Читать книгу: «Рассказы, воспоминания, очерки», страница 6

О концерте Майкла Джексона

Это произошло давно, в начале нашего пребывания в Израиле, в те времена, когда мобильных телефонов у широкой общественности ещё не было…

Был час ночи. Я ледоколом шел против могучего потока полуживых детей. Их лица, изуродованные желтым светом уличных фонарей, выражали смертельную усталость и совершенное равнодушие к жизни.

И ни на мгновение не утихал истеричный гвалт. Как выстрелы, рвались в воздухе имена; со стороны шоссе водители автобусов выкрикивали названия городов; полицейские мегафоны призывали к порядку; очумевшие, еще не нашедшие своих чад папы и мамы орали друг на друга; взбесившимися саксофонами вспыхивали и гасли клаксоны бесчисленных автомобилей…

Огромная детская толпа создавала впечатление неземного события, космического катаклизма.

По обочинам, на тротуарах, на любом клочке земли, доступном человеческой заднице, сидели тысячи детей, многие, утопив голову в скрещенные руки, сложенные на острых, высоко поднятых коленках. Они ждали мам и пап – застывшие фигурки сумасшедшего ваятеля.

– Автобус на Холон!

Часть толпы, как выброшенная лопатой, бросилась к длинному автобусу, и я с ужасом наблюдал, как несколько долгих секунд никто не мог влезть в три распахнутые двери, пока напор задних и беспощадная работа полицейских не вдавили передних в чрево автобуса, как пластилин в бутылку. Через мгновение он был полон, и обезумевшие от усталости полицейские, словно ножом, срезали висевших на подножках и уцепившихся за поручни…

«Я не найду их, я никогда не найду моих девочек».

Меня захлестнула истерика.

Встречный напор, чем ближе я подбирался к назначенному месту встречи, становился все гуще, всё сильнее. Я расталкивал бесчувственные создания, протискивался ужом, наталкиваясь на острые детские грудки, костистые плечики, срывая бретельки маек, раня их своей проклятой, перекинутой через плечо сумкой, в которой лежали давно превратившиеся в месиво бутерброды.

Отчаяние порождает прежде всего усталость, безнадежную усталость, от которой трясутся и подкашиваются ноги, заплывают внутренним клеем руки, и сердце колотится уже в самом горле.

Я шел только на волевом усилии. Вздернутая реклама нужной мне бензоколонки не приближалась, а парила в свободном от людей небе, издеваясь над несчастным отцом, над бесчисленными муравьями, кишащими внизу, не знающими, как добраться до своих норок.

Бензоколонка выросла передо мной вдруг, как оазис, в который скатывается с песчаной гряды полумертвый от жажды путник. Бешено втиснувшись в середину её, задыхаясь в тисках могучих тел израильтян, ждущих или ищущих своих детей, я в отчаянии осознал, что мне, при моём росте, никогда не увидеть своих дочек… или увидеть, но только утром, истерзанных, не могущих от усталости даже плакать… И понесу их по одной до машины, оставленной за километр от этого проклятого места.

Я несколько раз по всем направлениям пропахал бензоколонку – девочек не было. Ночь становилась всё глубже. Как ни странно, дети расползались. Их заглатывали автобусы, разбирали родители, кто—то уходил сам, кто—то находил удобный кусок земли и жадно засыпал на теплой, доброй траве.

Появились островки асфальта, обозначились тротуары. К двум часам ночи на территории бензоколонки валялось всего несколько десятков детей. Но моих дочек среди них не было.

Показался полицейский. Черный от усталости, пошатываясь, он то и дело прикладывался к мобильнику.

– Ты знаешь, у кого есть список покалеченных? – в отчаянии обратился я к нему.

– Иди прямо, – он рукой показал направление, – придёшь туда, где был концерт, там стоит полицейский фургон, у них есть все…

– И много их… покалеченных?

– Твоих там нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и всё!

Полицейский вдруг задорно засмеялся и похлопал меня по плечу:

– Ты знаешь, сколько их еще крутится здесь? Иди в направлении эстрады, вон туда, – он указал рукой, – и ты увидишь сотни этих щенят.

И я пошел. Это был бесконечный путь в мир иной. Повсюду были дети – лежащие, сидящие, бродящие, как лунатики – дурной фильм о человечестве после атомной войны. Двое совсем юных страстно целовались, привалившись к стволу дерева. Чем дальше, тем целующихся становилось больше. Кошмарная усталость детей переходила в неосознанную, бесстыдную страсть, не предъявлявшую требований ни к месту, ни ко времени, ни к рассудку, ни к качеству партнера. Короткая, яростная случка мутантов, подстегнутая загадочной женственностью их поюще—танцующего кумира.

Наконец, протиснувшись через щель еще не разобранного заграждения, я очутился в неожиданно огромном, под светом немногих фонарей грязно—зеленом котловане, усыпанном пластиковыми бутылками и бутылочками, обертками от конфет и жвачек, обрывками туалетной бумаги и салфеток, огрызками пит, хлеба. Здесь тоже бродили одинокие дети, некоторые из них что—то искали, разгребая ветками мусор.

Вдалеке призывно мигал синий фонарь полицейской машины; около нее виднелась небольшая кучка людей, и я на дрожащих ногах поплелся туда, изнывая от страха увидеть имена дочерей в списке искалеченных великим искусством.

Ужас происходящего усугублялся тишиной – ни гудков машин, ни голосов человеческих, только бормотание обрывков бумаги, их беседа с прохладным ветром, прилетевшим с моря поглазеть на происходящее. Картина была бы неполной без ослепительно звездного, насмешливо мигающего неба: будто ангелы, перелетая с места на место и подмигивая друг другу, перекидывались язвительными замечаниями относительно юного поколения избранного народа.

Я совершенно сознательно оттягивал момент встречи с полицейской машиной и поэтому шел медленно, мучаясь от того, что, несмотря на мои усилия и немалое расстояние, цель придвигалась неотвратимо.

Вдруг я споткнулся обо что—то живое. На земле лежал мальчишка лет двенадцати, лицом к звездам, и меланхолично жевал жвачку.

– Что ты делаешь здесь?

– Жду папу.

– А где он?

– Пьет пиво.

Действительно, вдалеке были видны огоньки нескольких торговых точек.

– Он найдет тебя?

– Найдет…

– Тебя же почти не видно.

– Найдет…

– И давно ты здесь?

– С трех.

«Как и мои», – подумал я.

– Хорошо рассмотрел своего Джексона?

– Вообще не видел.

– Как это?!

– Его видели только первые ряды. А там были те, кто с утра пришел или ночевал здесь.

– Так что же ты видел?

– Он на экране был. Как в кино.

– И ты с трех часов на ногах? Девять часов на ногах?

– Ну и что?

– Понравилось?

– Ничего…

Мальчишка снова отвел глаза к небу, и я отправился дальше. Не успел я сунуть дрожащее лицо в окно кабины полицейского «форда», как сидевшая внутри женщина просипела:

– Фамилия!

Я назвал. Женщина долго искала в смятой тетрадке и, наконец, произнесла:

– Твоих нет.

– Тогда где же они?! – почти радостно прозвенел я.

– Объявить по радио, что ты ждешь их здесь?

– Не надо… Им не добраться сюда.

– Ты прав. Ищи. Найдутся. И не давай им больше денег на такие мероприятия.

«Доченьки мои, – говорил я сам с собой на обратном пути, – я был часто несправедлив к вам. Да, я зануда. Я старомоден. Я люблю Моцарта, Эдит Пиаф и Азнавура. Меня раздражает, когда вы садитесь в новых джинсах на грязную лестницу, вспарываете их на коленях и уходите на „месибат пижама“ (ночные посиделки израильских школьников) … Доченьки мои, но если я найду вас, то стану другим. Я вместе с вами пойду на Мадонну. Где вы, девочки? Пусть грязные и оборванные, пусть застывшие в поцелуе…»

Я даже остановился, ибо это не очень подходило к тринадцатилетней младшенькой, и я немедленно отменил эту часть монолога: «…пусть спящие на грязном, в масле асфальте бензоколонки…»

И вдруг я представил себе, да так отчетливо, что даже вскрикнул, что я возвращаюсь домой без детей… Жена открывает дверь… Быстро покончив с последовавшей затем сценой, я перешел к другой, к той, которую всё время гнал прочь от себя: девочки поймали тремп. Все варианты, связанные с этим, походили своим кошмаром один на другой, как голливудские триллеры на эту тему, и чтобы не потерять сознание, я на несколько секунд остановился, прижавшись спиной к дереву, молитвенно обратив очи к сверкающим небесам.

Погруженный в свои видения, я и не заметил, как снова очутился на ярко освещенной бензоколонке. Детей там почти уже не было. Я еще раз обошел ее, заглядывая даже в мусорные бачки, и уже совершенно без чувств, без сил сел на бордюр тротуара и заплакал.

Нежное прикосновение рук младшенькой, обвивших мою шею, я воспринял знаком отлета в мир иной…

Собственно, пересказывать дальнейшее, полное слёз, воплей, поцелуев, гневных тирад, сбивчивых рассказов, взаимного вытирания слёз и так далее, совершенно бессмысленно, ибо поди расскажи о счастье… Именно тогда я дал свое, ставшее потом знаменитым определение: «Счастье – это обнимать поздней ночью детей своих на исторической Родине».

Любил я мыслить глобально.

О, это была картина: я – идущий, прямой и сильный; на плечах моих сладко спящая младшенькая и рядом старшенькая, босиком, снявшая ненавистные новые туфли, держащая в своей ладони мою надежную отцовскую руку.

…Я лежал в постели, вольно раскинув свои измученные конечности, слушал счастливый шепот жены и девочек, шелест листвы за окном, редкие в этот глубоко ночной час и оттого пронзительные гудки автомобилей… Потом перед моим мысленным взором прошла вся эта кошмарная ночь, но уже окрашенная моим мужественным поведением, счастливой, почти романтической концовкой, и поэтому легко сочинилось:

 
Нет, не услышим Божий глас,
Нет, не увидим Божьих жестов,
Коль правит душами не ШАС, (партия ортодоксов)
А светлокожий Майкл Джексон.
 

И меня не стало…

Жара

Взбешённое вялой, нерешительной весной, солнце разогнало бледные, немощные тучки и ошпарило землю. Двигаться становилось всё труднее, и мысли, ещё ворочавшиеся в голове, постепенно размывались, теряли конец, а то и начало, и одна за другой погружались в образованную ими кашу. Зонт над ним был диаметра столь малого, что при каждом движении к «клиенту» его тело выходило за пределы образованной им жалкой тени, и тотчас возникало ощущение, что на руки выливается тарелка горячего супа. Но посетителей «кеньона» (крупный торговый центр) было ещё мало. В основном мамы или няньки, для которых уютная прохлада «кеньона» была единственной возможностью выгулять своих беспокойных чад. Проверка содержимого их сумок и талий – строго говоря, женские талии проверять было запрещено: кто знал, какое влияние могла оказать попискивающая чёрная палка на таинственное содержимое прекрасного женского тела, – было явно пустой формальностью: взрываться с крошечными детьми террористкам ещё не приходило в голову. По-видимому, рай для младенцев выглядел не столь конкретным, как для их мужей, отцов и старших братьев. Не было ещё хорошей разработки.

Новый напарник Ефима, стоящий от него в трёх метрах молодой эфиоп, жадно разглядывал немногочисленных, мало одетых, по случаю жары, женщин. Особенное возбуждение вызывали у него их груди, хорошо видные в те мгновения, когда женщины наклонялись к ребёнку или доставали сумку, расположенную внизу, на сетке детской коляски, и он в эти замечательные мгновения изо всех сил выкручивался, стараясь занять наиболее выгодную позицию. Ибо не всегда женщины склонялись прямо перед ним, иногда особенно зловредные склонялись куда-то вбок. После особенно удачного разглядывания он обращал к Ефиму круглые, коричневые глаза, победно скалился и подмигивал. Ефим и сам не прочь был позабавиться таким образом, не так уж он был и стар. Но если напарнику это доставляло бесконечное наслаждение, то Ефиму столь не соответствующее занимаемой должности занятие очень скоро надоело, тем более, одна из женщин, заметив его нездоровый интерес к своим грудям, обдала его таким взглядом, что он немедленно ощутил свой возраст и представил себе свою внешность. Надо сказать, что у него ещё со вчерашнего вечера не прошло тяжёлое возбуждение, вызванное увиденным по телевизору фильмом об императоре Нероне. Фильм средний, старый, но сцены совокупления юного Нерона со своей матерью возбуждали так, что кровь стучала в висках. Грязное и, наверное, недостойное порядочного человека чувство, но, поди, прикажи себе! Он даже изменил позу на диване и с опаской поглядывал на жену – не заметила ли она его нездорового возбуждения. Рожа-то наверняка была красной…

Рис. Л. Кацнельсона

«Старый грязный идиот» – мысленно обозвал он себя, но успокоения это не принесло. Он давно заметил, что чем грязнее на экране секс, тем он действеннее. Какими бы откровенными не были позы совершенно голых, роскошных молодых тел в американских блокбастерах, у него ничего, кроме скуки, это не вызывало. Но зато мелькнувшая в каком—то фильме сцена изнасилования пожилой женщины до сих пор во всех деталях вставала перед глазами, и он смаковал её, удивляясь своей испорченности. Впрочем, при осторожном расспросе друзей выяснилось, что почти у всех всё одинаково. Тоска, в общем…

Он терпеть не мог свою работу охранника. Но приносимые ею почти три тысячи, да плюс уже заработанная пенсия, да плюс зарплата ещё работающей жены позволяли не только прилично существовать, но даже ездить раз в год за границу. Нелюбовь к работе обуславливалась не только едва переносимой скукой и восьмичасовой с небольшими перерывами необходимостью стоять на ногах, но и совершенной, с его точки зрения, бессмысленностью. Естественно, он был наслышан о подвигах охранников, о спасённых ими жизнях, но трактовал бессмысленность своей работы только по отношению к себе, честно полагая, что он—то точно никого и ничего спасти не сможет. Даже при наличии у него пистолета. С его телосложением, нерешительностью, с его – это слово он произносил так глубоко внутри себя, что и сам еле слышал его, – трусостью… Сцены прохождения террориста сквозь себя он представлял часто и в самых разных вариантах. Террорист может отпихнуть его и беспрепятственно ворваться внутрь «кеньона», может проткнуть его ножом, может, в конце концов, грубо оскорбить его, а в случае оскорбления Ефим просто застывал, – и так было всю жизнь, – не зная, что предпринять. А если он и остановит террориста, так что? Тот просто взорвёт себя, уносясь к своим райским девственницам, захватив с собой десятки жизней, ибо, конечно же, эта сволочь выберет момент, когда у входа будет толпа… Единственная надежда оставалась на то, что, увидев Фиму издалека, самоубийца тотчас поймёт, что дело его пропащее, вернётся к своему хамасскому начальству и заявит, что наличие Фимы есть конец палестинской революции…

Господи, как жарко! А впереди – целое лето…

Вдруг эфиоп зычно расхохотался, проверяя сумку очаровательной соотечественницы с пышной грудью, которая что—то верещала ему почти в ухо. «Хорошая штука молодость», – пришло Ефиму на ум, но и эта нестандартная мысль, не найдя продолжения, утонула в мякине остальных.

«А не оскорбительно ли называть человека „эфиопом“? Если бы нашёлся в Израиле работающий охранником „оле хадаш“ из Америки, разумеется, северной, то, назвав его „американцем“, разве мы обидели бы его? Так почему „эфиоп“ звучит обидно, а „американец“ совсем даже наоборот? Все мы, выходцы из СССР – расисты».

Он успокоился и стал ждать новых мыслей. Но явно наметилась пауза.

Приятно охладили несколько глотков воды. Потом он вступил в осточертевший спор с очередным русскоязычным хамом, считавшим, что проверка его наплечной сумки есть прямое оскорбление его личности, более того, его патриотизма. Он поставил сумку на столик и, яростно открывая молнию за молнией, шипел, что надо знать, кого проверять, что ставят здесь всяких, что, небось, когда появится действительно террорист… Правда, добавил при этом «хас вехалила!» (не дай Бог!)

Подполз полдень. На небольшой площади перед входом в «кеньон» не было ни души. Он включил радио. Последние новости он слушал только на иврите. Русскоязычное радио раздражало. Оно опускало его на уровень «олимовской» толпы, что унижало его, старожила с двадцатилетним стажем пребывания в стране. И он не изменял своему принципу даже тогда, когда половину услышанного на иврите не понимал. Однако ж, вообще существовать без русского радио не мог. И слушал его, уподобляясь Васисуалию Лоханкину – только тогда, когда никого рядом не было. Кроме жены, естественно…

По радио, конечно же, бубнили о мирном процессе. А Ефим не любил мирный процесс, о чём и доложил вчера в лесу перед разгорячёнными собутыльниками:

– Спасти нас может только их ненависть. И я очень надеюсь, что эта ненависть сорвёт мирный процесс, и мы продолжим существовать, пусть в осаде, в войнах, во взрывах, но существовать! Их ненависть – вот залог нашего существования!

И все, по завету незабвенного Венички, немедленно выпили.

…Хорошо было. Субботние вылазки с друзьями в лес были главными событиями недели. Ритуал… Ах, эти разговоры, эти споры и переругивания, но не одержимые, а, наоборот даже – ласковые, c нарочитым вниманием к словам оппонента, ибо ничто не должно было испортить несколько долгожданных субботних часов, сопровождаемых чмоканием открываемых баночек, тихим, но нетерпеливым бульканьем водки и вина, криками снующих под ногами внуков… А над тобой тихая, ласковая листва редкого и оттого столь ценимого, любимого леса, а чуть вдали – небольшая поляна, в нежной зелени которой разбросаны красные фонарики то ли маков, то ли «колонниёт», и даже дети не позволяют себе рвать их – в кровь и плоть израильтянина с раннего детства вводят, словно лекарство, иммунитет на уничтожение диких цветов леса, что, правда, нисколько не ограничивает этого же израильтянина на разведение помоек и свалок по всей стране.

…Подошли четверо юношей—ешиботников (учащихся ешивы — религиозного учебного заведения) в строгих чёрных костюмах, широкополых шляпах, каждый с пакетом святых книг. Им совершенно было наплевать на жару – шли они быстро, уверенно, о чём-то оживлённо переговариваясь. Фима прошёлся своим металлодетектором по их задам и даже не стал спрашивать, есть ли у них оружие. Следом за ними, буквально через пару минут, появился ещё один ешиботник. Он направился к стойке эфиопа, но вдруг передумал и двинулся к Фиме.

Фима провёл по его заду металлодетектором, и… тот вдруг отчаянно заверещал. Фима остолбенел, уставился на прибор, но он уже замолчал, ибо чёрная фигурка юноши резво удалилась от него, через мгновение проскочила в стеклянную дверь «кеньона» и растворилась…

Фима ощутил столь сильное сердцебиение, что вынужден был облокотиться на железную перекладину перил. Придя в себя, стал соображать, стараясь оставаться вменяемым и даже рассудительным.

«Если я помчусь за ним, то вызову панику, а, значит, и столпотворение на выходе, и это может кончиться многими трупами. Сообщить начальнику охраны – и мне конец. Даже если этот „ешиботник“, скорее всего, никакой не террорист… Выгонит меня, как собаку. С волчьим билетом… Он ненавидит меня. Остаётся только самому найти рыжего. Ну, найду… И что дальше? Броситься на него, подмять под себя и таким образом спасти множество людей? Меня не хватит на это… Или, если хватит, буду лежать на нём, а никакого взрыва не будет. Не с чего. Я стану выдающимся общественным посмешищем, меня и в этом случае с треском выгонят с работы. Господи, да что же это я стою?»

Он вдруг почувствовал себя совсем нехорошо. Руки стали трястись, из горла помимо воли исходил тихий стон… Он не заметил, женщина прошла мимо него в этот момент или мужчина, а, может, и вообще никто не проходил…

…Взрыв раздался вдруг. Из страшной густоты его, сначала отчаянный, а потом всё более безнадёжный, бессильный, умирающий и совершенно одинокий, вытек красивый, словно музыка, женский крик. Фима сжался, зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что напарник его, в такт мелодии, тихо льющейся из маленького радиоприёмника, легко и изящно двигает плечами и шеей и подпевает чистым женским голосом…

«В моей ситуации лучший выход из положения – сойти с ума. Но раз этого всё-таки не произошло, я пойду внутрь. Я пойду внутрь и разберусь во всём сам. Тем более, что времени уже прошло достаточно, и мне совершенно ясно, что это был всего лишь милый, абсолютно свой, родной ешиботник, у которого на спине около задницы висят ключи от его ешивы. А что вообще делать верующим в „кеньоне“? Что они могут там купить? Господи, да они ж в туалет пошли!» Он резко хлопнул дверцей своего прохода, крикнул напарнику, что отлучается на несколько минут, и бросился к дверям «кеньона».

Чем больше проходило времени, тем спокойней и ироничней становился Фима. И по дороге в туалет, в тот, который находился на первом этаже, он шёл, уже напевая.

Того, кого он искал, там не было. В туалете на втором этаже – тоже. Он немного занервничал. Стал быстро обходить многочисленные магазины второго этажа. Ничего. Спустился на первый этаж. Снова магазины, затем забегаловки, но уже без всякой надежды найти его – не будет же ешиботник вкушать изыски итальянских, таиландских и прочих кухонь. Потом он вдруг понял, что вообще занимается тупейшим занятием – ищет в громаде «кеньона» одного человека, пусть даже нестандартно одетого. Да он мог, облегчившись, уже выйти из других дверей! Наконец, отправиться на центральную автобусную станцию, устроенную под «каньоном». Да мало ли, где он мог находиться?! И на кой чёрт он нужен ему, если никакого взрыва нет и не будет?!

Фима ощутил, что теряет себя, как личность. Он вдруг понял, что, несмотря на здравые рассуждения, продолжает бессмысленно ходить по магазинам, вновь, незаметно для самого себя, поднявшись на второй этаж. Он бросился вниз по лестнице, быстро добрался до своего поста. Спросил у эфиопа, не выходил ли из «каньона» рыжеватый «ешиботник». Не выходил. Впрочем, как эфиоп мог запомнить? Выход не вход, хотя и находился в непосредственной близости к нему. Ну, и слава Богу. Прошло уж минут пятнадцать… Надо бы забыть об этой ерунде…

И в это время четверо знакомых «ешиботников» выпорхнули из дверей «кеньона». Пятого, того, с длинными, красивыми, рыжеватыми пейсами, среди них не было. Фима захлопнул дверцу своего прохода, догнал юношей, неловко остановился перед ними и, задыхаясь, волнуясь, – а иврит его в такие минуты становился ужасным, – спросил, не с ними ли был ещё один… такой же… ну, в общем, товарищ их, с рыжеватыми пейсами… из той же школы… Обалдевшие «ешиботники» смотрели на него, как на идиота, но, наконец, поняв, о чём идёт речь, отрицательно покачали головами, осторожно обошли Фиму, ускорили шаг, несколько раз оглянулись и скоро исчезли из виду. А Фима почувствовал, что ему снова становится нехорошо. Он вернулся на пост. Напарник спросил, не случилось ли чего. Нет, всё в порядке. Он сделал несколько глотков воды. Но легче не стало. В ушах появился звон… И, сопровождаемый холодком, снизу, от кончиков пальцев ног, медленно, но уверенно, не оставляя свободной ни единую клетку тела, стал подниматься в нём страх, точно такой же незабываемый страх, который довелось ему испытать дважды в своей жизни – первый раз в пионерском лагере, в проклятом 1953-м году, уже летом, после смерти вампира, после «оправдания» врачей, когда после вечернего отбоя подошли к нему четверо пионеров, и один из них произнёс: «Решено тёмную тебе устроить, сука еврейская!», и он не сопротивлялся, не кричал, а только умирал от страха, и его долго, до почти полного провала в сознании, душили подушками… И второй раз, в 1980-м году, когда друзья потащили его, вяло сопротивлявшегося, на демонстрацию евреев, протестующих против отказа им в праве выезда в Израиль, – он к этому времени уже два года как находился в «отказе», – и его схватили милиционеры, бросили в автобус, привезли в какое—то отделение милиции и там оставили на несколько бесконечных часов одного в вонючей, со скользкими стенами камере, где он второй раз в жизни умирал от этого проклятого страха…

Он вытащил «мобильник» и медленно стал набирать номер начальника охраны «кеньона»… Но на последней цифре остановился, потому что увидел стремительно приближающихся двух полицейских. Почти бегом они проскочили через проход, охраняемый эфиопом, быстро и, как показалось Фиме, многозначительно взглянули на него и исчезли в дверях.

И глаза Фимы наполнились горячими слезами. «В конце концов, я не обучен профессии охранника. Я пожилой человек, скромный инженер. Что я здесь делаю? Ради поездок за границу? Но зачем мне это? Всё равно я ничего не запоминаю! Я даже не помню, в каком году где был! Я нервный, восприимчивый человек, трус, любитель поговорить и выпить. Я не охранник. Я не умею охранять. Я ненавижу выходящие из—под контроля ситуации. Я завтра же уволюсь! Ещё один такой случай, и я умру от разрыва сердца».

Неожиданно он вспомнил, как прошлым летом к нему подбежала взволнованная женщина и сообщила, что видела в припаркованной машине кричащего ребёнка. Он бросился с ней к машине, увидел в детском кресле ребёнка, уже бессильно склонившего головку, немедленно позвонил начальнику охраны, потом в полицию, и услышал, как полицейский заорал ему в трубку: «Бей стёкла! Я отвечаю! Бей!!» Всё в нём кипело от восторга. Вдвоём с ещё одним подоспевшим охранником, на виду уже собравшейся толпы, они яростно разбили камнями стекло передней дверцы, изнутри открыли заднюю и под истеричные вопли машины вытащили терявшего сознание ребёнка. Кто-то догадался облить его минеральной водой из бутылки. Малыш открыл глаза и заревел. Здоровым, хорошим рёвом. Примчались полицейские, потом обезумевшая мать, которая всё пыталась поцеловать Фимину руку. Это был красивый случай. Описанный даже в местной газете, правда, без указания фамилий главных действующих лиц. Но всего один за уже трёхлетнюю его службу в охране. Всё остальное время – скука, тоска… И вот на тебе…

И вдруг ему всё стало безразлично. Он продолжал осматривать сумки и водить «галаем» (металлоискатель) по спинам и задницам, но бессознательно. Он потерял сознание, оставаясь на ногах и продолжая выполнять свою работу.

…Когда «ешиботник» с рыжеватыми пейсами прошёл мимо него, держа в руке красивый пакет, видимо, с обувью, Фима не бросился за ним, не стал выяснять, почему спина юноша набита металлом. Он просто заплакал. Да ещё из носа потекло. Фима захлопнул дверцу своего прохода и бросился в туалет. Облегчившись, умывшись, он вернулся на свой пост и всё оставшееся до конца смены время благодарил Бога, что ни одна живая душа никогда не узнает, что приключилось с ним за эти проклятые двадцать минут… Да, да – всего за двадцать минут.