся в Западной Европе, – вот цель и задача Введенского и тех, кто поддерживал его. Конечно, «совмещая» христианство и социализм, обновленцы имели в виду лишь этический аспект, а не политическую основу «правды» социалистического учения. «Ленинство, – писал Введенский, – не состоятельно ни с какой точки». А потому отвергалось насилие, в том числе и революционное, как средство переустройства существовавшего порядка вещей.

Пока еще идеи и призывы людей типа Введенского не находили широкого отклика в православной пастве. Тогда как идея «церковной демократии», проталкиваемая обер-прокурором Львовым, обрела первый серьезный опыт в выборах митрополита на Петроградскую кафедру. На Петроградском епархиальном соборе, проходившем 23–24 мая с участием 1600 делегатов, в острой борьбе из трех кандидатов: архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского), епископа Уфимского Андрея (Ухтомского), епископа Гдовского Вениамина (Казанского) – избран был епископ Вениамин.

Спустя месяц прошли выборы на митрополичью кафедру во второй российской столице – Москве. Епархиальный съезд духовенства и мирян из двух кандидатов: архиепископа Литовского Тихона (Беллавина) и А. Д. Самарина – предпочтение отдал архиепископу Тихону.

Жизнь показала, что церковный народ принял эту форму избрания правящих владык. Закрепляя его, Синод 5 июля 1917 года выпустил официальное определение о выборности епископата. После этого выборы по вновь утвержденным правилам состоялись в ряде епархий: Владимирской, Екатеринбургской, Курской, Орловской, Рязанской, Саратовской, Тульской, Харьковской…

В Туркестанской епархии все эти новшества пока еще воспринимали как что-то чуждое традиционной религиозной жизни, невозможное для епархии. Единственно, что с удовлетворением было воспринято, так это открытие в августе 1917 года Поместного собора Русской православной церкви и избрание в ноябре 1917 года на патриарший престол митрополита Тихона (Беллавина), занимавшего до этого московскую кафедру. Во всех общинах Туркестана отныне за богослужениями провозглашалось имя патриарха Московского и всея России Тихона.

Пожалуй, первые полгода жизни в Ташкенте для семьи Войно-Ясенецких были относительно благополучным временем. Но осень принесла первые пугающие приметы: дорожали продукты, базары опустели, на улицах бродили нищие, стали возникать очереди за продуктами, в которых надо было стоять с раннего утра и до середины дня, появились банды грабителей.

1 ноября 1917 года в Ташкенте была установлена советская власть. 30 апреля 1918 года на Пятом краевом съезде Советов была провозглашена Туркестанская советская республика (ТСР), которая стала автономной республикой в составе РСФСР. В состав Туркестанской республики вошла территория бывшего Туркестанского края, включавшего Закаспийскую, Самаркандскую, Семиреченскую, Сырдарьинскую и Ферганскую области. Съезд избрал Центральный исполнительный комитет и Совнарком.

В последующие месяцы и годы военно-политическая ситуация в городе становилась все более напряженной. Профессор Л. В. Ошанин (1884–1962), работавший в больнице под началом Войно-Ясенецкого, в рукописи «Очерки по истории медицинской общественности в Ташкенте» следующим образом описал события тех лет:

«Время было тревожное. Нести суточные дежурства приходилось через двое-трое суток. В 1917–1920 годах в городе было темно. На улицах по ночам постоянно стреляли. Кто и зачем стрелял, мы не знали. Но раненых привозили в больницу. Я не хирург и, за исключением легких случаев, всегда вызывал Войно-Ясенецкого для решения вопроса, оставить ли больного под повязкой до утра или оперировать немедленно. В любой час ночи он немедленно одевался и шел по моему вызову. Иногда раненые поступали один за другим. Часто сразу же оперировались, так что ночь проходила без сна. Случалось, что Войно-Ясенецкого ночью вызывали на дом к больному, или в другую больницу на консультацию, или для неотложной операции. Он тотчас отправлялся в такие ночные, далеко не безопасные (так как грабежи были нередки) путешествия. Так же немедленно и безотказно шел Войно-Ясенецкий, когда его вызовешь в терапевтическое отделение на консультацию. Никогда не было на его лице выражения досады, недовольства, что его беспокоят по пустякам (с точки зрения опытного хирурга). Наоборот, чувствовалась полная готовность помочь. Я ни разу не видел его гневным, вспылившим или просто раздраженным. Он всегда говорил спокойно, негромко, неторопливо, глуховатым голосом, никогда его не повышая. Это не значит, что он был равнодушен, – многое его возмущало, но он никогда не выходил из себя, а свое негодование выражал тем же спокойным голосом»⁵².

Правительство РСФСР, даже и в условиях гражданской войны, оказывало ТСР возможную помощь: в июне 1918 года были посланы в Ташкент 70 млн руб., а из Царицына доставлено 115 вагонов хлеба. Летом 1918 года ТСР превратилась в подобие острова, оказавшись отрезанной от центральной части России кольцом фронтов. Из России прекратился подвоз хлеба, керосина и других необходимых товаров. Около продовольственных лавок круглые сутки в очередях-хвостах толпился народ. Хлеб, крупа и другие продукты отпускались аптечными дозами. За отсутствием керосина во всех учреждениях, больницах, школах и квартирах жгли хлопковое масло в жестяных и стеклянных коптилках. Начался разгул преступности. Зрели политические заговоры, ставящие целью свержение советского режима, в том числе и при поддержке иностранных государств. По границам и внутри страны формировались и действовали диверсионные группы.

В таких условиях правительство ТСР уделяло основное внимание вопросам обороны. Созданная Красная армия насчитывала к лету 1918 года 8 тысяч человек; кроме того, существовали красногвардейские отряды и партийные дружины. Внешние тяжелые обстоятельства окружения республики способствовали росту недовольства среди населения Ташкента, в том числе и среди рабочих, являвшихся основной опорой советской власти. К концу 1918 года стали складываться напряженные отношения между фракциями коалиционного правительства в Ташкенте – левыми эсерами с одной стороны и большевиками, с другой.

…Надежды Валентина Феликсовича на выздоровление Анны Васильевны в здоровом климате Ташкента не оправдывались. Она слабела, больше лежала, лишь иногда вставала с постели и кое-как ходила по дому, но ни готовить, ни убирать уже не могла. Из больничной кухни приносили обед – квашеная тухлая капуста плавала в мутной воде. Лечил Анну Васильевну доктор М. И. Слоним (1875–1945), лучший терапевт города, имевший богатую частную практику, особенно в высших сферах. Человек добрый, он пытался поддержать больную не только лекарствами, но и усиленным питанием: от своего стола посылал довольно богатые по тем временам обеды. Помогали продуктами и некоторые другие сослуживцы главврача. Но все это не приносило большой пользы, так как Анна Васильевна раздавала пищу детям, а сама сидела на той же капустной похлебке, что и муж.

Особенно критично развивались события в Ташкенте зимой 1919 года, с ее неожиданными необычайно суровыми морозами. Для спасения от холода повсеместно вырубались фруктовые и декоративные деревья; на улицах и площадях собиралось все, что только можно было бросить в домашнюю печурку…

«Кошмарные дни» – так назвали современники 18–21 января 1919 года, и такими эти дни вошли в историю города и страны. Речь идет о мятеже, организованном военным комиссаром Туркестанской республики К. Осиповым, объявившим себя военным диктатором. Под его командованием мятежники 18–19 января захватили бо́льшую часть города, в том числе помещения милиции и ЧК, несмотря на оказанное его сотрудниками отчаянное сопротивление. По приказу Осипова за казармами мятежного 2-го полка безжалостно расстреливались арестованные комиссары, попавшие в плен солдаты и рабочие, выступившие в поддержку прежней власти. В городе повсеместно расклеивались воззвания с сообщением о падении советской власти.

Обстановка в городе становилась угрожающей: звучали ружейные и пулеметные выстрелы, нередко над больничным двором свистели пули, время от времени бухали орудия. Стены больничных корпусов, как оспой, покрылись пулевыми шрамами. Во время одной из таких перестрелок ранило в бедро операционную сестру С. С. Велецкую. В другой раз пуля просвистела у самого уха главврача.

Однако, несмотря на первоначальный успех, мятежникам не удалось захватить арсенал в железнодорожных мастерских и Военную крепость, где хранилось значительное количество оружия и боеприпасов. Сюда стали стягиваться отряды рабочих, железнодорожников, красногвардейцы. Начат был обстрел шестидюймовыми гаубичными снарядами штаба восстания в казармах 2-го стрелкового полка, продолжавшийся без перерыва двенадцать часов.

20 января мятеж был подавлен. Город постепенно очищался от восставших. Ближе к вечеру они были оттеснены к окраинам, некоторым удалось бежать из города по Чимкентскому тракту.

За время господства мятежников в городе были расстреляны и убиты в бою 35 человек из числа сторонников советского правительства, в том числе 14 комиссаров. Их трупы, изуродованные до неузнаваемости, собирали по всему городу: в ямах, сорных ящиках и арыках. 26 января в парке Федерации при многотысячном митинге состоялись похороны павших. В братскую могилу под звуки похоронного марша и орудийного салюта 35 гробов опустили в братскую могилу⁵³.

Сам архиепископ Лука в своих воспоминаниях характеризовал эти события как междоусобную борьбу: «В 1919 г. в городе происходила междоусобная война между гарнизоном ташкентской крепости и полком туркменских солдат под предводительством изменившего революции военного комиссара. Через весь город над самой больницей летели с обеих сторон во множестве пушечные снаряды, и под ними мне приходилось ходить в больницу. Восстание Туркменского полка было подавлено, началась расправа с участниками контрреволюции»⁵⁴.

Конечно, для ташкентских обывателей, не вовлеченных в военно-политические перипетии, вооруженное противостояние воспринималось как непонятный, кошмарный, тягостный факт. Беспорядочная и безостановочная стрельба… Трупы на улицах города… Кровь, страдания, стоны раненых… Беззащитность, голод, неопределенность судьбы каждого… Все это с еще большей силой проявилось в дни суда победителей над восставшими. Участников сопротивления советской власти и им сочувствующих сводили в огромное помещение железнодорожных мастерских. Здесь над ними вершился скорый суд. На разбор каждого дела отводилось не более трех минут, приговор обычно был один – расстрел. По некоторым данным осуждено было 350 человек.

В эту человеческую мясорубку оказался втянут и Войно-Ясенецкий. По доносу недоброжелателя он был арестован вместе с одним из своих молодых коллег и препровожден в железнодорожные мастерские. Как отмечают в своих работах некоторые исследователи, донос содержал информацию о том, что Войно-Ясенецкий укрывал у себя на квартире тяжело раненного белого офицера. По тогдашним законам военного времени такой факт, безусловно, рассматривался как преступление, контрреволюционное деяние с соответствующей мерой наказания⁵⁵.

Они просидели в ожидании «суда» сутки. Валентин Феликсович и в этой трагической ситуации оставался совершенно невозмутимым. На тревожные вопросы коллеги: «Почему нас не вызывают? Что это может означать?» – отвечал: «Вызовут, когда придет время, сидите спокойно». Поздно вечером в этом «зале смерти» появился местный видный партиец. Он узнал хирурга, удивился и расспросил, что случилось. А спустя пару минут вручил врачам пропуска на выход. Вернувшись в отделение больницы, главный врач распорядился подготовить больного к очередной операции, которая чуть было не сорвалась из-за его неожиданного ареста. Встал к операционному столу, как будто ничего не случилось.

Арест мужа, волнение и пережитые муки неизвестности, страхи за судьбу семьи тяжким грузом душевного потрясения легли на ослабленную болезнью Анну Васильевну. Нервы ее были напряжены, болезнь прогрессировала. Более она не вставала с постели.

Прошедшие весна – лето 1919 года не принесли изменений. Анна угасала. К началу ноября стало очевидно, что дни ее сочтены. Она горела в лихорадке, совсем потеряла сон. Двенадцать ночей Валентин Феликсович сидел у ее кровати, а днем работал в больнице.

Настала последняя страшная ночь. Чтобы облегчить страдания умиравшей, супруг впрыснул ей шприц морфия, и она заметно успокоилась. Минут через двадцать Анна тихо прошептала: «Впрысни еще».

Через полчаса это повторилось опять, и потом еще и еще… Но хоть какого-либо видимого успокоения уже не наступало. Вдруг Анна поднялась и села на кровати. Громко сказала: «Позови детей».

Пришли дети, всех их она перекрестила, но не целовала, вероятно, боясь заразить. Простившись с детьми, спокойно лежала с закрытыми глазами. Дыхание ее становилось все реже и реже…

– Да будет Господь милостив к нам, – вдруг прошептали ее губы последние земные слова.

…Настал последний вздох.

…Часы показывали десять часов вечера.

Анна умерла тридцати восьми лет от роду, 27 ноября 1919 года. Валентин Феликсович остался один с четырьмя детьми, из которых старшему было двенадцать, а младшему – шесть лет. Он разбудил детей и сказал им:

– Я написал молитву… молитесь за маму.

Оставшись один, он всю ночь просидел у тела жены. Читал Евангелие, плакал… Утром пришли операционные сестры из клиники, обмыли и одели мертвое тело, уложили в гроб. Две ночи после кончины возлюбленной супруги Войно-Ясенецкий читал Псалтирь, стоя у ног покойной в полном одиночестве. Часа в три второй ночи он читал 112-й псалом. Последние слова псалма поразили и потрясли его, как слова Самого Господа, обращенные именно к нему: «Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях» (Пс. 112: 9). Почему-то он сразу понял, на кого указывает Господь, – на операционную сестру Софию Сергеевну Велецкую… О которой он и знал только то, что муж ее, царский офицер, погиб на фронте, детей у нее не было. Слова псалма Валентин Феликсович воспринял как указание Самого Господа Бога о том, кто должен позаботиться о его детях и каков будет его дальнейший путь.