Читать книгу: «Дон Кихот Ламанчский. Том 2», страница 5

– В сущности, получается, что мы пришли к согласию, – удовлетворённо сказал Санчо, похлопывая себя по брюху, – что наша дочерь поневоле должна стать графиней!

– В тот день, когда я увижу её графиней, – ответила Тереза, – я буду считать, что она умерла, отдала богу душу и накрылась медным тазом, и я похоронила ее, но ещё раз говорю тебе, делай всё, что тебе влезет в голову, а я-то знаю, что, как бы ты ни вертелься и казуитствовал, женщины рождаются, чтобы быть послушными рабынями своим мужьям, даже если они тупицы и с этим бременем должны отбыть в мир иной!

И при этом она стала рыдать так искренне, как будто уже видела Санчицу мёртвой и похороненной в сосновом гробу. Санчо утешил её, сказав, что, поскольку он собирается сделать ее графиней, он сделает это как можно позже, в самом конце своей великой миссии.

На этом их разговор закончился, и Санчо вернулся к Дон Кихоту, чтобы освятить приказ к его отъезду.

Глава VI
О том, что случилось между Дон Кихотом и его племянницей, а также ключницей, и это одна из наиважнейших глав всей этой истории

В то время как Санчо Панса и его жена Тереза Каскахо вели этот предерзкий и заводной разговор, племянница и хозяйка Дон Кихота тоже не сидели, сложа руки, улавливая по тысяче косвенных признаков и сходясь во мнении, что их дядя и сеньор хотят порвать со своими обязанностями и обычной жизнью и в третий раз вернуться к упражнениям в своём, сквернопраздностранствующем сверхшатком рыцарстве, вернутся, по общему мнению, к «заблуждениям», к которым они стремились, несмотря на страшные усилия падчерицы и ключницы, чтобы Дон Кихот и его напарник были в безопасности. всеми возможными способами отгоняя несчастного от столь дурных мыслей, но всё это было словом в пустыне, проповедью без паствы, и ковкой остывшего железа. При всём том, после долгих, нудных и ни к чему не ведущих препирательств, которые падчерица вела с ним, хозяйка махнула рукой и сказала:

– Воистину, господин мой, если вам так уж и не сидится на месте, и у вас завёлся волчок в другом месте, который мучит вас и толкает на все эти ваши «огорчения», которые вы называете «Облегчениями» видите, если я увижу, что ваша милость не способна вернуться в этот мир, остаться в своём доме, и не отрешиться от мысли тоскаться по горам и долинам в муках и отчаянии, как вы утверждаете, «в поисках тех приключений», которые, все говорят, называются приглюкчерниями, являясь по своей сути истинными несчастьями, то я буду вынуждена поднять гвалт и начать громко жаловаться и взывать к Богу и королю, чтобы они остановили вас и исправили это несоответствие.

На что Дон Кихот вздыбил голову и ответил:

– Любимая, что Бог ответит на твои жалобы, я не знаю, и что ответит Его Величество, я тоже не знаю, и знаю только, что, если бы я был королём, а тем более Богом, я бы уклонился от прямого ответа на такое бесчисленное количество дерзких прошений, которыми его заваливают каждый день с утра до ночи всякеие просителит, потому что ответ на этот вопрос – это одна из величайших задач, которые выпадают на долю королей и богов, и которую они выполняют помимо всего прочего, только из свой обязанности выслушивать всех и каждого, чтобы по возможности отвечать всем; и поэтому я бы не хотел, чтобы что-то моё доставляло ему беспокойство.

На что хозяйка сказала:

– Скажите нам, сэр: при дворе Его Величества сколько есть рыцарей?

– Да, – ответил Дон Кихот, – их чудовищно много; и это правильно, что они есть, чтобы украсить величие двора восславить принцев и выставить напоказ королевское величие!

– Ну, не будет ли лучше, ывшв смлость, – возразила она, – если вы останетесь одним из тех, кто пешим ходом останется служить своему королю и господину, находясь при дворе?

– Видишь ли, подруга, – вкрадчиво ответил Дон Кихот, засипев фистулой, – не все рыцари в силу своих природных свойств и воспитания рождены быть придворными, и не все придворные могут и способны быть странствующими рыцарями: так, надо полагать, должно быть у всех на свете; и хотя мы все рыцари, мы слишком сильно отличаемся друг от друга; так что придворные, тем не менее, не должны быть странствующими рыцарями. покидая свои покои или прекращая обивать пороги двора, они бродят по всему миру, глядя на карту из окон карет, не испытывая ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды, не как мы – настоящие подвижники и странствующие рыцари, которые всегда в седле, на солнце, в холоде, на ветру, в ненастье, ночью и днём, пешие и конные, все те, которые мерят землю только шагами, ходят дозором, охраняя от всяких нехристей всю Землю, только мы знаем врагов непонаслышке, видим их не нарисованными, но и в самом их прямом злостном, вредоносном виде, и каждый раз, столкнувшись с непримиримым врагом, мы скачем и нападаем на них, не считаясь ни с их числом, ни с законами боя и всякими подобными пустяками и околичностями, к примеру – не сломано ли или более коротко копьё или шпага нашего врага, чем наша, что висит на груди противника – какая-нибудь заколдованная реликвия, образок или какой-нибудь скрытый подвох, как разделить между страждущими солнечный свет и прочими не менее важными церемониями, которые всегда выходят на передний план перед началом любого поединка. Впрочем, что я говорю с тобой о том, чего ты совсем не знаешь, когда я знаю всю эту крючкотворную подноготную! Мы все впадаем в транс, при том, что по любому поводу готовы выполнять их требования, это тебе не в детские игры играться, не задумываясь о последствиях в законах испытаний; и главное, ты должен знать больше: что добрый странствующий рыцарь, даже если он видит десять мясистых великанов, головы которых не только касаются облаков, но и проходят мимо и могут продырявить их, с ногами, как колоссальные каменные башни, а руки похожи на мачты толстых и мощных кораблей, когда каждый глаз, как огромное застывшее во льду мельничное колесо, начинающее раскаляться от ярости и более раскалённое, чем домна, они никоим образом не должны испугать его, прежде чем с кротким сердцем и бесстрашной душой он бросится на этих подлыхтварей, нападет на нихс адовым криком, и, если возможно, победит и разобьёт их в мгновение ока, даже если они были бы вооружены чешуёй невиданной рыбы Куркулюм, которая, как говорят знатоки, прочнее, чем если бы она была сделана из алмаза, железа и чёрт знает чего одновременно, и вместо мечей у них будут преострые ножи из нержавеющей стали. Дамасская сталь, звонкая, как песня или железные дубинки с такими же стальными навершиясм, какие я видел как-то пару раз – вот что нам надо! Все это я сказал, любовь моя, потому что ты видишь разницу между одними рыцарями и другими. И истинно говоря, по справедливости было бы правильно, если бы не было ни одного принца крови или королевича, который не ценил бы больше этот второй или, лучше сказать, первый род странствующих рыцарей, который, как мы читаем в их преправдивейших рассказах, был среди них таким, что спасал далеко не одно такое гиблое королевство, а и множество их.

– Ах, господин мой! – всплеснула руками в это время племянница, – да будет вам известно, ваша милость, что всё, что вы говорите о странствующих рыцарях, это всё великая басня и ложь, и все их истории, пока их всех не сожгли, заслуживали того, чтобы каждой из них дали по самбенито или какой-нибудь особого знак, по которому люди могли бы судить о ней, как заклеймёной позором с предостережением приличным людям даже касаться такой гадости…

– Клянусь Богом, который поддерживает меня, – рявкнул Дон Кихот, воздымая кулаки, – что если бы ты не была моей племянницей по праву, как дочь моей сестры, я должен был бы наложить на тебя неслыханное наказание за богохульство, которое ты развозишь и в котором плещешься, аки тварь позорная, кару, которая прозвучала бы на весь содрогнувшийся от ужаса мир! Как это возможно, чтобы хищница, которая едва умеет орудовать дюжиной ложек для еды, осмелилась высунуть свой мерзкий язык и подвергать осмеянию и цензуре рассказы о славных странствующих рыцарях? Что сказал бы сеньор Амадис, услышь он такое? О, Господи! Держите меня семеро! Но я уверен, что он, всепрощающий даже в свирепости, простит тебя, потому что он был самым скромным и самым вежливым, самым воспитанным рыцарем своего времени и, кроме того, великим защитником девушек… но если бы тебя услышали бы другие, то тебе пришлось бы совсем худо, потому что не все рыцари отменно вежливы и не на всех смотрят, как на друзей, некоторые из них вообще лохи и дикие развратники. Не все те, кто называет себя рыцарями, являются таковыми во всём: одни сделан из чистого золота, другие-из кастрюльного золота, или ещё чего хуже, и все они кажутся рыцарями, но не все могут прикоснуться к Философскому камню. Низкие люди должны биться насмерть, чтобы казаться рыцарями, а высокие, родовитые рыцари вынуждены биться насмерть, чтобы казаться простолюдинами; одни идут на поводу у честолюбия или добродетели, другие опускаются или из-за слабости, или из-за порока; и нужно обладать тонким вкусом, чтобы различить эти два типа рыцарства, столь схожих по названиям и столь далеких по сути.

– Дай вам Бог здоровья, дядюшка! – сказала племянница, – Ваша милость знает столь много, господин дядя, что, если бы в этом была необходимость, он мог бы взойти на кафедру и вовсю проповедовать на этих улицах, и пусть при всем этом ваша слепота так явственна и затмение мозгов столь заметно, асамоуверенность в вашей старческой прозорливости столь смехотворна, хотя вы явно пироизводите впечатление больного и нерешительного человека, согбенного под тяжестью жизненных потрясений, вы храбрый, будучи старым, у которого нет уже силы, чтобы выпрямлть мертвых и делать зрячими одноглазых и корчить из себя странствующего рыцаря, ибо рыцарем, чстранствующим или не странствующим не может быть тот, кто беден, как церковная мышь!

– Ты во многом права, племянница, права в том, что ты говоришь, – ответил Дон Кихот, – относительно же происхождения и родословных я мог бы много поведать тебе такого, от чего у тебя брови на лоб полезли бы, но адбы не смешивать в одну кучу божественное с человеческим, я этого не говорю. Слушайте меня, подруги, и будьте внимательны: все родословные можно свети к четырём осчновным типам, а именно: у одних было скромное, почти незаметное начало принципы, и они благодаря благоприятным остоятельства медленно поднимались ввысь и богатели, пока не достигли истинного величия; другие, другие, те, у которых были великие заслуги сначала, смогли сохранить и не растерять их, и некоторые сохраняют и поддерживают их до сих пор, не испытав поражений и падения, третьи – у которых основания жизненного успеха были очень внушительными, но они оказались со временем расстрачены, и как пирамида, уменьшились со временем и наконец расстроились и вошли в ничтожное состояние, пока не остановились на нулевом уровне, как и верхушка пирамиды по отношению к её основанию – ничто; есть ичетвёртые, самые многичисленные династии или родые, у которых не было ничего хорошего ни в начале, которые были неразумны в середине, бросаемые ветром по жизни, как песок в пустыне, и таким образом у них скверный конец, безымянный, как у большинства простолюдинов и всякой нищеты. Из первых, кто имел скромное начало и поднялся до истиного величия, которое сохранила Фортуна, примером для вас может служить Османский дом, который, благодаря скромному пастырю низкого происхождения, который дал ему начало, возвысился до невиданных высот и находится на вершине, которую мы его видим воочию. Из второй линии, которая изначально имела величие и сохраняла еговеками, не увеличивая и не спуская его, примером могут быть многие князья, которые по наследству передают своё внушительное достояние и остаются при нём, не увеличивая и не уменьшая капитала и имений, мирно удерживаясь в пределах своих владений. О тех, кто начинал с великого и закончил на пике, можно привести тысячи примеров, потому что все фараоны и Птолемеи Египта, Цезари Рима со всей свитой, если можно так назвать, а также бесчисленных принцев, монархов, лордов., мидян, ассирийцев, персов, греков и варваров – все эти родословные и поместья скудели, мельчали, и наконец совершенно истощились и закончились в полном немотствии и нищете, и никто не помнит ни их основателей, и не найдёт ни одного из его потомков, а если бы мы случайно кого-нибудь и нашли, он был бы в самом низком и ничтожном состоянии. О простолюдинском происхождении мне нечего сказать, но оно служит только для увеличения числа живущих двуногих, и они не заслуживают другой славы или другой похвалы за своё величие, кроме благодарности за увеличениме рабочих рук. Из всего сказанного я хочу вывести неизбежную мораль, чтобы вы, мои славные глупышки, смекнули, что путаница, существующая между членами этих родов страшно велика, и что только те, которые слывут великими и прославленными до сих пор, свидетельствуют о добродетели, богатстве и щедрости их владельцев. Я сказал добродетели, богатство и щедрости, потому что великий, который порочен, будет порочным великим, а богатый скупердяй будет скупым нищим; что обладателю богатств подобает не иметь их, а тратить их, и не тратить их не как попало, а с умом, его прямая обязанность уметь их правильно тратить. У бедного рыцаря нет иного пути показать, что он рыцарь, кроме как до конца идти по пути добродетели: быть приветливым, воспитанным, вежливым, сдержанным и интересным людям; не высокомерным, не надменным, не ропщущим на окружающих и, прежде всего, милосердным; потому что с помощью двух мараведи, которые он с радостным чувством даёт бедняку, он проявляет такую же щедрость, если не большую, чем тот, кто за два мараведи, подаренных нищему, раззвонит об этом во все колокола и ясно, не найдется никого, кто почёл бы его украшением упомянутых добродетелей, кто, хотя и не знает его, перестал бы судить его и считать его принадлежащим к высшей касте, и не быть таковым было бы чудом; и похвала всегда была высшей наградой добродетели, а добродетельных нельзя не хвалить. Дочери мои, есть два пути, по которым люди идут к богатству и достоинству: один – это учёная стезя; другой – оружие. У меня больше оружия, чем букв в алфавите, и я родился, поскольку оказался склонен к оружию, под влиянием планеты Марс; так что я почти вынужден идти этим путём, и ради него я должен продолжать идти по нему, невзирая на весь мир, и вам будет нелегко убедить меня отказаться от того, у чему меня призывают сами небеса, приказывает судьба и требует разум, и, прежде всего, желает моя собственная воля, это будет с вашей стороны потерей времени и напрасным расточением усилий, ибо, зная, какие ждут меня бесчисленные трудности и испытания, зная, что приходится испытывать странствующему рыцарству, я также знаю и бесконечные блага и дары, которые достигаются с его помощью; и я знаю, что путь добродетели очень узок, а путь порока широк и просторен; и я знаю, что их цели и пути различны, потому что цель порока, обширна и раскидиста, но она заканчивается смертью, а цель добродетели, узкая и трудная, ведёт к вечной жизни, и не та жизнь, которая заканчивается, а та, которой не будет конца; и я знаю, как говорит Господь, что цель и путь порока различны. И ещё мне известно, что по выражению великого испанского поэта:

 
По этим кочкам к высшему престолу,
Способен ты сквозь тернии пройти
От горних кряжей поднимаясь к долу.
 

– Увы и ах, какая несчастная! – возопила племянница, – Час от часу не легче! Мой дядя оказался ещё и поэтом! Он всё-то знает, всего-то достиг: я готова спорить на что угодно, что, если бы он хотел стать каменщиком, он бы неминуемо построил дом, схожий с клеткой.

– Я клянусь тебе, племянница, – ответствовал Дон Кихот, – что, если бы эти высокие рыцарские мысли не овладели бы всеми моими чувствами и помыслами, не было бы ни одной вещи, которой я бы не занимался, ни одного дела, которое было бы мне не по плечу, особенно клетки и зубочистки!

В это время в дверь постучали, и на вопрос, кто там, Санчо Панса ответил, что это он; и едва хозяйка узнала его голос, как бросилась наутёк прятаться, чтобы не видеть его, так сильно она его ненавидела. Племянница открыла Санче, а сеньор Дон Кихот вышел встречать его с распростертыми объятиями, и они тотчас же запёрлись вдвоем в его покоях, где у них состоялся еще один разговор, который был ничуть не хуже всех прошлых.

Глава VII
О том, что произошло у Дон Кихота с его оруженосцем, о других чрезвычайно достопримечательных происшествиях

Едва хозяйка увидела, что Санчо Панса запёрся со своим господином, как она шустро смекнула, о чём могут быть их переговоры; и, вообразив, что после этого собеседования неминуемо должно родиться решение о третьем выезде Дон Кихота, схватила своё манто и вся в смятении и печали, помчалась на поиски холостяка Самсона Карраско, с таким видомк, как будто сумасшедший только что принял решение о своем третьем отъездеи нгадеясь, что великий дока Самсон Карраско, будучи хорошим собеседником и самым крутым друганом своего господина, смог бы убедить беднягу отказаться от столь рискованной и недостойной цели. Она нашла Самсона прогуливающимся по двору своего дома и, увидев его, упала к его ногам, вспотевшая и замерзшая одновременно. Когда Карраско увидел её такой болезненно-обескураженной, он сказал ей:

– Что с вами, госпожа ключница? Что с такое приключилось, госпожа, что кажется, ваша душа расстаётся с телом?

– Совсем ничего, господин мой Самсон, простите, если не считать, что мой господин уходит, пренепременно утечёт!

– И что у него протекло, мадам? – спросил Самсон, – Опять у него какой-нибудь перелом приключился? Что он сломал на сей раз7

– Он выбирается не наружу, – ответила она, а в форточку своего безумия1 Я имею в виду, любезный господин бакалавр, что он хочет снова выбраться на улицу, чтобы сбежать и отправиться в третий раз искать по всему миру тех, кого он называет вентурасами, хотя я так и не могу понять, кому он даёт такие имена. В первый раз нам вернули его, когда он лежал, избитый всмятку поперёк кобылы, всего измолотого палками. Второй раз его притащили в запряженной волами повозке, запертым в птичьей клетке, тогда он вбил себе в голову, что его околдовали; и при этом он выглядел так страшно, что оживи его мать, которая его родила в муках, не узнала бы его: худой, жёлтый, с глазами, запавшими в чёрные запёкшиеся глазницы, жуть, так что, чтобы хоть как-то его подрихтовать и подправить, я потратила на него более шестисот яиц, клянусь Богом и всем сущим, мои бедные куры не позволят мне солгать!

– Я ничуть не сомневаюсь, – ответил холостяк, поперхнувшись, – что такие хорошие, такие жирнючие и так хорошо воспитанные куры скорее лопнут, чем осмелятся нам соврать! В самом деле, госпожа хозяйка: нет ли чего-нибудь ещё посквернее, и не случилось ли ещё какой-нибудь неприятности, кроме той, которую, как вы опасаетесь, хочет устроить господин наш Дон Кихот?

– Нет, сэр! – ответила она.

– Ну, тогда не печальтесь! – почти пропел холостяк, – а отправляйтесь в добрый час к себе домой и приготовьте мне что-нибудь горяченькое на обед, а по дороге помолитесь молитвой святой Аполлонии, если вы её знаете, помятуя, что я потом поеду туда, и вы непременно столкнётесь с истинными чудесами!

– Ради бога! Не обращай на меня внимания! – возразила хозяйка, – но, ваша милость, в молитве Святой Аполлонии сказано, чтобы я молилась, если у моего господина не порядок с зубами, а насчёт дурной головы там ничего не сказано!

– Я знаю, что говорю, госпожа хозяйка: уходите и не вступайте со мной в пустопорожние споры, потому что вы знаете, что я – Бакалавр из Саламанки, и что ничего выше бакалавриата в мире нет! – громогласно ответил Карраско. И с этим хозяйка улепетнула, а бакалавр отправился искать священника, чтобы сообщить ему то, что будет сказано в своё время.

Меж тем в сарае, в котором заперлись Дон Кихот и Санчо, произошли события, о которых с большой точностью и истинными вензелями рассказывает мировая история.

Санчо сказал своему хозяину:

– Сэр, я уже засветил моей жене, чтобы она отпустила меня с вашей милостью туда, куда вы захотите меня закинуть!

– Санчо, «засветил» – звучит не блестяще! Ты должен был употребить слово – «просветил» – сказал Дон Кихот.

– Пару раз, – ответил Санчо, – если я правильно помню, я умолял вашу милость не впаривать мне ваших словечек, если вы вообще понимаете, что я имею в виду, и чтобы, когда вы их не совсем раскумекаете, сказали: «Санчо, о дьявольщина, я вас не понимаю!»; и если я не заявлю о себе, и не смогу объяснить, только тогда вы сможете исправить меня, я ведь человек похвалистый…

– Что-то я тебя совсем не понимаю, Санчо, – прервал его Дон Кихот, – потому что я не знаю, что значит «я такой похвалистый»..

– Так просто значит со всеми согласный, – ответил Санчо, – я в самом деле такой.

– Санчо, я уже совсем почти не понимаю, что ты там буробишь! – возразил Дон Кихот.

– Ну, если вы не можете меня понять, – ответил Санчо, – я уж не знаю, как вам это объяснить, и больше ничего не хочу знать, и да пребудет со мною Бог!

– Да, я уже в этом убедился, – ответил Дон Кихот, – ты хочешь сказать, что ты такой шёлковый, послушный, мягкий и заботливый, что примешь то, что я тебе накажу, и пройдёшь через то, чему я тебя научу!

– Готов поспорить, – сказал Санчо, – что с самого начала вы прекрасно поняли меня и раскумекали, но вместо этого хотели огорчить и чуток сбить с панталык, чтобыя ещё чёрт знает чего наговорил.

– Возможно! – ответил Дон Кихот, – И действительно, что там говорит Тереза?

– Тереза велит, – сказал Санчо, – чтобы я охулки на бог весть чего не клал, блёлвсякие уговоры, которые для неё, похоже, дороже денег, потому что разводящий – не приходящий, а снывши волосы о голове не вспоминают, потому что у кого колода, тому и сдавать, и лучше синица в небе, чем журавль в рукаве милостью и чтобы вы говорили в карты и помалкивали, потому что тот, кто сдает карты, не тасует, и как говорит стельная корова, бабье слов врать готово, несмотря на то, что блаженны блаженные, ибо блаженны вдвойне, а куда взор ни кинь, везде «Аминь!»

– И я тоже так говорю, – согласился Дон Кихот, – Скажи, Санчо Амиго, ты не устал? Сегодня, Санчо, у тебя, аншлаг, что ни слово – то перл!

– Дело в том, – возразил Санчо, – что, как вашей милости лучше всего известно, что все мы не черти и посему подвержены смерти, и что сегодня мы есть, а завтра нас, пук – нетути, и что агнец желторотый уходит так же быстро, как и старик седобородывй, и что никто не может рассчитывать в этом мире на больше часов жизни, чем того пожелает Бог, потому что смерть глуха, как уши у лоха, и, когда она стучится в двери нашей жизни, жизнь всегда приходит в уныние, потому что смерть – торопыга и ждать никого не будет, и её ни мольбами, ни слезами, ни интринами не проймёшь, она своё возьмёт, и, как яуже сказал, её не остановят ни мольбы, ни угрозы, ни посохи, ни митры, как гласят гласы и слава, и как нам говорят с этих кафедр.

– Все это правда, – сказал Дон Кихот, – но я пока что не ведаю, где собирается остановиться твой язык?

– Я остановлюсь, – сказал Санчо, – на том, чтобы милость ваша была как большая чаша и установила мне известное жалованье исходя из суммы, которую вы соизволите выдавать мне каждый месяц за то время, что я буду служить вам вердано и превно и чтобы такое жалованье выплачивалось мне из вашей казны весомыми наличными деньгами; а служить только ради наград мне не надо, я на это не согласен, потому что благо, если эти награды вообше найдут тебя, а то многие уже в могилах полёживают, а только утвердили списки награждённых, эти награды либо опаздывают, или мелкие и паскудные, или никогда не приходят, а со своими золотымия всегда кум королю и сват бог! Короче говоря, я хочу знать, что я получу с этого божественного аферизма, мало это или много, курица, клюк-клюк, тяп по зёрнышку, и сыта и в итоге на яйцо скопила, сначала немножко, потом ещё немножко, а потом, глядишь, и совсем множко, и думаешь, как бы на складе не завалило тебя товаром, а ты всё в дом, всё в дом таскаешь, а из дому – фигу! По правде говоря, если бы это произошло, во что я вовсе не верю и на это не надеюсь, что ваша милость снабдит меня пристойным островом, который она мне обещала, я не буду настолько неблагодарным и, сказать по правде, мои лапы не такие загребущие, чтобы всё это усложнять и мельчить, не учитывая таких ваших даров и презентов, а потому не захочу, чтобы то, что составляет арендную плату за такой остров, не было оценено по достоинству и обесценено, с вычетом из моей кошачьей зарплаты на сумму привилегий.

– Санчо, друг мой, – ответил Дон Кихот, – иногда кошка бывает так же хороша, как и крыса. Так что при держать что-то для под пологом себя гораздо выгоднее, чем удержать в пользу невесть кого!

– Я понимаю! – мирно сказал Санчо, – Я готов поспорить, что Ваша милость, говоря о кошке, имела в виду крысу, а не кошку; но это не имеет никакого значения, потому что ваша милось и так меня прекрасно поняла без лишних слов!

– И так поняла! Или понял! – ответил Дон Кихот, – Знай, Санчо, что я загодя проник в последние твои мысли и знаю, в какую цель ты бесспутно бросаешь бесчисленные стрелы своих афоризмов и, мягко говоря, высказываний. Послушай, Санчо: я бы с радостью положил тебе солидное жалованье, если бы нашел в какой-нибудь из историй о странствующих рыцарях пример, который открыл бы мне и показал, по какой-нибудь маленькой лазейке, что эти рыцари и их верные ожируносцы зарабатывали каждый месяц или каждый год определённую сумму; но я прочитал все или большинство их рассказов, и я не могу не признать, что в них есть доля правды. я не помню, чтобы когда-либо читал, чтобы какой-либо странствующий рыцарь клал известное жалованье своему оруженосцу. Я знаю только, что все они служили на милость бога и что, по крайней мере, когда они думали об этом, если их господам посчастливилось, они были награждены островком или чем-то подобным и, по крайней мере, остались с титулом и званием «ваша светлость» или что-то в этом духе. Если с такими надеждами и со своими расчётами ты, Санчо, захочешь снова служить мне, то в добрый час: но думать, что я откажусь древний и неукоснительный закон странствующего рыцарства, соблюдаемы по старинке, с времён рыцарских походов, – значит думать обо мне скверно. Итак, мой Санчо, возвращайся в свой дом и объяви своей Терезе о моём намерении; и если ей это понравится, и тебе понравится, что ты будешь в моей власт, то bene quidem (превосходно!); а если нет, то мы останемся друзьями, как и раньше и разбежимся в разные стороны; ибо если найдётся корм в голубятне, то за голубями дело не станет а если нет приманки, то и голубей не будет. И учти, сынок, лучше хорошая надежда, чем скверная плата. Я это говорю для того, Санчо, чтобы дать тебе понять, что я, как и ты, умею выплёвывать пословицы и изречения со скоростью фейерверка. И, наконец, я хочу сказать и говорю тебе, что если ты не захочешь прийти мне на помощь и испытать удачу на слабо, а я точно намерен испытать, бог с тобой, сиди тут сиднем, лошара, пвысиживай свою бедность и лень, думая, что у меня будет дефицит в оруженосцах, которые могли бы быть более послушными, более заботливыми и не такими напыщенными и болтдивыми, как ты.

Когда Санчо понял твердую решимость своего хозяина, отправиться в поход, если надо, без него, у него сразу потемнело в глазах и упало сердце, потому что он верил, что его господин не уедет без него ни за какие коврижки и блага мира; и поэтому, теперь он замер в напряжённой задумчивости, когда вошли Самсон Карраско и племянница, желая допросить его с глазу на глаз. на каких основаниях он убеждал своего господина не искать приключений. Пришёл Самсон Карраско, знаменитый шутник-скворец, и, обняв Дон Кихота, как в первый раз в жизни, и, повысив голос, сказал ему:

– О цветок блуждающего рыцарства, о сияющий свет благословенного ратного подвига, о острие самого острого протазана, о честь и зерцало великой испанской нации! Молю всемогущего Бога, где бы он ни находился и чем бы ни был заморочен, чтобы человек или людишки, которые будут стремиться воспрепятствовать и помешать твоему третьему юбилейному выезду в мир, заблудились в поисках собственного «Я», потерялись и канули в в лабиринте своих желаний и грёз, дабы во веки веков, никогда не было исполнено то, чего они так сильно желают.

И, повернувшись к хозяйке, сказал ей:

– Госпожа ключница вполне может отныне больше не произносить молитву Святой Аполлонии, которая, как я знаю, заключается в точном определении сфер, в которых сеньор Дон Кихот снова начнет воплощать в жизнь свои высоки, новые и уникальные помыслы, и я был бы очень благодарен своей совести, если бы получил от неё высокий посыл не уговаривать, не умолять этого благородного рыцаря-новотора прекратить более сдерживать энергию доблестной своей длани, и проявить наконец несказанную доброту его воистину прехрабрейщего духа, ибо своей медлительностью он подрывает великолепный шанс мгновенно выправить кривду и водрузить святые знамёна правды на воротах Града Мира, осуществить долгожданную защиту всех сирот, оборонить честь всех юных девиц, заслужив благосклонность вдов и расположение замужних и осуществив многие другие скрытые от глаз заморочки, и всё такое, и всё такое прочее, и всё в таком духе, что касаемо его святых прерогатив в рамках прямых обязаностей, та-та-та, ба-ба-ба, клуба Рыцарей Странствующего Ордена, поклонников Святой Аполлонии Благосклепной, и в рамках приличествуемых ему и подобающих телодвижений!

Дон Кихот на мгновение замер, впитывая в себя пряный аромат этой ветвистой, как рога оленя, речи, а потом развернулся и сказал Санчо:

– Разве я не говорил тебе, Санчо, что у меня оруженосцев, как мух на гумне? Посмотришь, кто предлагает мне свои услуги, и глаза разбегаются в разные стороны, тут их тьма жужжит, один, другой третий, кроме неслыханного своими неописуемыми достоинствами вечного школяра и хулигана Самсона Карраско, радетеля грязных дворов салмантикских, поборника прав алкоголиков. покровителя школ и девиц, здоровяка телом, подвижного и ловкого в движениях, молчаливого, не боящегося ни жары, ни стужи, стойко сносящего голод и жажду, сосредоточие всех лучших качеств будущего оруженосцем странствующего рыцаря. Но пусть само небо возмутится и не допустит, чтобы я, следуя своим личным пристрастиям и странностям, разрушил и растоптал эту триумфальную арку мировой литературы и навсегда расколол полную чашу наук и просвящения, срезал выдающуюся пальмовую ветвь цветущих искусств мира. Нет, мы пойдём другим путём! Оставайся же, о, новый Самсон, в любезном своём отечестве и, почитая его, обиходуй и храни седые власы своих престарелых родителей, ибо я с любым оруженосцем буду счастлив, коли уж Санчо не соблагоизволит отправится вместе со мной!