Читать книгу: «Сочинение о Ницше часть 4 – Бытие как воля к власти», страница 2

Итак, еще раз и более существенным образом себя показало то, что в метафизике, которая сама есть истина сущего как такового, так и остается непомысленным. Поэтому, наконец, настало время спросить, как надо мыслить само это «непомысленное». Вместе с этой непомысляемостью (Ungedachtbleiben) мы излагаем историю того, что само бытие предстает как ничто. Осмысляя «непомысленное» в его сущности, мы приближаемся к сущности подлинного нигилизма.

Если само бытие остается непомысленным, тогда, по-видимому, это зависит от мышления, поскольку ему как бы нет дела до самого бытия. Мышление что-то упускает. Однако метафизика все-таки мыслит бытие сущего. Она знает бытие из его основных понятий: essentia (сущность) и existentia (существование). Но она знает бытие только для того, чтобы из него познавать сущее как таковое. Метафизика не проходит мимо бытия и не оставляет его незамеченным, но ее обращенность к бытию не приводит к тому, чтобы намеренно помыслить его; для этого необходимо, чтобы бытие как таковое мыслилось метафизикой как ее собственное содержание. В ракурсе понятий, даже в свете абсолютного понятия спекулятивной диалектики, бытие остается непомысленным. Итак, можно было бы сказать, что метафизика не хочет мыслить именно бытие как таковое.

Правда, это нежелание уже должно предполагать, что метафизика каким-то образом впустила и допустила само бытие в свою область как содержание своего мышления. Но где в истории метафизики можно найти такое допущение? Нигде. Поэтому, по существу, нет даже следа какого-то нежелания намеренно сделать бытие содержанием своего мышления.

Метафизика утверждает и знает себя (даже там, где она выражаетсебя не как онто-теология) как мышление, которое везде и всегда мыслит «бытие», хотя только в смысле сущего как такового. Однако этого «хотя только» метафизика не знает и не знает не потому, что не желает мыслить бытие как таковое, а потому, что само бытие отсутствует. Если это так, тогда нельзя сказать, что «непомысленное» берет начало в мышлении, которое что-то упускает из виду.

Но как понять, что само бытие отсутствует? Быть может, где-нибудь оно пребывает под видом сущего и при этом по каким-то причинам не достигает нас, потому что путь для этого закрыт? Но ведь бытие находится в метафизике и открыто ей: как бытие сущего.

Картина несколько прояснилась: само бытие бытийствует как несокрытость, в которой присутствует сущее. Однако сама несокрытость как таковая остается сокрытой. По отношению к себе самой, несокрытости, она, несокрытость, отсутствует, не проступает. Сущность несокрытости остается сокрытой. Бытие как таковое остается сокрытым. Само бытие отсутствует.

Бытие остается сокрытым, причем так, что эта сокрытость скрывается в себе самой. Отсутствие бытия есть само бытие как это отсутствие. Нельзя сказать, что бытие где-то отделено для себя самого и вдобавок отсутствует: отсутствие бытия как такового есть само бытие. В отсутствии оно как бы укутывается в самое себя. Эта исчезающая в себя вуаль, в качестве каковой само бытие сутствует в отсутствии, есть ничто как само бытие.

Имеем ли мы хоть какое-нибудь представление о бытийствовании мыслимого теперь нами ничто? Отважимся ли мы помыслить, что это ничто остается бесконечно отличным от пустой нетости (Nichtigkeit)? В таком случае характеристика сущности подлинного нигилизма, согласно которой само бытие оборачивается ничем, должна содержать в себе нечто иное, отличное от одной лишь негативной констатации.

Само бытие остается непомысленным в метафизике как таковой. Теперь это означает: само бытие избывается, в каковом избытии (Ausbleiben) оно и бытийствует.

Поскольку в этой несокрытости ее собственное «не» отсутствует по отношению к ней самой и бытие остается сокрытым, отсутствие указывает на сокрытость. Как понимать это сокрытие? Быть может, это просто укутывание (Verhüllen) или одновременно упрятывание (Wegbergen) и сохранение (Verwahren)? Отсутствие самого бытия всегда является таковым в отнесенности к сущему. Быть может, в этом отсутствии бытие утаивается от сущего? Не является ли это утаивание (Vorenthalten) уклонением? Здесь мы только спрашиваем и спрашиваем о том, какие догадки можно высказать по поводу отсутствия самого бытия. Если предположить, что отсутствие, избытиесамого бытия «есть», тогда все зависит от бытия и от того, как оно влияет на нас, заставляет ли делать какие-либо предположения о том, какие черты характерны для этого избытия. Прежде всего мы обращаем внимание только на то, что принадлежит к отсутствию самого бытия. Нам не стыдно признать, что, рассуждая о бытии как бытии, мы прибегаем к языку, который еще не вполне годится для этого, поскольку непрестанно называемое бытие называется словом, в своем сказывании постоянно уходящим от самого бытия.

Замечая это, мы склонны предположить, что бытие (мыслимое как таковое) больше нельзя называть «бытием». Бытие как таковое есть нечто иное, чем оно само, причем настолько иное, что оно даже не «есть». На слух все это звучит как диалектика, но на самом деле картина совсем иная.

Независимо от того, является ли сокрытие отклоняющим самое себя сохранением самого бытия или нет, в нем наличествует нечто похожее на избегание (Sichentziehen), как бы предпринимаемое самим бытием, причем такое, при котором оно одновременно остается в поле зрения – как бытие сущего. Ускользание, в каковом бытийствует бытие, не лишает сущего этого бытия. Тем не менее сущее, как раз тогда, когда оно есть как таковое и только как таковое, находится в ускользании самого бытия. Мы говорим: сущее покинуто бытием. Эта покинутость касается всего сущего в целом, а не только такого, каким является человек, который представляет сущее как таковое, в каковом представлении само бытие в его истине и ускользает от него.

Итак, бытие как таковое ускользает. Ускользание совершается. Совершается оставление сущего бытием как таковое. Когда это происходит? Теперь? Только сегодня? Или уже давно? Но как давно? С каких пор? С тех пор как сущее как само сущее вошло в несокрытое (Unverborgene). С тех пор как совершается эта несокрытость, существует метафизика, так как она есть история этой несокрытости сущего как такового. С тех пор как эта история есть, исторически есть и ускользание самого бытия, есть оставление бытием сущего как такового, есть история отсутствия, избытия бытия как такового. С тех пор и потому само бытие остается непомысленным.

Однако с тех пор существует и подлинный нигилизм, сокрытый соответственно этой сущности. Мы мыслим это имя теперь, поскольку оно именует nihil. Мы мыслим Ничто, поскольку оно касается самого бытия. Мы мыслим само это «касание» как историю. Мы мыслим эту историю как историю самого бытия, причем бытийствующее этой историчности определяется как бы из самого бытия.

Сущность подлинного нигилизма есть само бытие в избытии его несокрытости, которая есть как «оно само» и которая определяет свое «есть» в избытии.

Несмотря на то что теперь, по крайней мере, в некоторых отношениях, стало ясно, что упомянутое пребывание непомысленным (Ungedachtbleiben) бытия как такового заключается в избытии самого бытия, каковое избытие и «есть» само бытие, мы, наверное, сделали бы слишком решительное заявление, если бы, учитывая все это, сказали так: пребывание-непомысленным зависит от самого бытия, а не от мышления. Но тогда, быть может, мышление со-принадлежит избытию бытия? Дав утвердительный ответ на этот вопрос, мы, в зависимости от того, как мы его осмыслили, можем на самом деле затронуть нечто существенное. Однако данный вопрос может этого существенного и не коснуться. Равным образом, тезис, согласно которому пребывание непомысленным зависит от самого бытия, может сказать слишком много и тем не менее успеет коснуться единственно важного.

Мышление со-принадлежит избытию бытия как такового не в том смысле, что оно констатирует это избытие: где-то, дескать, есть само бытие как нечто обособленное, а также мышление, которое, утверждаясь на себе, или, так сказать, озабочено этим бытием в его несокрытости как таковым, или нет. Мышление ни в коем случае не занимает такой внешней позиции по отношению к бытию и, следовательно, не является каким-то в себе утвержденным деланием, но его нельзя понимать и в том смысле, что оно, будучи деятельностью представления, характерной для субъекта, уже несет бытие у себя и в себе как нечто представленное максимально всеобщим образом.

Не говоря о том, что такая характеристика недооценивает простого наличия мышления и его точку зрения, надо отметить, что, помещая бытие в сферу компетенции представляющего субъекта, мы не сможем ни увидеть, ни понять того, что (и как именно) бытие как таковое ускользает от мышления в свою несокрытость и вместе с этой несокрытостью: ускользает тогда, когда (и поскольку) мышление представляет сущее как таковое, то есть бытие. На самом деле мышление принадлежит самому бытию постольку, поскольку по своей сути остается, так сказать, вхожим в то, что никогда не приступает к бытию как таковому откуда-то со стороны, но исходит из самого этого бытия, причем исходит как оно само и со-«бытийствует» самому бытию. Что же это такое?

То, о чем мы здесь спрашиваем и что надо постичь в его простоте, мы неожиданно уже назвали, когда решили охарактеризовать избытие «бытия» как особенность самого бытия. Мы сказали, что само бытие не находится где-либо в обособленном виде. Но от чего обособленным? Не от сущего, которое покоится в бытии, хотя бытие и не перестает от него отличаться. Не от бытия, каковое «есть» оно самое. В упомянутом избытии (Ausbleiben) заключена отнесенность к чему-то такому, что напоминает место, из которого это избытие пребывает так, как оно есть: как избытие несокрытости как таковой. Это место есть «бытность» (Bleibe), в которой существенно пребывает (verbleibt) избытие (Ausbleiben) несокрытости. Однако если в избытии несокрытости как таковой пребывает именно сокрытость, тогда и пребывание сокрытости устанавливает свою сущностную отнесенность к тому же самому месту.

Избытие несокрытости как таковой и пребывание сокрытости бытийствуют в бытности, которая уже является пристанищем для сущности того и другого. Однако избытие несокрытости и пребывание сокрытости не ищут этого пристанища как бы задним числом: оно бытийствует с ними как при-бытие (Ankunft), каковым является само бытие. Это при-бытие в себе есть при-бытие их пристанища. Местонахождение места бытия как такового есть само бытие.

Это местонахождение есть сущность человека. Оно не есть человек для себя как субъект, поскольку он обустраивается только в своем человеческом, воспринимает себя самого как некое сущее среди прочего сущего, а если его вдруг затрагивает бытие, то он сразу же и всегда объясняет его только из сущего как такового. Однако поскольку человек даже тогда устанавливает отношение к бытию, когда знает его только из сущего как такового, его отношение к бытию не утрачивается. Человек находится в отнесенности самого бытия к нему самому, человеку, поскольку он как человек относится к сущему как таковому. Уходя в несокрытость себя самого, бытие (и только так Оно есть Бытие) наделяет себя местоположением своего прибытия как пристанищем своего избытия. Это «где», выступающее как «здесь», как «вот» упомянутой «бытности», принадлежит самому бытию, оно «есть» само бытие и поэтому называется вот-бытие.

«Вот-бытие в человеке» есть та суть, которая принадлежит самому бытию, каковому принадлежит и человек, причем так, что это бытие предстает как его бытие. Вот-бытие затрагивает человека. Будучи его сутью, оно – его, оно есть то, чему он принадлежит, но в то же время оно не является тем, что он сам создает и обустраивает. Человек начинает отвечать своей сути, намеренно входя в нее. Он стоит в несокрытости сущего как сокрытого местоположения, каковое есть бытие, бытийствующее из своей истины. Он находится в этом местоположении. Это означает, что он в нем эк-статичен: он всегда и всюду есть, как он есть, из отнесенности бытия к его сути, то есть к местоположению самого бытия.

Экстатическое внутристояние (Innestehen) в открытом (Offene) местоположения бытия есть – как отношение к бытию (будь то к сущему как таковому, будь то к самому бытию) – сущность мышления. Постигнутая таким образом, а именно из бытия, сущность мышления не определяется через отъединение от воления и чувствования. Поэтому его нельзя (как лишь теоретическое отношение) отъединить от практического отношения и в своей сущностном размахе свести только к сущности человека.

Когда, размышляя о сущности нигилизма, мы начинаем говорить о непомысленном, оно всегда предстает как непомысленное мышления, определенного из сущности бытия. Мышление действенно как деятельность разума. Дело разума – понимание. Сущность мышления есть понимание бытия в возможностях его раскрытия, которое должно скрывать сущность бытия.

Из пристанища своего при-бытия само бытие (оно как само это пристанище) затрагивает человека в его сути. Затронутый бытием человек начинает мыслить. Вышесказанное «будь то… будь то…», в котором для мышления проявляется сущностная возможность «того» или «иного», каким-то образом определяется мышлением человека, но заключается в самом бытии, которое может ускользать как таковое и на самом деле ускользает, показывая себя в сущем как таковом. Эта возможность мышления определенным образом – потому что она затрагивает сущность человека – заключается в этой сущности, которая, однако, будучи местоположением бытия, опять-таки заключается в самом бытии.

Как мыслящий, человек может держаться сущего как такового, и тогда мышление поднимает вопрос о бытии в форме сущего как такового. Такое мышление – мышление метафизическое. Оно не отвергает самого бытия, но и не улавливает его избытия как такового. Такое мышление по своей природе не отвечает ускользанию бытия.

Это двоякое упущение (Auslassung) (не отрицание, но и не соответствие) тем не менее не перетекает в ничто. Скорее, здесь бытие как таковое не просто избывает, но само его избытие, оставаясь в мышлении непомысленным, искажается и маскируется. Чем категоричнее метафизика обеспечивает себя сущим как таковым и в сущем и из него утверждает себя самое как истину «бытия», тем решительнее она расправляется с бытием. Бытие становится условием сущего, которое это сущее как таковое само себе полагает, и как это условие оно становится некоей ценностью среди прочих ценностей.

Через определенный вид метафизического мышления, а именно мышления в ракурсе ценностей, избытие бытия намеренно, но незаметно изменяется, причем даже это изменение не осознает себя таковым. В истолковании бытия его ничто удостоверяется как ценность, и к этому удостоверению принадлежит и то, что оно само понимает себя как новое «да», сказанное сущему как таковому в смысле воли к власти, то есть понимает себя как преодоление нигилизма.

Осмысленное из самой сущности нигилизма, его преодоление (ницшевское преодоление) оказывается лишь завершениемнигилизма. Оно яснее, чем какая-либо другая метафизическая позиция, показывает нам всю сущность нигилизма. Для него характерно избытие бытия как такового. Однако поскольку это избытие совершается в метафизике, это подлинное не принимается как подлинное нигилизма. Скорее, избытие как таковое упускается именно в метафизическом мышлении, причем упускается так, что метафизика даже это упущение не улавливает как свое собственное делание. В результате этого упущения упомянутое избытие завуалированным образом предоставляется самому себе. Получается, что подлинное нигилизма как раз своим свершением оказывается неподлинным. В какой мере? Нигилизм совершается как метафизика в неподлинном себя самого. Однако это неподлинное – не отсутствие подлинного, но совершение его сути, поскольку оно есть избытие самого бытия, и от последнего зависит, чтобы оно, это избытие, всецело пребывало самим собой. Подлинное нигилизма исторически предстает в форме неподлинного, которое совершает упущение избытия тем, что еще раз упускает это упущение и, шумно признавая сущее как таковое, не приступает ни к чему такому (да и не может приступить), что затрагивало бы само бытие. Вся полнота сущности нигилизма проявляется в изначальном единстве его подлинного и его неподлинного.

Поэтому когда нигилизм постигается в пределах метафизики и возводится до уровня понятия, метафизическое мышление может коснуться только неподлинной стороны нигилизма, причем лишь так, что это неподлинное не постигается как таковое, но объясняется метафизически. Упущение избытия бытия как такового предстает в виде истолкования бытия как ценности. Бытие, отпущенное в ценность, выводится из сущего как такового как его условие.

Для метафизического мышления нигилизм (то есть когда само бытие отсутствует) постоянно означает только одно: отсутствует сущее как таковое. Поэтому метафизика сама закрывает себе путь к постижению сущности нигилизма.Поскольку метафизика в зависимости от обстоятельств ставит на рассмотрение вопрос о признании или отрицании сущего как такового и возможность первого и последнего видит в соответствующем объяснении сущего из присущего ему основания, она неожиданно для себя ошибается в том, что, отдавая предпочтение вопросу о сущем как таковом, уже избывает само бытие и, избывая его, оставляет мышление метафизики в пределах метафизического способа мышления, выражающегося в том, что это отсутствие и избытие упускаются из виду и само это упущение обходится стороной. Поскольку по своей сущности это мышление, исторически сложившееся как метафизика, принадлежит бытию, поскольку оно мыслит из несокрытости сущего как такового, неподлинное нигилизма тоже определяется из самого бытия.

Неподлинный нигилизм представляет собой то неподлинное, что есть в сущности нигилизма, поскольку он как раз совершает и завершает подлинное. В сущностном единстве нигилизма присутствует различие. Неподлинное нигилизма не выпадает из его сущности. В этом проявляется то, что не-сущность принадлежит сущности. Можно было бы сказать, что выявленное отношение неподлинного к подлинному в нигилизме представляет собой особый случай общепризнанной связи между сущностью и несущностью, так что упомянутое отношение можно рассматривать просто как пример этой связи. Однако формула «не-сущность принадлежит сущности» не является формально всеобщим высказыванием онтологии о сущности, которая метафизически представлена как «сущесть» и нормативно явлена как «idea». В понятом на вербальном уровне (verbum) слове «сущность» («сутствие»), данная формула мыслит само бытие в том, как оно, бытие, есть. Но оно есть в «как» его избытия (отсутствия), которое как таковое укрывается в упомянутом упущении и так сохраняется. Однако само это упущение бытийствует в соответствии с сокрытостью несокрытости бытия в совершенном им ускользании. Поэтому мышление, которое, будучи метафизическим, представляет в способе упущения сущее как таковое, в такой же степени не приближается к этому упущению, в какой оно не в силах понять оставленность сущего как такового самим бытием.

Если сущность нигилизма мы осмысляем старым, испытанным способом, тогда мы мыслим его из самого бытия как его историю, как то, каким образом само бытие «есть» бытие. Однако бытийно-историческая сущность нигилизма не обнаруживает тех черт, которые обычно указывают на расхожее понимание «нигилизма»: имеется в виду нечто ниспровергающее и разрушающее, закат и распад. Сущность нигилизма не содержит ничего негативного в смысле чего-то деструктивного, что приходит в голову человека и сказывается в его поступках. Сущность нигилизма – вообще не дело человека, а дело самого бытия, но, правда, по одной этой причине она есть также дело человеческой сущности, и только в такой последовательности она оказывается и делом человека и, быть может, даже не каким-то одним делом среди прочих.

Если, однако, упомянутое негативное при самом первом проявлении нигилизма, понимаемого в расхожем смысле, не принадлежит к его сущности, это ни в коем случае не означает, что можно вообще не обращать внимания на действительность деструктивных явлений, отрицать ее или объявлять ничего не значащей. Напрашивается вопрос о том, откуда – причем по своей сущности, а не просто по их причинно-следственной связи – берут начало эти деструктивные явления.

Но можем ли мы помышлять хотя бы о постановке этого решающего вопроса, не осмыслив прежде самой сущности нигилизма и заодно не задавшись другим вопросом – вопросом о том, не получается ли так, что отсутствие вопроса о сущности нигилизма со-обусловливает господство этих явлений? Не получается ли так, что это господство деструктивного и упомянутое невопрошание о сущности нигилизма и неспособность задаться этим вопрошанием, в конечном счете, имеют общий корень?

Когда бы это было так, мы бы не слишком много добились, если бы пожелали думать, что коль скоро сущность нигилизма не заключается в упомянутом негативном, она представляет собой нечто позитивное. Ведь позитивное вращается в одной сфере со своей противоположностью. Возрастание – распад, восход – закат, вознесение – ниспровержение, созидание – разрушение – все это суть взаимопротивоположные явления, которые отыгрывают свое в сфере сущего. Однако сущность нигилизма затрагивает само бытие или, точнее говоря, бытие затрагивает эту сущность, поскольку бытие вошло в историю, где оно само предстает как отсутствующее.

Теперь, особенно после того как мы достаточно осмыслили предыдущее объяснение нигилизма, мы могли бы сказать, что упомянутые негативные явления не принадлежат непосредственным образом его сущности, потому что просто не достигают ее. Тем не менее мы настаиваем на том, что в сущности нигилизма должно царствовать нечто «негативное». Ибо о чем бы тогда говорило само это наименование, которое мы воспринимаем всерьез? Прежнее определение сущности нигилизма все свое внимание сосредоточивало на различии между подлинным и неподлинным в нигилизме, и это «не» неподлинного обнаруживает негативное.

Да, это так. Но что означает «негативное»? Не обращаемся ли мы в данном случае к хотя и привычному, но довольно грубому представлению? Быть может, принято думать, что неподлинное в нигилизме – это нечто плохое и даже злое, в противоположность подлинному как правильному и хорошему? Или, быть может, подлинный нигилизм воспринимают как злое и плохое, а неподлинный пусть не как хорошее, но, по крайней мере, как нечто незлое?

Не обращая внимания на поспешность обоих выводов, скажем, что они одинаково неверны. Дело в том, что они со стороны оценивают подлинное и неподлинное в сущности нигилизма. Кроме того, они используют такие критерии этой оценки, относительно которых еще надо решить, насколько они адекватны, так как теперь уже, пожалуй, стало ясно, что, задавая вопрос о сущности нигилизма, мы движемся в сфере бытия, которое больше не можем истолковывать и оценивать откуда-то со стороны, если допустить, что применяемый нами способ мышления еще соответствует поставленной цели. Если в нашем рассуждении о сущности нигилизма появляется «не», его можно мыслить только из единства этой сущности. Это единство показывает различие, которое выделяет «не». Однако еще не ясно, содержит ли это «не» свою сущность в различии, или негативное, характерное для «не», привносится в это различие только вследствие негации.

Но что в сущностном единстве нигилизма дает толчок этой негации и повод для нее? На этот вопрос нельзя дать прямого ответа, и поэтому мы довольствуемся осознанием того, что в сущности нигилизма царствует различное (Unterschiedliches), каковое затрагивает само бытие. Упомянутое «не» покоится не только и не в первую очередь на негации и ее негативном. Но если в сущности нигилизма совсем нет основной черты негации в смысле чего-то деструктивного, тогда намерение напрямую преодолеть нигилизм как нечто якобы лишь деструктивное, предстает в странном свете. Еще более странным была бы точка зрения, согласно которой мышление, отвергающее непосредственное преодоление сущностно осмысленного нигилизма, должно принимать нигилизм, причем в его привычном значении.

Что значит преодоление? Преодоление означает: подмять что-либо под себя и одновременно таким образом поставленное-под-себя оставить позади себя как то, что впредь не будет иметь никакой определяющей силы. Даже тогда, когда преодоление не нацелено на устранение, оно все равно остается выступлением против чего-то.

Преодолевать и хотеть преодолеть нигилизм, осмысленный теперь в его сущности, значило бы, что человек из себя самого выступает против самого бытия в его избытии. Но кто способен, что способно пойти против самого бытия, в каком бы то ни было отношении и намерении, и подчинить его человеку? Бытие не только никогда нельзя преодолеть, но сама попытка сделать это означает стремление лишить сущность человека крепящих ее опор, так как эти опоры состоят в том, что само бытие, в каком бы то ни было способе его бытийствования и даже в избытии бытия, взывает к сущности человека, каковая сущность есть пристанище, которым бытие себя наделяет, чтобы стать в этом при-станище при-бытием несокрытости.

Итак, хотеть преодолеть само бытие, значило бы лишить сущность человека крепящих ее опор. Всю невозможность такого замысла можно было бы представить так, как если бы мышление, которое как таковое мыслит из бытия, повело бы себя совершенно нелепо и вознамерилось бы выступить против этого бытия; такое намерение было бы нелепее (если, конечно, здесь уместно говорить о градации) попытки мышления в мышлении же, которое все-таки есть некое сущее, отрицать сущее как таковое. Однако здесь речь идет не только о том, противоречит ли мышление как таковое в своей собственной деятельности самому себе и, если противоречит, то тем самым не нарушает ли своего основополагающего принципа и не впадает ли в абсурд. Довольно часто человеческое мышление запутывается в противоречиях и тем не менее остается на той дороге, которая приводит его к желанной цели.

Дело в первую очередь не в том и не только в том, что мышление, выступая против самого бытия, впадает в логически невозможное, а в том, что в этом выступлении оно уходит от бытия и совершает оставление сущностной возможности человека, причем несмотря на нелепость и логическую невозможность такого совершения оно вполне искусно может осуществиться.

Дело не в том, что в попытке пойти против избытия бытия как такового и тем самым против него самого, не соблюдается правило мышления, а в том, что само бытие не отпускается как бытие, что оно, скорее, просто опускается. Однако в таком упущении мы и постигли сущностную черту нигилизма. Выступать непосредственно против избытия самого бытия – значит не обращать внимание на само бытие как бытие. Если мы захотим такого преодоления нигилизма, оно обернется лишь более резким возвратом в неподлинное его сущности, которое искажает его подлинное. Но что если это преодоление выступает не напрямую против избытия самого бытия, не сообразуется с самим бытием, а выступает против упущения этого избытия? В форме метафизики это упущение предстает как творение человеческого мышления. Разве не должно это мышление выступить против собственного упущения, которое выражается в том, что само бытие не мыслится в его несокрытости?

Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать необходимость такого усилия, но сначала ее надо пережить. Сюда, правда, входит и то, что человек переживает это упущение как таковое, то есть переживает неподлинное в сущности нигилизма. Но возможно ли все это, если прежде он не был затронут подлинным, то есть избытием бытия в его несокрытости?

Между тем бытие не только обладает этой несокрытостью и как бы сохраняет ее для себя, но и в соответствии с сущностной отнесенностью бытия к сущности человека одновременно делает так, что в мышлении человека и через это мышление совершается упущение бытия. Также и преодоление этого упущения совершается человеком лишь опосредствованно, а именно так, что сначала само бытие непосредственно призывает человеческую сущность постичь избытие несокрытости бытия как такового как прибытиесамого бытия и затем осмыслить это постигнутое.

Если мы воспринимаем сущность нигилизма как историю самого бытия, тогда стремление преодолеть нигилизм становится несостоятельным, коль скоро под этим подразумевается, что человек сам подчиняет себе эту историю и включает ее в сферу своего чистого воления. Преодоление нигилизма ошибочно и в том смысле, что человеческое мышление выступает против избытия бытия.

Вместо этого на самом деле необходимо лишь одно: чтобы мышление, призванное самим бытием, пошло навстречу бытию в его избытии как таковом. Такое мышление-на-встречу (Entgegendenken) прежде всего заключается в следующем признании: само бытие ускользает, из-носится, но в качестве этого из-несения (Entzug) оно как раз представляет собой ту отнесенность (Bezug), которая притязает на сущность человека как на при-станище для его (бытия) прибытия. Этим пристанищем уже располагает несокрытость сущего как такового.

Мышление-навстречу не упускает избытия бытия, но и не пытается как бы овладеть этим избытием и устранить его. Такое мышление следует за бытием в его ускользании, избегании, но следует так, что дает возможность идти самому бытию, несколько отставая от него. Но где в таком случае пребывает это мышление? Уже не там, где оно пребывало как прежнее, упускающее мышление. Оно несколько отстает, совершая решающий шаг назад: назад из совершавшегося прежде упущения – но куда? Только в ту область, которая ужа давно оставлена самим бытием мышлению, но оставлена, правда, в завуалированной форме человеческой сущности.

Вместо того чтобы слишком торопливо стремиться к тому преодолению нигилизма, которое всегда оказывается очень недалеким в своих расчетах, мышление, затронутое сущностью нигилизма, пребывает в при-бытии избытия и ожидает его для того, чтобы научиться осмыслять это из-бытие бытия в том, в чем оно само могло бы предстать. В избытии как таковом скрывается несокрытость бытия, причем скрывается как бытийствующее самого бытия. Однако поскольку бытие предстает как несокрытость сущего как такового, оно уже как бы присудило себя сущности человека. В этой сущности оно уже как бы обещало себя и объявило о своем прибытии, поскольку оно утаивает и бережет себя самое в несокрытости своей сущности.

Таким образом присужденное бытие, которое, однако, утаивает себя в избытии, есть его обещание себя самого. Мыслить навстречу бытию в его избытии означает вникать в это обещание, каковое «есть» само бытие. Однако оно есть в своем избытии, то есть поскольку его нет. Эта история, то есть сущность нигилизма, есть судьба самого бытия. Осмысленный в своей сущности и в соотнесении с тем подлинным, что в нем есть, нигилизм представляет собой обещание бытия в его несокрытости, причем так, что оно скрывается именно как это обещание и в своем избытии одновременно дает повод к его упущению.