Читать книгу: «Я должна рассказать», страница 3

Оказывается, этой ночью учитель Йонайтис был возле гетто. Он слышал об ужасах прошлой ночи и побоялся, что оккупанты продолжат свою кровавую акцию. Вместе со знакомым, которому удалось на одну ночь получить ночные пропуска, он простоял недалеко от ворот – если нас погонят, может, удастся как-нибудь спасти. Мама считает, что Йонайтис этому человеку заплатил. А может, не платил? Может, тот знакомый тоже хороший человек?

Я записалась в библиотеку. Это бывшая библиотека имени Страшуна³⁵, только сильно опустевшая. Гестаповцы вывезли все более или менее ценные книги, а произведения советских авторов просто сожгли. Пригрозили, что часто будут проверять библиотеку. Если найдут «книгу коммунистического содержания», расстреляют не только персонал, но ещё столько людей, сколько в этой книге страниц.

Геттовская власть запретила держать в квартирах книги. Все обязаны сдать имеющиеся книги в библиотеку. А работники библиотеки следят, чтобы книги не пропадали; от читателей их требуют даже через геттовскую полицию.

Есть и читальня. Тесная, крохотная, но, когда в одной комнате живут несколько семей, дома читать почти немыслимо. А читать хочется! Хоть ненадолго забыть, где находишься.

В библиотеке пристроилось и адресное бюро. В отделе прописки (мы даже прописаны, как в настоящем городе) записали все адреса, посадили девушку, и сидит она, бедная, зевая. В первые дни ещё, бывало, кто-нибудь забредёт на всякий случай, спросить о пропавшем родственнике, а теперь… кто жив, встретился в этой тесноте, а кого нет, того и адресное бюро не разыщет.

А. Р. узнал от кого-то последние известия: Москва держится! Защищают её героически, притом не только войска, но и население. Даже ученики помогают – роют окопы. И мы бы с удовольствием помогали, рыли, чтобы только скорее пришёл Гитлеру конец.

Нам делали прививку от каких-то инфекционных заболеваний. Вообще здесь, насколько позволяют возможности, геттовские врачи заботятся о здоровье людей.

В доме № 11 по улице Руднинку есть амбулатория, а на улице Лигонинес – даже больница³⁶. Несколько палат предназначено для больных инфекционными заболеваниями; во дворе в маленьком сарайчике держат умалишённых. (А ведь ещё совсем недавно они были вполне нормальными людьми!)

У ворот больницы находится морг, а напротив – аптека. Конечно, совсем не похожая на настоящую, в ней даже не пахнет лекарствами; получить там можно только самые простые порошки.

Там же, в аптеке, принимают передачи и записки для больных, а рядом в каморочке выписывают пропуска для посещения. Без пропуска даже не пытайся сунуть нос: у ворот сидит очень злой старик. Словом, всё как в настоящей больнице, только ужасно убого.

За чистотой в гетто следит санитарная полиция. Уже с раннего утра врачи и медицинские сёстры ходят по дворам и квартирам, проверяют, часто ли моют полы, нет ли под кроватями (где они имеются…) пыли, все ли ходят в баню. Тех, кто не поддерживает чистоту добровольно, заставляют.

Ночью нас снова разбудил топот тяжёлых солдатских сапог. Смотрим, у ворот большой отряд солдат. Кинулись одеваться. Но вдруг послышалась команда повернуться. Старший крикнул, чтобы солдаты шли во второе гетто.

Представляю себе, что там будет сегодня твориться.

…В какой-нибудь квартире разбуженные шумом люди пытаются спрятаться. Откидывают дверцу в полу, ведущую в подвал. Но в этот момент в комнату врываются убийцы.

…На столе догорает огарок свечи. Смятые постели, перевёрнутые стулья. Палачи грабят. Сняв шинели, напяливают костюмы, за пазуху заталкивают рубашки. Когда пихать некуда, открывают подвал. Спрыгивают. Фонариками освещают сырые стены и застывшие в ужасе лица. Приказывают стать перед ними, завоевателями Европы, на колени. Ходят между вставшими на колени, издеваются, стегают по спинам, ржут. Насытившись этим зрелищем, выгоняют.

…На улице кто-то пытается вырваться. Бандиты заламывают ему руки и тащат к толпе, уверяя, что не надо сопротивляться – ведь только переводят в рабочий лагерь. Но он лягается, кусается и в конце концов, вырвавшись, бежит. Его догоняет пуля…

Кто-то в толпе сетует – не надо было бежать. Может, на самом деле везут в лагерь?

Тёмная октябрьская ночь провожает их, идущих из города…

Второе гетто этой ночью совсем ликвидировали. Там было около девяти тысяч человек.

Под утро недалеко от ворот нашего гетто нашли ползшую из того гетто роженицу. Не доползла, умерла, рожая на мостовой. А новорождённую, здоровую и кричащую, внесли в гетто. Её назвали Геттой.

Работающих на фабрике «Кайлис» выселяют из гетто. В городе, недалеко от фабрики, для них создают отдельный блок. Его огородят, но люди предполагают, что акций³⁷ там, наверно, не будет. Директор фабрики «Кайлис» будто бы выхлопотал распоряжение не трогать тех, кто у него работает.

Пока что туда переселяют не всех: не умещаются. Но скоро директор получит ещё один дом, рядом.

Хотя Генс объявил, что жителям нашего гетто, то есть ремесленникам, больше ничто не угрожает (в этом его как будто заверили немецкие власти), никто ему не верит. Люди уже несколько дней говорят о каких-то жёлтых удостоверениях³⁸. Наш кайлисовец уже получил. Удостоверение такое же, как и белое, но жёлтого цвета и называется не «аусвайс», а «фахарбайтер аусвайс»³⁹. Его получат только хорошие ремесленники, и то не все, потому что удостоверений только три тысячи, а рабочих десять тысяч. Для служащих «юденрата» и геттовской полиции принесли четыреста удостоверений. Выходит, они, хоть и не ремесленники, получат почти все, а из работающих получит только четверть.

Мама получила! Из двухсот тридцати работающих на швейной фабрике эти удостоверения получили только восемьдесят.

В гетто неспокойно. Ничего определённого, но все говорят, что сегодня ночью не надо ложиться.

Поздно вечером мы узнали, что все имеющие жёлтые удостоверения обязаны зарегистрироваться в «юденрате». Регистрировать будут всю ночь, до четырёх часов утра. Надо явиться с членами семьи – мужем или женой и детьми до шестнадцати лет. Детей старше шестнадцати, родителей, братьев и сестёр к удостоверениям не приписывают. Исключение составляют только геттовская полиция и работающие в мастерских, принадлежащих гестапо.

Какое счастье, что Мира тоже получила удостоверение. Ведь ей уже семнадцать лет.

Завтра рано утром все, кто имеет жёлтые удостоверения, обязаны выйти на работу вместе с приписанными к удостоверению членами семьи. В гетто можно вернуться только вечером следующего дня. Не получившие удостоверений и их семьи остаются в гетто…

Очень страшно. Настроение тяжёлое. Люди злые, нервные; все лихорадочно спешат зарегистрироваться. У кого нет удостоверений, ищут, к кому бы приписаться или хотя бы приписать и спасти своих детей. Имеющие удостоверения набирают новых «родственников», особенно детей. Братья будут регистрировать сестёр как жён, дочери запишут мужьями отцов…

Мы тоже идём регистрироваться. По тёмным улочкам плетутся люди. Все двигаются в одном направлении. В руках у одних прикрываемые ладонями огарки свеч, другие иногда зажигают спички. Темно, как в мешке. Кто-то потерял ребёнка. Бежит назад, в испуге зовёт его.

«Юденрат». Широкая лестница бывшей гимназии запружена людьми. Все стремятся наверх, к спасительным столам. Спускающиеся вниз локтями пробиваются через толпу. Большинство плачет: одному не приписали мать, другому – семнадцатилетнего сына. Геттовские полицейские пытаются навести порядок, но на них не обращают внимания: кто так близко ощущает смерть, не чувствует ударов.

Шум, столпотворение, даже не верится, что всего полгода назад по этой лестнице носились ученики. В бывшем классе, где сейчас люди борются со смертью, стоит, словно наблюдая за нами, скелет. Отдыхают карты, доска. В углу валяются какие-то декорации, балетные костюмчики. Но никто их, кажется, не замечает. Да и я сама уже совсем забыла, что такие вещи существуют. Странно, человеку кажется, будто вместе с его жизнью изменился весь мир…

Уже видны регистрационные столы. С мамой заговаривает какой-то мужчина. Просит приписать его как мужа. Мама пугается. Но он горячо убеждает, что нам это не повредит, а ему спасёт жизнь. Умоляет не отказать. Расспрашивает, как нас зовут, кто какого года рождения, как он сам должен именоваться, сообщает, где он работает.

Мама подаёт регистраторше удостоверение. Та нас осматривает, записывает и подаёт маме маленькие синие номерки.

Как жадно блестят глаза этого мужчины, когда он смотрит на спасительный номерок! Он пробивает нам дорогу и всё твердит о своей благодарности. Даже неловко слушать такие торжественные слова. Что это стало с людьми? За самый нормальный человеческий поступок благодарят так, словно для них совершили что-то необыкновенное, героическое.

Мы вернулись домой. В нашей квартире семнадцать человек не имеют удостоверений и номерков. Они останутся здесь. Но некоторые приписали своих детей к чужим людям. Теперь родители прощаются… Дети плачут, не хотят идти без матерей, а те сквозь слёзы жадно целуют родное личико, ручки и с болью шепчут: «Иди с дядей и тётей, слушайся их. Они тебя спасли». Кто знает, так ли это?..

Светает. Мы уже во дворе и ждём маминого приписанного «мужа» (без жёлтого удостоверения недействительны синие номерки).

Выходим со двора. У барьера толчея. Мурер и другие офицеры тщательно проверяют удостоверения, осматривают каждого члена семьи. «Забракованных» (то есть подозрительного возраста) угоняют в подворотню соседнего дома.

К выходу приближается девушка. Она ведёт за руки стариков родителей. Мурер берёт её удостоверение, велит пройти, а родителей толкает к «забракованным». Но девушка тащит их обратно. Мурер не пускает. Она вырывает из его рук удостоверение и всё-таки ведёт родителей. Мурер швыряет её к стене, достаёт пистолет…

Когда я открываю глаза, она уже лежит… А Мурер спокойно возвращается на место и снова принимается за проверку.

Наконец выходим и мы. Вместе с большой группой людей идём в блок «Кайлиса». Но нас не хотят впускать: уже переполнено. Мужчины кое-как упрашивают впустить нас хотя бы в сарай. Садимся на свои узлы у дверей. А работающие расходятся по предприятиям.

Моросит дождь.

…И там, в гетто, тот же дождь. Людей избивают, гонят.

Уже вечер. Ноги затекли. Так хочется их вытянуть и хоть на минутку где-нибудь приклонить голову.

Стемнело. Всё ещё идёт дождь. Наверно, уже скоро полночь. Как невыносимо тяжело! Когда всё это кончится?

Набожные люди уверяют, что земля не хочет принимать невинные жертвы и выбрасывает их назад. Поэтому из земли торчат руки… Но, как объяснила мама, всё гораздо проще: большинство расстрелянных валятся в яму ранеными. Они задыхаются и распухают. Их очень много – слой земли, которым засыпаны ямы, лопается. Вот в щелях и виднеются руки, ноги, головы…

Поэтому теперь ямы не наваливают доверху, а тела заливают негашёной известью.

Страшные мысли копошатся в голове, не дают даже вздремнуть, хотя уже вторая ночь без сна и глаза сами слипаются.

Еле дождались рассвета. Мама и другие работающие снова ушли.

Теперь ждём вечера, когда сможем вернуться домой.

Осенние дни коротки, скоро начнёт темнеть. Но никто не торопится: страшно. Может, там ещё не кончилась акция?

Наконец мы решились.

В гетто жуткая пустота. На улицах валяются брошенные узлы. Зияют чернотой раскрытые двери. Под ногами хрустят осколки битого стекла.

Наша квартира пуста. Тех семнадцати человек нет⁴⁰. Вещи, словно заснеженные, покрыты белым пухом: бандиты вспороли подушки.

А дальше что?..

Оккупанты ещё больше бесятся. Очевидно, потому, что им не везёт на фронте.

А убежать из гетто становится всё труднее. Население напугано, боится прятать. В газетах напечатан приказ Мурера: если у кого-нибудь найдут спрятанных евреев, будут строжайше наказаны все жильцы квартиры. «Строжайше наказаны» – это значит повешены. Я слышала, что «для острастки» нескольких городских жителей уже повесили на Кафедральной, Ратушской и Лукишкской площадях.

Кто может, пытается хотя бы уехать в окрестные местечки. Говорят, там спокойнее.

Люди продают последние тряпки и нанимают грузовики. Детей выносят в рюкзаках или выводят, переодев в одежду взрослых. После работы уже не возвращаются в гетто и с наступлением темноты ждут в условленном месте.

Но пока ещё очень немногие достигли цели путешествия: задерживают по дороге.

Неужели нет спасения?

Ещё живыми кажутся люди, угнанные во время акции на прошлой неделе, а уже снова…

На этот раз обладатели жёлтых удостоверений обязаны выйти с семьями не на одни сутки, а на трое.

Одна наша знакомая, тётя Роза, решила не прятаться. Говорит, что за три дня всё равно найдут. А если на этот раз даже удастся каким-то чудом уцелеть, то возьмут в следующий раз, всё равно истребят всех. Такова их программа…

Мне жутко её слушать. А мама даже сердится на неё. Как можно самой согласиться умереть? Сидеть и ждать, пока придут за ней!

Но не у всех такая апатия.

В соседней квартире лихорадочная суета: готовят убежище. В маленькую комнатку вносят узелки с бельём, краюхи хлеба, кастрюльки отварного чёрного гороха. Входят и люди. Все с опаской поглядывают на соседку с маленьким ребёнком: не расплачется ли он? Уже не раз плач ребёнка выдавал тайник.

Молодой парень с сестрой, которая приписана к его удостоверению как жена, прячут в убежище своих родителей. Двери комнаты маскируют огромным старинным буфетом. Прибивают его к стене. На полки складывают посуду всей квартиры и специально для такого случая хранимую бутылку водки.

Если палачи нагрянут, водка отвлечёт их внимание.

Прошли и эти трое суток.

Мы снова в гетто. Первым делом я забежала в соседнюю квартиру. Как тайник? Он разрушен… Буфет отодвинут. Значит, ребёнок всё-таки расплакался. Обычная причина провала тайника. Случилось так, как со многими другими…

…Первый день. В комнатке тихо, темно. Ребёнок спит. Солдаты входят в квартиру, недолго ищут и выходят. С улицы доносятся далёкие крики, одиночные выстрелы. Но в комнатке кажется, что здесь безопасно.

Ночь. Мать будит ребёнка, тихо играет, кормит – чтобы только не спал: пусть спит днём. Но как нарочно, его глазки слипаются. Засыпает. Что будет днём?

Утро. Снова приходят солдаты. Сегодня они, очевидно, ищут более тщательно. А ребёнок не спит. Привык к темноте и уже не хочет лежать спокойно – лопочет, играя пальчиками ножек, смеётся. За стеной, в большой комнате, – солдаты. Ищут, роются, стучат в стену! Открывают буфет!.. Смеются. Нашли водку. Пьют, орут, гогочут. И всё это так долго! Хоть бы ребёнок не расплакался. Мать крепко прижимает его к себе, своим ртом закрывает его ротик.

Наконец бандиты убираются. Прошёл и второй день. Продержаться бы ещё один!..

Третий, последний день. В квартиру снова вваливаются солдаты. Сегодня они особенно свирепые, шумные. Словно злые собаки, рыщут в каждом углу. Вот и сейчас слышны их шаги. А ребёнок сегодня невыносимо капризен. Заболел, что ли? Хоть бы не заплакал. Плачет! А они уже поднимаются по лестнице. Опять заходят в квартиру… Кто-то из соседей набрасывает на ребёнка подушку. Мать хочет откинуть. Но всё напрасно: бандиты уже слышали… Отталкивают буфет и входят в комнату.

И вот все, кто был в тайнике, бредут в Понары…

Генс опять уверяет, что будет спокойно. Он созвал собрание и объявил, будто немецкие власти его уверили, что теперь, когда в гетто остались только хорошие, очень нужные немцам ремесленники, ничего плохого больше не случится. Только надо хорошо и добросовестно работать, быть послушными. Если мы своим трудом принесём пользу и будем усердно выполнять приказы, они нас не расстреляют.

Я сама видела, как один человек на эти слова махнул рукой и сплюнул, назвав Генса немецким попугаем.

На этом же собрании Генс объявил и о новых порядках: в каждой бригаде должен быть ответственный бригадир – «колоненфюрер». Он отвечает за всю бригаду и должен следить, чтобы при выходе на работу к ним не примазался посторонний человек, желающий таким образом выйти в город. Бригадир отвечает и за порядок, когда идут по улицам города. Он обязан иметь список рабочих своей бригады и проверять, все ли пришли на работу; от неявившихся требовать справку врача. О неработавших без уважительной причины он обязан сообщить в геттовский «арбейтсамт». Тот имеет своих исполнителей – полицию труда, которая сажает «саботирующего» на ночь в тюрьму, а утром выпускает при условии, что он пойдёт прямо на работу.

Между прочим, работа «платная». Мужчины получают по 1 марке и 20 пфеннигов в день, женщины – по 1 марке, а подростки до шестнадцати лет – по 80 пфеннигов. Столько выплачивают рабочему. Ровно такую же сумму организация должна внести в «гебитскомиссариат».

Но пусть никто не думает, что этот жалкий заработок достаётся работающему. Нет. Теперь на него свою лапу накладывает геттовская власть. Десять процентов забирает налоговый отдел. Даже специально отпечатаны налоговые карточки. Если не отмечено, что налог уплачен, не выдают хлебных карточек. Знают, как без особого труда вытребовать налог.

Ещё десять процентов надо внести для комитета «зимней помощи». Тут уж ничего не поделаешь – чем ближе зима, тем больше нужна эта помощь.

Из гетто уже вышли и остальные рабочие «Кайлиса»: их директор получил второй дом для блока. К сожалению, мы не смогли выйти вместе с ними. А там пока спокойно. И во время прошлых акций, когда здесь лилась кровь и в Понары угнали около семи тысяч человек, там была только поверхностная проверка.

Теперь и в самом гетто будут блоки. Все работающие в одном месте жить тоже будут вместе, в одном доме. Люди говорят, что это плохой признак. Теперь, если кого-нибудь уволят, сразу придётся идти в Понары. Уже не спрячешься… Кое-кто успокаивает, что, может, это всего лишь немецкий педантизм, любовь к порядку или, в худшем случае, новый способ выявлять людей, у которых нет жёлтых удостоверений.

Но если они действительно только к этому стремятся, то напрасно. Не имеющие удостоверений остались на своих местах. Люди ещё больше потеснились и живут. О «нелегальных» ничего не знают не только гитлеровцы, но и геттовские полицейские.

Снова мрачные вести: в Понары увезли семьи советских офицеров, которые до сих пор держали в двух домах на улице Субачаус. До нас даже дошла песня, которую сочинил заточённый там тринадцатилетний мальчик:

 
На улице Субочь два дома стоят,
Два дома еврейские были.
Теперь там советские люди сидят,
Евреев в Понарах убили.
 

И вот сегодня их увезли. Проезжая, одна женщина крикнула возвращающейся в гетто бригаде: «Где рабочий посёлок Понары? Нас туда везут на работу».

Обычный обман…

Получен приказ «гебитскомиссариата»: евреям запрещено рожать детей. Народ, обречённый на истребление, не должен рожать новое поколение.

Сегодня запрещают рожать детей, а завтра могут уничтожить тех, которые уже есть.

Хоть бы один день прожить без страха смерти!

Прошлой ночью снова была акция. Таинственная, непривычно тихая, поэтому мы узнали о ней только сегодня.

В этот раз смерть ворвалась в семьи рабочих из мастерских, подведомственных гестапо. Хотя работать в самой берлоге зверя ещё страшнее, но в этом было и одно преимущество: бригадиру удалось вымолить разрешение приписывать к их удостоверениям не только жён и детей, но и родителей, сестёр, братьев. Стремясь спасти как можно больше людей, они набрали множество «родственников». А теперь господа, очевидно, спохватились: рабочих слишком много, а членов семей ещё больше.

Около полуночи в гетто тихонько вошла небольшая группа солдат и направилась к блокам, где жили рабочие гестаповских мастерских (улица Страшуно, 3 и половина дома № 15). Так же тихо разбудили людей и передали приказ шефа гестапо Нойгебоера выйти из гетто. Их вежливость и нормальный тон заставили думать, что они пришли вывести нужных им рабочих из гетто, которым, наверно, опять грозит опасность.

В этих блоках жили несколько посторонних семей, которые не успели переселиться в свой блок. Теперь они посчитали себя счастливцами и присоединились к уходящим.

Всех увели в Лукишкскую тюрьму. Но это их не испугало: во время первой акции жёлтых удостоверений, когда надо было сутки пробыть с семьёй на месте работы, их тоже закрыли на ночь в одном из отделений тюрьмы.

Утром туда пришёл начальник тюрьмы Вайс с несколькими гестаповцами и объявил, что большинство рабочих уволено. Оставленных он вызовет по списку. Их отведут назад, в гетто. Однако и на них прежние привилегии не распространяются: с ними могут выйти только жёны и дети до шестнадцати лет. Родители, братья и все уволенные остаются здесь.

Горсточка выпущенных вернулась в гетто.

Остальных, наверно, угнали в Понары…

Снова неспокойно. Обладателям жёлтых удостоверений велят заполнить анкеты. Мама уже заполнила. Вопросы обыкновенные: фамилия, имя, год рождения, ремесло, место работы, имена членов семьи, степень родства, их возраст. Говорят, что перечисленным в анкетах членам семьи (в анкеты можно вписать только тех, кто имеет синие номерки) выдадут розовые удостоверения.

Всем дадут или опять что-нибудь придумают?

Розовые удостоверения дают всем, но не сразу – каждый день получает определённое количество людей.

Мама уже получила для нас. Теперь я тоже имею собственный документ. Правда, он, очевидно, не очень важный, потому что действителен всего лишь в гетто и подписал его только Генс. Даже печать местная – всё та же шестиконечная звезда с надписью по-немецки: «Полицейская комендатура. Гетто. Вильнюс»⁴¹.

Люди успокоились: раз розовые удостоверения выдают всем, по очереди, волноваться нет оснований.

Но вчера вечером неожиданно поднялась паника: Мурер приказал до утра закончить эту работу. Не помогли уговоры геттовских полицейских, что их торопят только потому, что гебитскомиссариату требуются статистические сведения.

Ранним утром в гетто вошли отряды литовских солдат. Выстроились на улицах. Наверно, ждут, пока все работающие выйдут в город. Но люди не хотят идти. Генс со своим полицейскими гонят силой. Кричат, что здесь будет только проверка. А если найдут кого-нибудь с жёлтым удостоверением, не вышедшего на работу, удостоверение аннулируют, а его самого и семью заберут.

Мама всё равно не хочет идти. Соседи почти насильно уводят её.

А что будет с нами? Может, хоть на этот раз не обманут и действительно только проверят? Всё равно плохо: живущие в нашей квартире соседи не имеют удостоверений. Ребёнка они приписали к удостоверению товарища, а сами в прошлые две акции уцелели в убежище своих знакомых; теперь это убежище собираются усовершенствовать и временно разрушили. Им некуда деваться, поэтому решили спрятаться хотя бы в кровати. Легли, а мы накрыли их одеялами и подушками всей квартиры, сверху набросали одежду.

Тихое зимнее утро. В воздухе кружатся редкие снежинки. Они ложатся прозрачным покровом на землю. Но тут же их вдавливают в грязь кованые сапоги. Сверху снова ложатся снежинки, как бы желая собою прикрыть и грязь, и след сапога. Но напрасны старания: теперь их топчет много ног – увели большую группу людей. Уцелев после таких двух страшных акций, они всё равно погибнут. Трудно избежать Понар.

Вдруг мы услышали шаги. Солдаты уже во дворе!.. Поднимаются по лестнице… Стучатся в соседнюю квартиру. Никто не открывает – ломают дверь. Она трещит. Женский плач. Солдатский смех. Шаги. Топот. Кого-то уводят…

Уже стучатся в нашу дверь! Бросаемся к кровати, закрываем, выравниваем. С перепугу сажусь на кровать. Подо мною зашевелились, очевидно, я больно придавила.

Немецкие офицеры долго осматривают каждое удостоверение. Выстукивают стены, отодвигают шкаф, рыщут в передней. Вваливаются в соседнюю комнату. Я осторожно приподнимаю угол подушки, чтобы к беднягам проникла хоть капелька воздуха.

Бандиты уходят. Сбрасываем подушки. Обмахиваем, поим холодной водой; люди еле приходят в себя. Но вылезти из кровати не решаются, потому что гестаповцы могут вернуться.

У ворот гетто стоят крытые грузовики. На этот раз палачи не гонят свои жертвы пешком: по дороге люди пытаются бежать. Хотя чаще всего смельчака всё равно догоняет пуля, но, если везти, и её не потребуется…

Привезут в лес. Там долго будут греметь выстрелы. Затем снова станет тихо. И только деревья, как бы окаменев в трауре, почтут память расстрелянных…

Сосед тоже получил розовое удостоверение. Оказывается, после выдачи членам семей ещё остались бланки. Нужны рабочие, и розовые удостоверения выдают всем, кому во время этих страшных акций удалось уцелеть.

Значит, больше их не будут трогать. Вот как не права была тётя Роза, сразу потеряв надежду. Спряталась бы – может, и жила бы теперь, как все мы. Правда, долго ли? Во всяком случае, мы ещё хоть можем надеяться, потому что мы живы, а она…

Удостоверение соседа такое же, как и наше, только возле номера стоит буква «S» (это удостоверение не члена семьи, а защитное, «schutz»). Туда вписано и ремесло его обладателя. А жена соседа получила обыкновенное, как и у нас всех, удостоверение члена семьи.

Да, теперь приказали работать не только получившим эти удостоверения, но вообще всем жителям гетто: женщинам, старикам, подросткам. Работающие получают ещё и синие удостоверения, то есть свидетельства о работе, дополнительно к розовым.

Я тоже хочу работать в городе. Но мама не пускает. Говорит – замёрзну. Да и как детей оставлять одних? Но я чувствую, что она скоро сдастся: уж очень мало её и Мириного заработка. Всё-таки было бы ещё немножечко денег, а главное, может, я бы тоже смогла что-нибудь приносить из города.

Ура! Фашистов бьют! Их гонят от Москвы! Красная Армия уже освободила Калинин.

Им худо! Они мёрзнут!

Жаль только, что они хотят потеплее одеться за наш счёт. Приказали сдать все шубы, даже воротники, меховые шапки и манжеты. Все меховые изделия необходимо до пяти часов отнести в «юденрат». За невыполнение приказа – смертная казнь!

Придётся отдавать. А ведь большинство людей работает на улице. Если до сих пор мёрзли только те, кто надеялся, что до зимы война кончится, и поэтому не принесли в гетто зимних пальто, то теперь будут мёрзнуть всё. И как назло, ужасно холодно, никто не помнит такой суровой зимы. А оккупанты с этим не считаются – каждый день приходят в гетто, ловят женщин, даже подростков и гонят чистить снег. Работа временная, поэтому не дают ни удостоверений, ни даже той жалкой заработной платы. Просто выгоняют, и работай.