Читать книгу: «Сочинение о Ницше часть 4 – Бытие как воля к власти», страница 4

Вопрос о том, что такое история, порой также ставится (всего лишь «также») в исторической дисциплине, но ставится то задним числом, то мимоходом и постоянно таким образом, как будто исторические (historische) представления об истории (Geschichte), если их как следует обобщить, смогут дать определение сущности истории. Там же, где таким вопрошанием начинает заниматься философия, пытающаяся представить онтологию исторического события, дело кончается метафизическим истолкованием сущего как такового.

История как бытие, всецело исходящее из сущности самого бытия, остается непродуманной. Поэтому всякое историческое размышление человека о своем положении остается метафизическим и, следовательно, само принадлежит сущностному упущению избытия бытия. Необходимо осмыслить метафизический характер исторической науки, если мы хотим уяснить значимость исторического размышления, которому иногда начинает казаться, что оно призвано если не спасти человека в эпоху завершившейся не-сущности нигилизма, то, по крайней мере, просветить его.

Между тем, сообразуясь с запросами и требованиям эпохи, действенное исполнение истории (Historie) перешло от специальной науки к журналистике. Журналистика, понятая адекватно и без какого-либо пренебрежения по отношению к ней, означает метафизическое обеспечение и утверждение повседневности, характерной для наступающей эпохи, в форме надежной, то есть максимально быстро и достоверно работающей истории (Historie), с помощью которой каждый может воспользоваться той или иной полезной предметностью дня. Одновременно в ней улавливается отблеск совершающегося опредмечивания сущего в целом.

Завершившейся метафизикой субъективности, которая соответствует предельному ускользанию истины бытия, изменяя его до неузнаваемости, начинается эпоха безусловного и полного опредмечивания всего, что есть. В этом опредмечивании сам человек и все человеческое становятся одной лишь наличностью, которая, будучи психологически просчитанной, включается в рабочий ход воли, сцепленной с волей, причем не важно, если кто-то мнит себя свободным, а кто-то другой истолковывает этот процесс как чисто механический. Оба не осознают той скрытой бытийно-исторической, то есть нигилистической, сущности, которая, говоря языком метафизики, постоянно остается чем-то духовным. Тот факт, что в процессе безусловного опредмечивания сущего как такового сырью и обработанному материалу отдается большее предпочтение, чем человечеству, превратившемуся в человеческий материал, объясняется не якобы материалистическим предпочтением, оказываемым материи и силе перед человеческим духом: причина в безусловности самого опредмечивания, которое должно овладевать всем наличествующим, каким бы оно ни было, и обеспечивать это овладение.

Безусловное опредмечивание сущего как такового исходит из совершившегося господства субъективности. Она бытийствует из предельного отпущения сущего как такового в упущение самого бытия, которое таким образом максимально отдаляет свое избытие и в качестве этого отказа посылает бытие в форме сущего как такового – как посыл (Geschick) полной сокрытости бытия посреди окончательного обеспечения и утверждения сущего.

История (Geschichte), сокрытая в ее историчности (Geschichtlichkeit), истолковывается исторически (historisch), то есть метафизически, и к тому же, быть может, с разных, если не с прямо противоположных, точек зрения. Полагание целей, предусматривающих всяческое упорядочение, утверждение человеческих ценностей сообразуются с позицией ценностного мышления общественности и придают ей значимость.

Подобно тому как несокрытость сущего в качестве его истины становится ценностью, тот вид несокрытости, который называется общественностью и который заявляет о себе в сущностном следовании такого истолкования сущности истины, становится необходимой ценностью обеспечения постоянства воли к власти. Каждый раз это предстает в виде метафизических (или антиметафизических, что, в сущности, одно и то же) истолкований того, что именно должно считаться сущим и что не-сущим. Однако таким образом опредмеченное сущее есть тем не менее не то, что есть.

То, что есть, есть то, что совершается. То, что совершается, уже совершилось. Это не означает, что оно прошло. То, что совершилось, есть то, что собралось в сущности бытия, оно есть из-бывшееся (Ge-Wesen), из которого и в качестве которого происходит при-бытие самого бытия, пусть даже в виде избывающего самоудаления (Sichentziehen). Прибытие удерживает сущее как таковое в его несокрытости и оставляет ему его как непомысленное бытие сущего. То, что происходит, есть история бытия, есть бытие как история его избытия. Это избытие свойственно сущности человека, поскольку как человек нашей эпохи он не знает, что его сущность утаена от него. Избытие бытия характерно для сущности человека в том смысле, что человек в своей отнесенности к бытию, сам того не зная, уклоняется от бытия, понимая его только в ракурсе сущего и желая именно так понимать всякий вопрос о «бытии».

Если бы признание человека в его бытийно-исторической сущности уже совершилось, тогда он должен был бы опытно постичь сущность нигилизма. Этот опыт позволил бы ему понять, что нигилизм в его обычном понимании есть то, что он есть, в результате совершившегося господства не-сущности, скрывавшейся в сущности нигилизма. Этим сущностным происхождением метафизически понимаемого нигилизма и объясняется его неодолимость. Однако он не потому не дает одолеть себя, что неодолим, а потому, что всякое стремление к его преодолению остается несоразмерным его сущности.

Историческое отношение человека к сущности нигилизма может заключаться только в готовности его мышления идти навстречу избытию самого бытия. Это бытийно-историческое мышление ставит человека перед сущностью нигилизма, в то время как всякое желание преодолеть нигилизм хотя и относит нас назад, но ровно настолько, сколько необходимо для того, чтобы он еще ожесточеннее подчинил нас своей власти в продолжающем господствовать горизонте метафизически определяемого опыта и внес смуту в наше разумение.

Бытийно-историческое мышление позволяет бытию войти в сущностное пространство человека. Поскольку эта сущностная сфера является тем пристанищем, которым бытие наделяет себя как само бытие, это означает, что бытийно-историческое мышление позволяет бытию бытийствовать как самому бытию. Это мышление совершает шаг назад из метафизического представления. Бытие проясняется как при-бытие самоудержания отказа своей несокрытости. То, что называется словами «прояснять», «прибывать», «удерживаться», «отказывать», «раскрывать», «скрывать», есть одно и то же единое бытийствующее: бытие.

Между тем в совершающемся шаге назад это именование («бытие») одновременно утрачивает свою именующую силу, поскольку оно все еще неожиданно означает «присутствие и постоянство», то есть те определения, к которым бытийствующее (Wesende) бытия никогда нельзя присовокупить лишь как некое дополнение. С другой стороны, попытка мыслить бытие как бытие в соотнесении с традицией должна идти до конца, чтобы стало ясно, что бытие больше не позволяет определять себя как «бытие» и почему оно этого не позволяет. Этот предел не заставляет мышление угаснуть, напротив, он изменяет его, а именно превращает в ту сущность, которая уже предопределена из утаивания истины бытия.

Когда метафизическое мышление посылает себя на шаг назад, оно намеревается освободить сущностное пространство человека. Однако бытие побуждает такое освобождение мыслить навстречу при-бытию его избытия. Шаг назад не теснит метафизику в сторону: скорее, мышление, вращающееся в кругу постижения сущего как такового, только теперь имеет сущее метафизики перед собой и вокруг себя. Бытийно-историческим происхождением метафизики по-прежнему остается долженствующее быть помысленным. Таким образом ее сущность сохраняется как тайна истории бытия.

Избытие бытия есть ускользание его самого в самоудержании его несокрытости, которая обещает его в его отказывающем самосокрытии (Sichverbergen). Таким образом, бытие бытийствует в ускользании, из-несении как обещание. Однако это изнесение остается внесенностью, каковое как само бытие позволяет приблизиться своему пристанищу к себе, то есть вносит себя в него. Будучи таковым, бытие даже в избытии своей несокрытости никогда не оставляет той несокрытости, которая в самоудержании бытия остается лишь несокрытостью сущего как такового. В качестве этого при-бытия, никогда не оставляющего своего пристанища, бытие предстает как не-от-ступное (Un-ab-lässige). Таким образом оно предстает как вынуждающее (nötigend). Бытие бытийствует таким образом, поскольку оно как при-бытие нуждается в несокрытости этого прибытия не как нечто чуждое, но как бытие. Бытию необходимо пристанище. Оно, нуждаясь в нем, взыскует его.

Бытие является вынуждающим в единой смысловой двоякости: оно есть не-от-ступное и нуждающееся в пристанище, каковое бытийствует как сущность, которой принадлежит человек как предмет нужды. Двояко вынуждающее есть и называется нуждой. В прибытии избытия несокрытости бытия само бытие есть нужда (Not).

В избытии бытия, которое через упущение истины бытия остается в истории метафизики скрытым, сокрыта нужда. В несокрытости сущего как такового, которое как история метафизики определяет основное свершение, нужда бытия проявляет себя. Сущее есть и создает видимость, что бытие лишено нужды.

Однако эта безнуждность (Notlosigkeit), утверждающая себя как господство метафизики, доводит бытие до предела его нужды. Нужда остается не только вынуждающим (Nötigende) в смысле непрестанного притязания, которое домогается пристанища, нуждаясь в нем как в несокрытости при-бытия, то есть позволяя ему бытийствовать как истине бытия. В избытии своей несокрытости неотступное его нужды заходит так далеко, что пристанище бытия, то есть сущность человека, упускается, человеку начинает грозить уничтожение его сущности и само бытие подвергается опасности в своем искании пристанища. Слишком далеко зайдя в своем избытии, бытие подвергает себя той опасности, что нужда, каковая бытийствует, вынуждая, исторически никогда не становится для человека той нуждой, какой она является. В предельном случае нужда бытия становится нуждой безнуждности. Засилье таким образом скрываемой безнуждности бытия, которое в своей истине остается двояко вынуждающей нуждой неотступного желания обрести пристанище, есть не что иное, как безусловное господство полностью раскрытой не-сущности в сущности нигилизма.

Безнуждность как скрытая предельная нужда бытия господствует как раз в эпоху помрачения сущего и всеобщей смуты, насилия над всем человеческим и его отчаяния, потрясения воли и ее немощи. Мир погружен в безграничное страдание и преисполнен безмерной боли, но нигде не говорится о том, что он исполнен нужды. В основе своей истории он безнужден (notlos), однако бытийно-исторически в этом проявляется его высшая и одновременно самая скрытая нужда, так как это нужда самого бытия.

Но как эта нужда как таковая может затронуть именно человека, причем затронуть его в его сущностной удаленности от себя самого? Что может человек, если нужда на самом деле есть нужда самого бытия? Нужда самого бытия, каковая исторически предстает как сущность нигилизма и, наверное, выявляет то подлинное, что в нем есть, очевидно, не является такой нуждой, которой человек может выступить навстречу, борясь с нею и отражая ее. Как он может это делать, если совсем не знает ее, если даже это отражение не может быть сущностно иным по отношению к этой нужде?

Соответствовать нужде безнуждности, значит только одно: прежде всего способствовать постижению этой безнуждности как самой бытийствующей нужде. Для этого необходимо отослать в без-нуждное (Not-lose) нужды и, стало быть, необходимо постичь упущение избытия самого бытия. Это предполагает следующий шаг: в том, что мы таким образом постигли, необходимо мыслить сущность нигилизма как историю самого бытия. Однако это означает: необходимо мыслить навстречу прибытию самоудаления бытия в отношении его пристанища, то есть сущности исторического человека.

Но какая перспектива при этом открывается? Мыслить навстречу предельной нужде бытия, означает идти навстречу максимальной угрозе, которая только может угрожать человеку, а именно идти навстречу возможному уничтожению своей сущностии тем самым мыслить опасное. Тогда весь ход рассуждения мог бы счастливо завершиться тем «мысли опасно», которое уже в достаточной мере успело ввергнуть человеческий мир во все авантюрное и беспочвенное. Прославление опасности и насилия: разве одно не усугубляет другое?

Часто повторяемый призыв Ницше «живи опасно» принадлежит метафизике воли к власти и требует деятельного нигилизма, который теперь можно осмыслять как безусловное господство не-сущности нигилизма. Однако опасность как риск безусловного насилия и опасность как угроза уничтожения сущности человека, исходящая из избытия самого бытия,– не одно и то же. Между тем, не размышляя об упущении нужды самого бытия, совершающемся в образе метафизики, мы обнаруживаем полную слепоту в понимании природы безнуждности как сущностной нужды человека. Это слепота порождена скрытым страхом перед страхом, который как ужас постигает избытие самого бытия.

Быть может, слепота по отношению к предельной нужде бытия, проявляющейся в виде господствующей безнуждности посреди всеохватного напора сущего, слепота, воспринятая в перспективе длящейся истории бытия, оказывается еще опаснее, чем грубый авантюризм одной лишь брутальной воли к насилию. Этот более опасный момент заключается в оптимизме, который в качестве своего противника допускает только пессимизм. Тем не менее и тот, и другой являются оценками сущего внутри сущего. Оба совершают свое движение в сфере метафизического мышления и способствуют упущению избытия бытия. Они усугубляют безнуждность и, не вдаваясь в размышления, которые были бы возможны, содействуют лишь тому, чтобы эта безнуждность не постигалась как нуждаи не была постигаемой.

Нужда бытия заключается в том, что оно предстает как двояко вынуждающее, которое, однако, в своем избытии попутно грозит человеку уничтожить его сущность, поскольку вызывает упущение избытия себя самого. Безнуждность означает, что нужда, каковая бытийствует как само бытие, остается сокрытой, и такой посыл подвергает нужду максимальной угрозе и превращает ее в нужду безнуждности.

Однако если бы исторический человек смог помыслить безнуждность как нужду самого бытия, тогда, наверное, он мог бы постичь, чтό бытийно-исторически есть. Тогда человек эпохи завершившейся не-сущности нигилизма постиг бы, что есть то, что «есть» – в смысле того «есть», которое определяется из истины бытия, так как он уже мыслил бы из самого бытия. Человек постиг бы то, что бытийно-исторически исходит из безнуждности как нужды и таким образом уже наступило, но присутствует в сокрытом прибытии, то есть в то же время отсутствует, если мыслить в горизонте метафизического опыта. Если мыслить метафизически, то отсутствие означает простую противоположность присутствию бытия, то есть означает небытие в смысле нетствующего, ничтожествующего ничто.

Что исходит из нужды безнуждности в непомысленное самого бытия, то есть в средоточие сущего как такового, причем исходит таким образом, что расценивается как ничто?

Избытие несокрытости бытия как такового освобождает исчезновение всего спасительного в сущем. Это исчезновение спасительного берет с собой и замыкает открытое (Offene) святого (Heilige). Замкнутость святого упрочивает и скрывает ущерб Бога.

Смутный ущерб оставляет все сущее в бесприютном (Unheimische), однако сущее, будучи предметным беспредельного опредмечивания, предстает как надежная и всюду хорошо знакомая собственность. Бесприютное сущего как такового выявляет бездомность исторического человека в сущем в его целом. Место обитания в средоточии сущего как такового кажется уничтоженным, потому что само бытие как бытийствующее лишается всякого пристанища.

Наполовину признаваемая, наполовину отвергаемая бездомность человека в отношении своей сущности заменяется покорением Земли как планеты и выходом в космическое пространство. Преуспевая в своих достижениях и упорядочивая все больше себе подобных, исторический человек бежит от своей собственной сущности, чтобы представить себе этот побег как возвращение в истинную человечность, характерную для homo humanus, и обустроиться по своему усмотрению. Напор действительного и деятельного усиливается. Безнуждность в отношении бытия упрочивается растущей потребностью в сущем и через него. Чем больше сущему требуется сущее, тем меньше оно нуждается в сущем как таковом, не говоря уже о его способности внимать самому бытию. Совершается скудость сущего в отношении несокрытости бытия.

Эпоха сокрытости бытия в несокрытости сущего, предстающего как воля к власти,– это эпоха законченной скудости сущего как такового. Однако эта эпоха начинает утверждать господство не-сущности нигилизма во всей полноте этого господства. Ход истории, совершающийся в эту эпоху, создает видимость того, что человек, обретший свободу своей человечности, свободно наводит порядок во Вселенной, имея для этого силы и способности. То, что необходимо, кажется найденным. Остается только его правильно организовать и таким образом утвердить господство справедливости как высшего представителя воли к власти.

Бытийно-историческая сущность скудости, характерной для этого века, заключается в нужде безнуждности. Более тревожным и бесприютным, чем ущерб Бога, оказывается – потому что он более бытийственен и более древен – посыл бытия (Seinsgeschick), каковой как истина бытия ускользает посреди напора сущего и только сущего. Зловеще-бесприютное этой отсутствующе-присутствующей нужды заключается в том, что все действительное, которое затрагивает человека этой эпохи и увлекает его за собой само сущее,– все это совершенно ему знакомо, но как раз поэтому ему остается неведомой истина бытия и не просто остается неведомой: на самом деле как только где-то это «бытие» всплывает, он объявляет его одной лишь призрачной абстракцией и потому не понимает его и отвергает как ничтожествующее ничто. Вместо того чтобы непрестанно думать об исторической сущностной полноте слов «бытие» и «быть», только и делают, что, позабыв о всяком памятующем мышлении, слушают слова, самодельное звучание которых справедливо воспринимается как докучливое.

Несмотря на то что тревожно-бесприютное нужды безнуждности заключается (и распространяет свое превратно истолкованное господство) в упущении самого бытия, оно исходит из простого (Einfache), каковое безмолвствует как безмолвие избытия бытия. В эпоху законченной метафизики человек едва ли мыслит навстречу этому простому, ибо он тотчас, насколько он вообще способен мыслить бытие как таковое, отягощает это простое «роскошью» метафизического понятия, всерьез воспринимая его как работу строго очерченного постижения или с легкостью усматривая в нем лишь забаву бесплодного уловления. В любом случае метафизическое познание, идет ли речь о позитивном использовании или о негативном снятии, обогащается только из запасов научного знания.

Однако мышление, которое вопрошает навстречу избытию бытия, не основывается на науке, равно как не может выйти на свой путь размежеванием с нею. Мышление, если оно на самом деле есть, побуждается самим бытием и существует как это побуждение, поскольку оно вводит себя в несокрытость бытия.

Поскольку мышление бытия в соответствии со своей собственной бытийно-исторической сущностью может постигать лишь то, что ему остается постигать только в средоточии нужды безнуждности, а именно постигать саму нужду как посыл избытия бытия в его истине, оно с необходимостью (при господстве метафизики и в сфере ее неограниченного господства) собирается сделать первые шаги, направленные в сторону отнесенности бытия к человеческой сущности, существующей в форме ускользания.

В метафизическом мышлении сущего как такового мышление бытия оказывается столь стесненным, что может прокладывать свой путь и идти по нему только с помощью критериев и мерил, заимствованных из метафизики. Метафизика помогает и мешает в одно и то же время. Однако она отяжеляет продвижение не потому, что является метафизикой, а потому, что не осмысляет свою собственную сущность. Тем не менее эта сущность, выражающаяся в том, что метафизика скрывает несокрытость бытия и таким образом является тайной истории бытия, прежде всего дает опыту бытийно-исторического мышления возможность выйти на простор, который бытийствует как истина самого бытия.

Если безнуждность есть предельная нужда и если она существует так, как будто ее нет, тогда, для того чтобы эта нужда могла заявить о себе в сущностной сфере человека, необходимо отослать человека со всеми его способностями и силами в безнуждность. Необходимо пережить ее как таковую. Но если она есть нужда бытия как такового, если бытие как таковое прежде всего остается доверенным лишь мышлению, тогда дело бытия, а именно то, что оно в cвoей несокрытости есть бытие сущего, переходит к мышлению Само бытие в его несокрытости и, таким образом, сама эта несокрытость должны стать достойными вопрошания, причем стать в эпоху метафизики, через которую бытие было умалено в своем достоинстве до уровня ценности, Между тем достоинство бытия как бытия состоит не в том, чтобы иметь силу как ценность, пусть даже высшую. Будучи свободой самой свободы, бытие бытийствует, освобождая все сущее по направлению к себе самому и оставаясь для мышления тем, что долженствует быть мыслимым. Однако тот факт, что сущее существует так, как будто бытие не «есть» неотступное и взыскующее-пристанища (Unterkunft-Brauchende), как будто оно не «есть» нудящая нужда самой истины, говорит об упрочившемся господстве безнуждности в завершившейся метафизике.