Читать книгу: «Девушка пела в церковном хоре», страница 3

Я – это я

Гальюн – опасное место.

Убедился я в этом примерно в то же время, как перестал мысленно называть его «туалетной комнатой».

Заведение это рядом с офицерской ванной и находится в коридоре – ну то есть на жилой палубе в кормовой части (царство матросов – нос, офицеров – корма). Коридор начинается от кают-компании, а в другом, дальнем его конце – какая-то дверь, вроде бы тоже чья-то жилая каюта. Итак, я зашел в гальюн у дальнего конца коридора, кто-то не дал мне закрыться…

И умело набросил на голову мешок.

Я не думал тогда о том, что крейсер постоянно подтверждает репутацию странного. Не думал, потому что меня заблокировали и почти придушили не менее чем четыре здоровенные, мясистые руки, и они что-то со мной делали, притом что буквально у себя в ухе я слышал успокаивающее «ну-ну-ну».

Если бы хотели убить – убили бы уже секунду назад, и мешок для этого не нужен, пришла мысль. А раз так, то что если не сопротивляться?

Дальше было нечто совсем безумное. Две руки продолжали меня держать захватом за горло (а ноги блокировали мои колени), а две другие начали почему-то стягивать рубашку с правого плеча, да что там – просто рвать ее. Потом раздалось удовлетворенное мычание, рука сунулась мне в карман (вот тут я взволновался), вытащила несколько франков, оставшихся там с Танжера. Мешок на шее затянулся слабым узлом, раздался топот четырех ног по железу жилой палубы.

Понятно, что, когда я избавился от мешка, рядом уже никого не было.

Мешок был с кухни… с камбуза, раньше, судя по запаху, в нем была гречка. И все.

Придерживая пострадавшую рубашку, я вернулся в каюту.

Итак, двое. Сильных – ну и что? Здесь флот, здесь слабых немного.

Матросы разгуливают там, где живут офицеры, – ну и что? Сюда ходят вестовые (их именуют корабельным телеграфом, разносят матросам новости о жизни офицеров и иногда наоборот). Сюда может прийти любой и позвать офицера к каким-то машинам в соответствующем отделении.

В общем, кто угодно.

Голоса: они только мычали. А вот запах… Я постарался его запомнить. В целом это был запах довольно чистый, без примесей кочегарной копоти или машинного масла, я бы даже представил себе, что со мной разделывались офицеры.

И напоследок: я подошел к зеркалу в каюте, избавился от остатков рубашки и посмотрел на свое правое плечо, которое этих людей интересовало. Мог бы этого и не делать, я знал, что там: архипелаг из трех больших родимых пятен красноватого цвета.

Глядя на это украшение, я иногда ощущаю себя злодейкой леди Винтер, заклейменной лилией на плече.

Ну вот и все. Отъем франков – так, для отвода глаз. Но отводить их незачем, все и так понятно. Кому-то очень захотелось узнать, я это или не я. Что ж, а поскольку скрывать мне нечего…

Вообще-то очень даже есть чего. Но не мое имя и не мои, так сказать, особые приметы. Хорошо, что я не дрался и позволил им удостоверить мою личность.

Но вот кто именно ею интересуется – вопрос. Некто, по неизвестным, но явно интересным причинам желающий узнать, действительно ли на корабле пассажиром плывет Алексей Юрьевич Немоляев. А не самозванец, занявший его место и отрастивший похожую испанскую бородку. И проверяет меня человек, имеющий или имевший возможность поговорить с кем-то в Петербурге, кто видел меня в, скажем, нашем гребном клубе.

Вот теперь они знают, что я – это я. И больше ничего пока не понять. Загадки «Донского» множатся. Но какая связь между этим как бы обыском и, допустим, налетом на корабль в Танжере? Или взрывом в Либаве? Связь такую и представить себе невозможно.

В следующем же порту – а уже известно, что это будет Дакар – надо пополнить запасы рубашек, и не только их. Нужна какая-то обувь, потому что тяжелые питерские башмаки жгут ноги. Об этом я заранее не подумал.

Дело в том, что мы мягко вошли в тропики. И это прекрасно.

Я ворвался в кают-компанию, на ужин и прочие удовольствия, взведенный как курок – и поэтому дерзкий и счастливый.

Тут уже почти как дома: самозабвенные переливы рояля (спасибо, Сергей Васильевич), я вхожу в смех и чуть приподнятую атмосферу, кто-то угощает шампанским Рузскую, я смотрю на нее.

Она изменилась. Просто сменила платье, тона его – нежная трианоновская зелень с серебром, и она вся устремлена вперед – к Блохину, многократно кивает его словам… Она ведь почти красива, пришло мне в голову. Не очень молода, но – вот этот хорошо очерченный нос римской патрицианки, мгновенная улыбка как сигнал прожектора с горизонта. Вот она, так же мгновенно, улыбается мне – входящему, и снова все внимание – Лебедеву, а что он говорит, я не слышу. И теперь она улыбается уже одному только Блохину, иногда склоняя голову то вправо, то влево.

А дальше я, кажется, зря это затеял – начал немножко задирать Илью Перепелкина.

Почему именно его… ну, он заметный человек и вдобавок приблизительно моего возраста. Но вряд ли я смог бы выкинуть за борт налетчика так, как он сделал это недавно на моих глазах – расставил длинные конечности, схватил врага под коленку, рванул вверх, добавил ногой.

А вообще-то мне попросту надоел мой дальний конец стола, там, где скучный и добрый доктор, священник отец Петр и все такой же напряженный Дружинин. Мне хотелось туда, где шампанское и дама (это нормальное и правильное желание), но там шел оживленный разговор, увы, без меня. А вот Перепелкин сидел ровно посреди стола и еще напротив. И он имел в тот вечер неосторожность высказаться по поводу политики, примерно так:

– Передовые? Все передовые люди радуются нашим неудачам, раскаляя народ и раздирая перед ним язвы государства.

– Значит, наши удачи оставят нас без передовых людей? – бросил я ему реплику от буфета (а поэтому довольно громко). Взял там полбутылки белого крымского и пошел к своему месту.

– Поэты останутся, – утешительно сказал он мне, поворачивая светлую голову в мою сторону, и сказал тоже довольно громко. – Будут оплакивать гибель и распад неважно чего. Стервятники, без запаха падали и разложения им никак.

– Научите их! – не успокаивался я, и нас обоих начали слушать почти все. – Дайте им хоть одну строчку без падали! Свою!

И я снова увидел это великолепное зрелище: он крепко сжал губы, будто пытаясь задавить смех, но смех не давился – просто звучал как короткий всхлип.

– Одну строчку, Немоляев? Свою? Получайте: ищите новых путей, идите сквозь ночь.

– Слабовато, Перепелкин! Хотя без падали, точно. А вот так: искатели новых путей, идите сквозь ночь! Чувствуете разницу? Без пессимистичного шипения в начале строки. Ищ-щ-щите…

– Вторая строка вам: близок огонь, близко великое время.

– Так, э-м-м, да. Рассвет ослепляет – и демоны прочь. И – эм-м… пальцы в эфес, и вдень ногу в стремя.

– Браво, господа! Это неожиданно!

– Кто выиграл?

– Лейтенант Перепелкин, вы – Овидий!

– Не быть бы ему Овидием, если бы я не поправил ему первое слово, и тогда все зазвенело! Слабовато, Перепелкин!

– Ах, слабовато! – тут в его глазах засиял тот самый смех, который до того не мог прорваться сквозь губы. – В поэзии, значит, вы победили, но вы хотите силы? А вот как вам?..

И он поставил на стол локоть, поднял кисть к потолку и сжал кулак.

Раздалось всеобщее «о-о-о», и нам пошли расчищать место на моем конце стола (потеснили священника без почтения к сану).

– Извольте снять кители, господа! – командовал мичман (кажется, Селитренников). – Примериться!

Мы с Перепелкиным сомкнули руки. Теплая, здоровенная рука, и шершавая. Явно скорее из «путиловцев», а не «марсофлотцев». Что я делаю – он же победит. А с другой стороны, не много ли мне поражений для одного дня? Я не забыл этих, которые давили мне шею в гальюне. Хватит.

Он начал гнуть мою руку к столу сразу и плавно, под торжественный вой господ офицеров – а вот и Рузская с раздувающимися ноздрями подошла к нам совсем близко.

Настолько близко, что я уловил запах ее духов. Который теперь, если где-то слышу, то вижу ее и только ее.

Я знаю, что если давить долго – это провал. Надо сберечь силы, поймать момент, такой, чтобы противник абсолютно не ждал сопротивления.

И кстати, о том, кто я такой – это я, и это мои родинки, но никто здесь понятия не имеет, кем и чем я стану после возвращения. И не будет иметь до конца путешествия, да и сразу после. А раз так, надо использовать время, учиться побеждать.

Рывок! Рука Перепелкина почти легла на стол, он мотнул лобастой головой. Вот так-то. Сейчас он соберется с силами, опять будет давить всем плечом, а я выдохну, соберу всю энергию в одной точке, и…

И по кают-компании прошел общий вздох. Кажется, никто здесь не ждал, что выиграю я.

Вот так, господин Перепелкин – это вам не арабов с неграми за борт кидать.

– Дуэль выиграна господином Немоляевым! – без удовольствия возгласил Селитренников.

– Дуэль? – сощурился Перепелкин и даже перестал смеяться. – Ну, это не дуэль.

– Хотите – я брошу вызов, и будет настоящая.

(Что со мной творится?)

– Принимаю.

Оттуда, где кустилась борода Блохина, раздался мощный кашель.

– Не извольте беспокоиться, – крикнул ему Перепелкин (а голос у него хороший, что-то вроде баритонального тенора). – За мной выбор оружия, и оно вам понравится. И я вам даже скажу место дуэли – в Дакаре.

– А, это другое дело, – Блохин явно понял что-то такое, что мне было неясно. – Если это то, о чем я думаю, тогда согласен. Если же это то, о чем я и думать не хочу, то запрещаю.

– А теперь бы вдобавок к вину – коньячку, – сказал я устало. И снова пошел к буфету.

Лебедев аккуратно поворачивал свою замечательную сигару в длинном языке пламени от толстой спички, и то, и другое он держал почти на коленях.

И снова был Рахманинов.

А Рузская смотрела на меня, чуть подняв темные брови, и молча, почти по-перепелкински, смеялась.

С каждым днем путешествия население крейсера все заметнее перемещается в моменты отдыха на палубу и кормовой балкон; адмирал издал приказ насчет летней формы и фуражек с белыми чехлами (и это конец октября!). С носовой части звучит гитара, какой-то веселенький вальс. Позади нас расходятся циркулем две дорожки пены, и если раньше «Донской» был последним в колонне из четырнадцати кораблей, то теперь за нами идет белый красавец «Орел» с красным крестом, видным издалека.

А больше до самого горизонта никого нет: раньше английские крейсера сопровождали нас, как арестантов, по пути из Европы. Но теперь мы перемещаемся в другой мир. И я жду его с замиранием. Потому что этот другой мир говорит, так же как и я, на французском.

Да, в следующем очерке я обязательно скажу о неуловимо светящейся изнутри закатной воде, из которой рассыпаются бледно-зеленые искры, и о том, как мигают друг другу огни мачт закованной в сталь корабельной колонны. Но любой очерк должен нести одну главную мысль, и вот она: Россия, подобно нашей эскадре, вплывает в новый и неведомый век.

Да, мы застряли в затянувшемся девятнадцатом веке – ничего не происходило в сонной стране и в тысяча девятьсот первом, и во втором… И надо было иметь очень острый взгляд, чтобы видеть, как поменялись люди, как поменялся мир. Россия сейчас – молодой лев, готовый к прыжку.

А мы – это те, кто поможет этому льву прыгнуть, сказал я себе, хорошо зная, что вот этого ни в каком очерке не скажу.

Скажу еще – вот примерно так: гений Чехова оплакал тоскливый сон и неясные мечты уходящего века, но какой Чехов мог предвидеть, что в год его смерти десять тысяч русских будут, под клавиши рояля и звон гитарных струн, огибать Африку, путешествуя от одного французского порта к другому? Танжер, Дакар в Сенегамбии, Габун… я уже знаю, что в каждом из них мы пойдем по французским лавкам и потом будем отдыхать в разных «Кафе де Пари» под зонтиками.

Последние годы ушедшего века страна проспала в маленьком европейском мире, до каждой точки которого можно было доехать за несколько дней, мягко покачиваясь на стальных рельсах. Но настоящий мир – он другой, он огромен.

Что нам эта Европа? Она невелика и проста. У нас в ней есть необъяснимый враг – владеющая миром Британская империя. У нас есть также друг, это германский кайзер, который готов загрузить нас каким угодно количеством угля, чтобы только весь наш флот ушел на Дальний Восток и оставил Балтику немцам. И у нас есть еще один друг, это французы, боящиеся и немцев, и англичан, а поэтому они весьма боязливо – с оглядкой на Лондон – открывают нам объятия по пути эскадры в другой конец мира. Вот, собственно, и вся Европа – а прочее есть римские развалины и курорты с казино Баден-Бадена, не более.

Но вот другой, огромный мир, который мы режем килями кораблей день за днем, а он все не кончается; вот он, этот мир, где в джунглях ревет дикое зверье и живут голые племена; где горстка французов в маленьких портах встречает нас, как долгожданных друзей… и это странный мир.

Странный потому, что его невозможно представить себе без гордого европейского завоевателя. А что было бы, если бы Африке позволили остаться собой? Загадка.

Но сегодня ясно только одно, что Россия в этот мир не успела. Потому что дальше по африканскому побережью будет один немецкий порт, еще дальше владения зверей-англичан, а вот потом, потом…

Может быть, Россия не была собой, пока перед ней не открылся свой мир, такой же, как у англичан и французов, только лучше. Дальний Восток. Порт-Артур, Маньчжурия, земля китайцев, корейцев и японцев, у которых были свои короли и императоры, когда Европа еще спала в варварстве.

И это будет другая Россия, когда она прильнет к человеческому морю этого нового мира, с его сокровищами знаний и чувств, и сольется с этим морем. А мы, с нашими крейсерами и броненосцами, – мы вестники нового века России, режущие светящуюся в ночи волну. И каждый матрос, не видевший раньше ничего, кроме наших сонных полей, а сейчас увидевший и понявший мир таким, какой он есть, уже не будет прежним человеком. И раз так, Россия не будет прежней.

И вот мы продолжаем свой танец кораблей. Вот они идут, под всплески клавиш, в нашем полонезе, нашем менуэте по волнам – и перед нами новый век, новый мир и новая Россия.

Вот примерно так может выглядеть новый очерк. Если только… если только к моменту, когда он придет, через Марсель и Париж, в мою «Ниву», в Маньчжурии не произойдет чего-то катастрофического.

Ведь можно же предположить, что японцы возьмут Порт-Артур? И еще как можно. А тогда писать нужно, заранее рассчитывая и на плохой ход событий.

Этот ветер называется пассат, он чуть не унес шляпку, завязанную под подбородком Инессы Рузской. Она проходит мимо меня, держа под руки одновременно и Лебедева, и Блохина, до меня доносится ее низкий голос:

– Чепуха на птичьем молоке. Не пытайтесь понять женщину, господа. Только женщины понимают друг друга и поэтому друг друга ненавидят.

И дальше голоса не слышны, только смех.

Как это бывает, подумал я: еще неделю назад я замечал в равной степени всех на корабле, от матросов до господ инженеров и господ артиллеристов, а сейчас везде вижу только эту Рузскую, которая становится все интереснее на глазах.

Потом посмеялся над собой: кажется, пора писать очерк о том, что происходит с моряком, месяц не видящим женщину. Что тогда этот моряк делает? Ну, он сходит на твердую землю в иноземном порту… И когда я сойду на землю Дакара, увижу там если не француженку, то… то что я буду делать тогда?

Шесть вечера – это закат, а семь – чернота, мигание мачтовых огней и все такое же неуклонное продвижение кораблей с затемненными иллюминаторами на юг. И гораздо позже, когда начала пустеть палуба, я услышал над ухом уверенный женский голос:

– Ваша поэзия прекрасна, господин Немоляев, но как насчет прозы?

Оборачиваюсь, вижу Рузскую, без шляпки, с большим и пушистым полотенцем и сумочкой-несессером в руках.

– В этой ванной плохо работает защелка, и мне не помешал бы рыцарь, охраняющий мою скромность. В прошлый раз я, кажется, смутила кого-то, ворвавшегося в ванную. Да? Вы согласны? Обещаю поспешить.

Но она никоим образом не спешила, когда я сторожил ее скромность в коридоре, прислушивался к струям воды, вздохам (сдержанным вздохам) и робкому звону флакончиков. А когда вышла, посмотрела на меня – опять же, по привычке, любезно и строго – и сказала:

– А кстати, господин Немоляев, мы с вами постоянно видимся, но мало говорили. И если вы не беспокоитесь уже о вашей скромности, то – вот это же вход в вашу каюту?

Там мы немедленно перешли на шепот, потому что сквозь эти двери многое слышно, да, кстати, они не запираются изнутри, здесь все-таки военный корабль, а не лайнер.

Но помочь женщине вытереть последние капли воды сначала с шеи, а потом уже и ниже, можно и молча.

– Я должна была бы смущаться вас, господин Немоляев, – бормочет она мне в плечо, – потому что – ну в самом-то деле, не очень молодая женщина соблазняет вас, пусть даже вы все время смотрите на нее этакими неприличными глазами… но…

И, уже на откидной, но достаточно удобной кровати:

– Но вы же слышали, наверное, что женщина… да, да, вот здесь хорошо… должна добиться, наконец, одинакового с мужчиной права искать, завоевывать, брать, а не уступать так называемым мольбам. Ну и… я подумала…

И еще чуть позже:

– А знаете, сколько всего интересного вы можете сделать с женской грудью? Если нет, то не стесняйтесь у меня научиться.

И потом, совсем потом:

– А теперь десерт после десерта – пошептаться на подушке. Вы же интересный человек, господин Немоляев. Расскажите, откуда вы родом, а потом я спрошу у вас, почему вы не бесприютный поэт, а какой-то очень, очень серьезно мыслящий человек из «Нивы», как это с вами такое в жизни случилось…

И мы доедаем с ней два последних апельсина из Танжера и шепчемся, шепчемся.

А цепочка кораблей так и режет светящиеся волны, которым нет конца.

Черный день эскадры

– Поскольку вы не назвали имя вашего секунданта, вам придется удовольствоваться услугами секунданта вашего противника. То есть моими, – мстительно поклонился мне лейтенант со смешным именем Веселаго.

Да у меня никто и не спрашивал имени моего секунданта. Господа моряки надо мной очевидно издеваются, ждут, что без секунданта я остановлю дуэль и гордо пойду в каюту читать книжки и писать очерки.

Не дождетесь.

Перепелкин, длинный, как бы это сказать – головастый? – ну да, красиво обрисованный череп… стоит где-то, видимо у барьера, в скудной полотняной робе, в рукавицах, и опирается на лопату, как на двуручный меч. Я плохо вижу его сквозь непроглядную пыль.

Вокруг – жуткий, черный, пахнущий копотью мир вместо элегантной палубы, совсем недавно поспорившей бы с лучшими океанскими лайнерами.

Приход эскадры куда бы то ни было начинается, а часто и заканчивается одним и тем же – и матросы, и офицеры высматривают в очередной гавани мрачные силуэты германских угольщиков. Тут, в Дакаре, их было целых одиннадцать штук – и с палуб раздался коллективный вздох облечения и ужаса: живем. Но живем страшно.

Потому что грузить предстоит весь следующий день и ночь. И, сразу скажу, это предстояло нам, раз за разом, все наше путешествие – черная немецкая стая огибала вместе с нами земной шар, снова и снова везя корм для пылающих топок там, внизу.

Броненосцы стыкуются с угольщиками борт о борт, превращаясь в странное двойное создание. Но с какими-то кораблями этого не получается, и тогда в ход идут баркасы, как бешеные работают тали, лебедки – как оно там называется, то, что крутится, скрипит, поднимает на борт поддоны с мешками (узнать морские термины у любого в кают-компании).

И нам грузят этот уголь мешками, а то и навалом. И эти корабли-двойки, и баркасы, и весь мир вокруг постепенно скрывается в громадных черных облаках. Не говоря о том, что сейчас черный мир чудовищно жаркий – у нас зима, а здесь находиться невозможно даже на палубе, не говоря о каютах.

И вот в этом ужасе начинается работа – для всех, и срочная, и бегом: надо нагрузить каждое бронированное чудище углем свыше всех мыслимых пределов, поскольку каждая погрузка оказывается везением.

О везении – позже, сказал я себе (моя голова сама по себе обдумывала очередной очерк, который я собирался назвать или просто «Уголь», или даже «Черный день эскадры»). А сейчас – вот-вот начнется.

– По требованию того, кому был брошен вызов, то есть лейтенанта Перепелкина, дуэль будет идти до полного изнеможения одного из дуэлянтов, – беспощадно чеканит Веселаго.

Это что за шутки – я-то думал, что соревнование будет на скорость или на объем груза. Или на то, чтобы выдержать, допустим, полчаса.

– Дуэлянты вправе запросить пощады и выйти из боя, признав поражение, – продолжал он (как же, ждите). – Раз в пятнадцать минут объявляются двухминутные перерывы, дуэлянтам принесут пресную воду, которой им хватит, чтобы выпить и еще вылить на голову.

Со словами «Примерьтесь, вашескородь» сочувствующие матросы вручили мне лопату и рукавицы. Секундант Веселаго, не преминув окинуть меня ехидным взглядом, немедленно отобрал у меня лопату, сделал то же с Перепелкиным, поставил их рядом (лопаты оказались одинаковы), вернул обе по принадлежности.

Не то чтобы мы, как в вагнеровской опере о мейстерзингерах, были окружены толпой зрителей. Люди на крейсере вообще-то падали с ног, от дикой жары в машинах и кочегарках прежде всего. И оттого, что практически все грузили уголь. Да, иногда даже офицеры, потому что по всей эскадре командиры очень даже приветствовали, когда офицеры подают пример – то есть сами берутся за лопату. А адмирал объявил премии за самую быструю работу, в основном для матросов. В общем, Блохин уже проходил мимо и одобрительно качнул головой. Он-то знал, что в Дакаре будут загружаться углем сверх всех мыслимых пределов, и их с Перепелкиным обмен загадочными репликами там, в кают-компании, явно о том и был: если вы выберете вот это как бы угольное оружие, то я соглашусь, а настоящий поединок запрещу, даже не сомневайтесь.

Я обвел взглядом все вокруг: зрители если и были, то лежали в изнеможении, привалившись к борту. Они все тут успели побывать внутри черного облака.

– Готовьсь! – протрубил Веселаго. Я покрепче взялся за лопату.

Передо мной была громадная, к счастью – застилавшая солнце, гора… фактически камня. Она загромождала палубу. Это был тот уголь, который поднимали нам на палубу навалом в сложенном парусе – и струили вот сюда. А команда должна была лопатами сгрести его через горловины, через брезентовые рукава вниз. Что, собственно, я сейчас и собирался делать.

Ну а как складировали этот ужас там, в раскаленном металлическом нутре крейсера, я старался не думать.

– Раз! Два! – прогремел Веселаго. И – совсем уже драматично: – Пошел!

Я воткнул лопату в середину кучи. И ничего ведь страшного.

Первый котелок воды я счел чрезмерным, отпил немного, часть вылил на голову, а половину вернул секунданту. Затем сказал себе, что лучше не думать о том, что делаешь. Перевел взгляд на Перепелкина – лицо неузнаваемо темного цвета, оскаленные белые зубы, движется как механизм, в оголенных местах промасленный, поблескивающий влажно.

Так и я тоже механизм. Руки, плечи и все прочее работают сами по себе, а я как таковой тем временем окончательно решаю, как построить новый очерк. Примерно следующим образом: мои уважаемые читатели полагают, что в экспедиции нашего флота все решит калибр беспощадных орудий и мощность паровых котлов – те самые позорные девять узлов хода, или двадцать пять у японских миноносцев. И никому не придет в голову, что судьбу экспедиции может решить уголь, или, точнее, его отсутствие.

Авантюра не в том, чтобы прорваться, дыша огнем, в Порт-Артур. Она в том, что наши союзники-французы робки и запуганы, а настоящий наш противник может всего-то положить железные британские когти на их глотку, и вся наша эскадра с ее орудиями и минами застрянет где-то у африканских берегов. А еще можно нажать на германцев, и вот нет больше угля.

Потому что взгляните, дамы и господа, что происходило в Виго и Танжере, а сейчас творится здесь, в Сенегамбии…

Тут я повернул затекшую шею в сторону берега и увидел, что берега нет, крейсер и все мы в черном облаке, это на палубу извергается очередной парус с углем, и углю нет конца. А мне в этом облаке теперь приходится еще и делать несколько шагов с тяжелой лопатой наперевес, потому что там, где ближе к рукаву, уходящему вниз, там я уже расчистил палубу, теперь надо тянуться за углем дальше.

Второй котелок воды я употребил весь, и мне его было мало. Держись, Перепелкин…

Итак, все боятся помогать нашей эскадре – все, кроме германцев, вот они нам настоящие друзья. Испанцы в Виго пришли в ужас, боясь грозных англичан, и долго переписывались с Мадридом – как это так, русские грузятся немецким углем в их гавани, что делать? Танжер – это уже Франция, Дакар тоже, но губернатор в Дакаре запрашивал Париж – и он, союзник наш, отказал!

А корабли к тому времени уже заканчивали работу, поздно, друзья. Рожественский – да, он самодур, да, он избивает матросов, калечит их (а можно ли об этом писать, как насчет цензуры), но в отношениях с союзниками без самодурства никак. Он просто грузит уголь, а дипломаты тем временем вставляют шпильки друг другу. Кстати, дипломаты эти и сами все понимают – наши, флотские, и французы с испанцами; и они просто танцуют с нами изящный танец.

Третий котелок – мы что, работаем уже три четверти часа? Черный демон сверкает белками глаз – это Перепелкин побеждает меня там, во мраке; мир исчез, хотя вон она, чистая и почти прохладная, зеленовато-прозрачная, наполненная светом и рыбками вода, по ней к «Донскому» идет черный катер, на носу его белая фигура в средневековых развевающихся одеждах… Это мне снится.

Очерк должен быть с цифрами. Вот: никто и подумать не мог, что броненосец примет на борт более двух тысяч тонн проклятого угля, после сорока с лишним часов непрерывной работы всей команды. Наш «Донской» принимает вдвое меньше? А вот еще взмах лопатой…

Но теперь наших красавцев-кораблей больше нет. Есть чумазые горы металла, уголь лежит везде, из-за него матросов выселяют из кубриков и укладывают в коридорах и на палубе (на которой заодно и прохладнее, всего-то градусов тридцать). Для этих черных куч плотники сооружают деревянные загоны прямо на палубах, рядом с такими же загонами, из которых доносится мычание и блеяние – немцы подогнали также суда-рефрижераторы, но несколько сотен человек на корабле нуждаются в немалом количестве мяса, лучше свежего…

И эта угольная пыль везде, ее не смыть так, как это можно сделать на палубе; она течет черными речками во всех внутренних помещениях во время ежедневной уборки… Куда пойдет эскадра дальше и где остановится… где остановится… солнце в траурной угольной кайме, записать… где остановится – адмирал сообщит только уже в море, вне связи с берегом…

Где чертов котелок, дайте хоть морской воды… Перепелкин падает на колени, поднимается, опираясь на лопату, я стою – если это мне не кажется, и катер подошел, и там белая фигура – неужели женская… Да, так вот – никто на эскадре не должен знать, где наша следующая остановка и где нас будет ждать новый угольный ужас… ужас… ужас…

Белая фигура выплывает из черных облаков, она высокая, эта фигура – это потому, что я лежу. Ангельские одежды летят надо мной по ветру.

И у ангела этого удивительные зеленые глаза и вздернутый нос. А еще он смешно говорит – ломающимся, высоким, незабываемым каким-то голосом, а еще ангел не умеет произносить букву «р». Он и правда женщина, нет – он совсем юная девушка, и он упрекает кого-то:

– Что вы делаете, господа? Господа, на «Ослябе» сегодня скончался вахтенный начальник, лейтенант Нелидов. От солнечного удара.

Да нет же, не от «удара» – она говорит… она говорит «удар-га», или просто «удага», и делает это с удовольствием, раскатывая слово. И то же с «обмогоком».

– Это пока только обмогок. Положите под тентом, сейчас я его посмотгю…

Тут я вижу что-то страшное: ко мне бежит боцман, а может, просто матрос, направив на меня ствол чего-то вроде маленькой пушки. За боцманом тянется длинный брезентовый рукав, уходит за край зрения, за край мира… И меня смывает, гонит к корабельному борту тугой поток невкусной соленой воды, и меня вытаскивают из черной лужи, окатывают соленым потоком снова и тащат куда-то на мостик, где веет ветер и видно море.

А Перепелкин стоит на одном колене среди черных луж, но пытается подняться, и лопаты он не выпустил.

Я проиграл дуэль.

А там, внизу, постепенно пришла в голову мысль, матросы в трюме работают голые, с завязанными лицами, в зубах держат паклю, чтобы не задохнуться. Складируют спущенный нами вниз уголь. И на палубе нашими лопатами машет кто-то еще. А я тут лежу, и я жив. Потом пришла другая мысль: если они перенесут меня в каюту, то я там сварюсь.

Но никто меня не трогал здесь, на горячем ветерке, и только ближе к вечеру пришел чистый – переодетый во что-то почти не запачканное углем – Илья Перепелкин. Он плохо выглядел, то есть нахальные карие глаза его были слегка усталыми.

– Ну и вот, – сказал он мне. – Командир вызывал и не то чтобы страшно ругался, а вот это – «знаете как…» И теперь я знаю как – если у вас есть вопрос или что угодно, то я готов. Быть как бы помощником, Вергилием в аду и проявлять флотскую вежливость и гостеприимство. Потому что хотя дуэль я выиграл, но честно, вот честно – не ждал, что ты… вы… столько продержитесь.

Я молчал и улыбался. Под головой у меня было что-то брезентовое и удобное, но все-таки я сел и покрутил ею. Она работает.

И она думает: а ведь Перепелкин – это я, и наоборот. Вот не пошел бы я в филологи в Петербургском университете, не носил бы свою бородку таким вызывающим образом… а пошел бы по технической части, как он…

– О чем следующий очерк – не об угле ли?

– Угадал… угадали.

– Вот что, Алексей, – а как насчет рюмки водки, и не просто, а на брудершафт? За ужином, конечно. Отлично лечит голову, рекомендую. Именно водка. А насчет угля я сейчас расскажу такое, что здесь никто тебе не расскажет. Очень пригодится для читателей «Нивы». Значит, так: была у нас большая семья парусных кораблей, да вот хоть «Донской», но пришел новый век, и появились броненосцы – а штука в том, что ведь они могли быть другими. О, это такая история… Так вот, если ты не знал – первые паровые броненосцы и крейсера задумано было делать на дровах. И их даже сделали, два первых образца. Я их сам видел, и сегодня стоят у стеночки, старенькие такие.

– Ага, – с уважением сказал я.

– Теплоотдача сухих березовых дров не настолько уж ниже, чем этого угля. А березы в матушке-России сколько угодно, сколько угодно…

И он с ностальгической тоской перевел взгляд на горизонт.

– Береза и дешевле, между прочим, на единицу получаемой энергии. А запах! Это же Парижу не снилось!