Рассказы, воспоминания, очерки

© Марк Львовский, 2019

ISBN 978-5-4496-6994-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор с женой Адой

Немного о себе, авторе

Родился в Москве, в 1939 году. Отец, инженер-химик, был призван в начале 1941 года на военные испытания под Псковом и погиб там в начале июля 1941 года. Я его не помню…

В конце декабря 1941 года мы с мамой эвакуировались сначала в Андижан, потом в Омск и вернулись в Москву в середине 1944 года. По рассказу мамы, когда мы пришли на свою прежнюю квартиру, оказалось, что там проживал безногий инвалид войны, который предложил маме «катиться в свой Ташкент». И мы покатили… В течение пяти следующих лет ютились у своих родных, в частности, три года у дедушки с бабушкой со стороны матери в подмосковном городке «Перловская», в народоречии – Перловка. Дедушка, Юдель Янкович Финкельштейн, был человеком религиозным, уважаемым среди евреев Перловки, и в его доме я впервые узнал о Боге, впервые праздновал Шабат, впервые узнал, что я еврей… До самой смерти деда в 1961 году наша семья в том или ином составе собиралась в его доме встречать Шабат. Я пропустил много суббот, никто не заставлял меня ехать к деду, но почему-то в каждый приезд испытывал стыдливое волнение, ловя на себе печальный дедов взгляд. Несмотря на разочарование, он любил меня, своего старшего внука…

 
Я помню старый дом в Перловке —
пять соток сад, пять тысяч бед,
меж двух осинок две верёвки
и однодверный туалет.
Скамья под яблоней корявой,
овчарка грустная Рубин
и поздней осени кораллы
двух шатких, тоненьких рябин.
Я помню, как легко парили
над домом пух, молитвы, дым,
как пахли бабкины перины
и деда стёртые тфилин.
Я помню скатерть в светлых пятнах,
что, взвив крахмальные крыла,
ложилась в каждую из пятниц
на круг огромного стола.
И зажигала бабка свечи,
и затихал усталый сад,
и в дверь распахнутую вечер
вплывал с царицею Шабат.
Мой дед садился в кресло; справа —
садились важные дядья,
а слева – тётушки с оравой
шумливых чад своих, и я.
Красны, как спелая малина,
в сторонке бабка с мамой ждут,
когда окончится молитва,
когда их с пищей призовут.
И вот великий миг еврея —
нам и вздохнуть разрешено,
и пригубить, благоговея,
благословенное вино.
А фаршированная рыба
Уже в тарелках… Что за вкус!
И даже дед мой, неулыба,
смеясь, пощипывает ус.
И… тишина, восторга паче,
Когда слова отбросив прочь,
от чувства сладостного плачет
изголодавшаяся плоть.
За рыбой вкатывались «латки»,
и с ними – Боже! – сам барон:
в медалях жира, светлый, сладкий
куриный бабушкин бульон.
Чуть отдохнув, мы тёти Цили
(А вы не пробовали? Нет?!)
вкушали знаменитый цимес,
А это вам не винегрет!
Наш цимес – это смесь моркови,
любви, восторга и огня.
Поверьте, что его готовить
могла лишь тётушка моя.
Мы разговариваем плавно,
отрешены от буден, бед,
у нас сегодня вечер главный,
у нас – Суббота, мы и дед.
Мой дед… Наш дед…
Смешные крошки,
как птички, в белой бороде.
Наш дед не ведал эту пошлость
Как доставать, почём и где.
Наш дед парил, красив и  важен,
в мирах, где правил Авраам.
Я не уверен, знал ли даже
он внуков всех по именам.
Мой дед парил – он правил Седер,
он вторил Господу, пока
неутолённою беседой
из деда жизнь не утекла…
И он ушёл, себя развеяв
по нашим душам…
Двадцать лет
я был немножечко евреем,
лишь потому, что жив был дед.
…Мы всё испили, всё поели
И мы на станцию плывём,
но пролетит всего неделя,
и мы вернёмся в вечный дом,
вернёмся все – пусть страх иль буря,
пусть перегружен скарбом воз…
…Нам обещал Господь, что будет
нас, как песчинок или звёзд…
 

…И только в 1949 году мы с мамой обосновались в затопляемой, полуподвальной, но своей однокомнатной квартире в подмосковном городе Мытищи. Никогда не забуду, как приехал к нам крысолов с собакой. Опустил её в наш подвал. Через несколько минут раздался страшный собачий крик, и крысолов вытащил дёргавшегося в предсмертных конвульсиях пса с разорванной мордой.

Дальнейшие наши квартирные перемещения и связанные с этим мучительные смены школ, могли бы до слёз разжалобить чувствительного читателя, посему этот тоскливый период моей жизни я опускаю. Да и помню его плохо – калейдоскоп печали…

В Москву мы перебрались только в январе 1953 года – родной брат мамы, незабвенный дядя Коля, заменивший мне отца, переселил нас к себе. Перебрались перед самым началом «дела врачей». В разгар «дела врачей» в классе именно я был выбран «врачом» и лениво побит. Подробно об этом рассказано в рассказе «Эсфирь Львовна».

Из своих «серьёзных» литературных достижений того времени, могу отметить напечатанное в феврале 1953 года в газете «Пионерская правда», увы, в сокращённом виде, стихотворение, посвящённое дорогому и всеми любимому палачу тов. И. В. Сталину. Я был несколько дней во славе. Посему битиё меня во время «дела врачей» по сегодняшний день считаю высшей несправедливостью, что и послужило полному неприятию мною Советской власти.

В 1957 году поступил в Московский институт тонкой химической технологии, который окончил в 1963 году. Был распределён в «почтовый ящик», – так в СССР назывались предприятия оборонной промышленности, – где занимался очисткой промышленных сточных вод химических комбинатов. Хотя друзья и поддразнивали меня «ассенизатором», профессию свою я по-настоящему любил – мне казалось, что я спасал российские реки от нечистот химических производств.

Еврейское окружение, феерическая Шестидневная война, ввод советских войск в Прагу в августе 1968 года – «три источника и три составных части» – решили мою судьбу, и в декабре 1971 года мы с мамой подали документы на выезд в Израиль, а в апреле 1972 года получили «отказ» с формулировкой «по режимным соображениям».

Разумеется, имелся ввиду я.

Но жизнь продолжалась, и в 1973 году я очень удачно женился на очаровательной девушке по имени Ада.

И лишь в марте 1988 года мы всей семьёй – моя мама, я, жена и две дочери – прибыли в Израиль. Дядя Коля, увы, к этому времени умер…

Почти семнадцать лет, проведённых в «отказе», стали одними их самых ярких в моей жизни. Женитьба, рождение дочерей, обретение новых друзей, людей, мною невиданных раньше, обретение себя, первое проявление, пусть и неяркого, но всё-таки мужества, чтение «других» книг, знакомство с еврейской историей, начало захватывающего нелегального творчества, томительное чувство любви к сотворённому твоим воображением Израилю и многое, многое другое – нетленное богатство тех лет… Две моих книги, – «О тех, кого люблю, о тех, кого никогда не забуду» и «И возвратились сыны в пределы свои» – два толстых тома интервью с выдающимися «отказниками» и «узниками» Сиона – свидетельство той незабвенной жизни, свидетельство моей любви и уважения к удивительным людям, героям, и – не побоюсь этих слов – творцам истории, бесстрашным борцам за справедливость, за человеческое достоинство, очень вовремя и очень сильно приложившим руку к развалу злобной советской империи.

Автор во время подачи документов на выезд в Израиль. Рис. Л. Кацнельсона

В марте 1988 года я прибыл в Израиль и уже в ноябре 1988 года, с помощью друзей поступил на работу во Всеизраильский Институт стандартов, где с великим удовольствием проработал в должности инженера-химика до самой пенсии. Институт стандартов стал моим учебником иврита, «моими университетами», моим министерством абсорбции, моей великой благодарностью Израилю, моим нежным воспоминанием…

О моей удивительно лёгкой абсорбции, чему я обязан благословению свыше и моим закадычным друзьям, я подробно рассказал в книге «Рассказы о Щасливкинде».

А началась моя писательская деятельность в Центре абсорбции города Реховот, эдаком маленьком «гетто», в липкой атмосфере воспоминаний о «той» жизни, тоскливых рассказов о поисках работы, нытья о безнадежности и, конечно, безденежье… И печальные глаза дочерей. И трудно дающийся иврит. Находясь не в самом радужном настроении, я начал писать почему-то весёлые рассказы об «отказной» жизни. К моему удивлению, они все до единого были благосклонно приняты русскоязычными газетами, после чего, прослышав о конкурсе на лучшее произведение писателей-олим, я собрал эти рассказы в одну книгу и отослал на конкурс. Представьте себе, я занял призовое место, и Министерство абсорбции за свой счёт издало мою первую книжку под названием «Из отказника в оле». Мало того, эта книжка имела определённый успех и разошлась чуть ли не за неделю. После этого феерического успеха я, вообразив себя писателем, написал ещё 8 книг, изданных, правда, уже за свой счёт и имевших успех уже несколько меньший.

Страшно подумать, что почти за тридцать лет своего пребывания в Израиле, мною написано 9 книг, три из которых, увы, не имеют электронной версии, но большую часть их содержания я перетащил в другие 6 книг, электронную версию имеющих. Не пропадать же добру…

Наверное, нельзя выговаривать такое, но я, кажется, счастлив. У меня молодая, красивая жена, две красивые, образованные, хорошо устроенные дочери; у дочерей, не знаю, красивые ли, но очень образованные, устроенные мужья; шесть внуков – от каждой по три…

В общем, я – натуральный Щасливкинд. Щасливкинд – от слова счастье…

Одно скверно – с какой-то злобной скоростью летят года. Я бы непрерывно орал: «Остановись мгновенье…», но кто меня услышит?..

«Отказные воспоминания»

О днях работы обивщиком в фирме «Заря»

Рис. Л. Кацнельсона

В фирму «Заря», занимавшуюся обивкой дверей, вставлением замков и циклёвкой полов в квартирах, я устроился как ни странно, сам, по объявлению. Научился обивать двери очень быстро, так как был молод, ловок и к столярному делу приучен ещё с детства, благодаря укатившему в Америку родному брату моего отца дяде Шуре…

В доме Гамзатова

Я шёл обивать дверь самому Гамзатову и твердил себе – расскажу Расулу Гамзатовичу всё о своём «отказе», о бедственном положении «отказников». Попрошу помощи. Или совета. Не может великий дагестанский поэт, член Президиума Верховного Совета, не помню уж точно, четырех или пяти союзных республик, отказать, пусть малому, но собрату по перу и тоже из числа нацменьшинств.

Пришёл я как раз к обеду. Дверь открыла хозяйка – в точности моложавая Долорес Ибаррури. Мой длинный нос втянул запахи сразу трех национальных кухонь, по ушам прокатился долгий звон хрусталя, потом наступила священная пауза, потом – радостный стон, и, наконец, зычный кавказский говор наполнил квартиру.

– Работать будете там! – приказала Долорес Ибарури.

Я бодро пошел за ней и, точно по закону академика Павлова, дважды терял сознание: в первый раз – проходя мимо настежь открытой кухни, во второй раз – проходя мимо полуотверстой двери в столовую, в которой буйствовало застолье.

– Здесь!

И я вошел в огромный кабинет поэта.

Ленин – вот, кто встретил меня в этой священной келье. Ленин – в огромных, с полу до потолка застеклённых шкафах, Ленин – во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях красок, Ленин – на всех языках мира: от строгой немецкой готики до чарующей арабской вязи, от древнеегипетской клинописи до черной паутины китайских иероглифов. Не было только иврита, и единственное, что оправдывало Израиль – это отсутствие квалифицированных переводчиков.

Дверь, которую, прогибаясь от тяжести, я втащил в кабинет, покорно распласталась на двух табуретах. Я был строг и подтянут. Я творил. Я делал шаг к ней и два шага назад, любуясь точной и одновременно вдохновенной обивкой.

И ждал поэта…

Дверь кабинета скрипнула. Я замер. Показалось миловидное восточное личико.

– Кушать будете?

– После работы с удовольствием.

Спустя несколько минут дверь снова скрипнула. Показался огромный загорелый нос, который втянул за собой бритое, лоснящееся, веселое лицо.

– Коньяк хочешь?

– После работы с великим удовольствием.

– Умница! А какой мастер, вах! Сколько имеешь в день?

Я промолчал.

– Умница! – лицо засветилось в понимающей улыбке и исчезло.

Дверь кабинета открывалась еще несколько раз, внося разнообразные лица и предложения. Я чувствовал себя в состоянии официальной двухчасовой голодовки.

Но поэта не было.

Я нарочито медленно вешал обитую дверь, собирал инструменты; в слезах прощался с Лениным, с тоской проверял точно по наряду отсчитанные деньги и что-то уныло объяснял Долорес Ибаррури относительно замка.

Ни еды, ни коньяка, ни чаевых, ни поэта…

У молодожёнов

Прихожу к клиентам. Работа обещает быть лёгкой – новая стандартная дверь в новом доме; хозяева – красивая, рослая пара с несомненной наклонностью давать чаевые; чудесный весенний день… Мыча популярные мелодии классического репертуара, я начал работать.

Моя наиприятнейшая пара покрутилась около меня, повздыхала и… ушла в спальню.

Я немного занервничал.

С появлением первых всхлипов я резко замедлил темп работы.

Всхлипы начали перемежаться со стонами. В стоны постепенно входило протяжное «аааа». Резко усилилось прерывистое дыхание и вскоре достигло мощности дыхания десяти лесорубов. Кровать, очевидно деревянная, сначала исполнявшая партию скрипки, теперь визжала всеми народными инструментами.

Молоток бил только по моим пальцам. Дважды я поймал себя на том, что не работаю, а изнемогаю, прижавшись раскаленным лбом к прохладному дерматину.

В спальне орали.

Я чувствовал приближение высшей точки, и, чтобы не оказаться в положении толстовского отца Сергия, решил немедленно повесить на место обитую дверь. Я рывком поднял с табуреток мое «детище» и через мгновение с ужасом понял, что несу его в спальню. От двери спальни меня оттолкнул такой вопль, такой крик восторга, такая песня победы, такой вздох свершения, что у меня не осталось более никакого сомнения в правоте решения Евы откусить от яблока.

Он появился, когда я уже собрал инструменты.

– Красиво, – проговорил он, позевывая.

И сдачу не взял…

Родственники

Не помню, кто из великих рассказчиков часто начинал словами: «Врать не буду…» Так вот, врать не буду – в домах членов политбюро не бывал. До сих пор меня мучает вопрос, кто обивал им двери, менял замки, циклевал паркетные полы, вешал полки? Живые ведь были люди! Не всё же заседания и великие решения!

Но в домах партработников, разряда этак третьего—четвертого, бывал.

Дома эти очень важны. И черные «Волги». И даже дети. А уж консьержки!..

Едва входишь в квартиру такого дома, тебе немедленно дают понять, что визиту твоему рады, но будут рады еще более, когда ты отсюда выметешься.

Мебель в этих квартирах массивная и темная. Телевизор, как правило, марки «Sony». Множество книг в роскошных шкафах, и обязательно половина из них – на иностранных языках. И всегда так убрано, так сверкает паркет, что каждая соринка, исходящая от тебя, – а попробуй не сорить при нашей работе, – кажется святотатством.

Никогда не видел хозяев квартир. Только хозяек. Это всегда были средних лет, красивые, строгие, недоступные и почему—то высокие женщины, наверняка с высшим образованием. И очень редко видел стариков. Куда их девают? И дети в этих квартирах шумели как—то не так, как—то очень по—деловому, да и шум этот доносился из такой дальней комнаты, что – ни приведи, Господи! – случись что-нибудь с ребенком, и добежать не успеешь…

О чаевых я и говорить не буду. Какие чаевые от настоящих большевиков?

Порог такой квартиры я и переступил однажды, чтобы вставить роскошный шведский замок в величественную дверь огромного хозяйского кабинета. И первое, что увидел над письменным столом – здоровенное цветное фото Арафата, улыбающегося, самодовольного. Вокруг Арафата висели многочисленные фотографии упитанных ближневосточных шейхов, грустное, наверное, последнее фото Насера, фото Хафеза Асада, короля Хусейна и прочих.

Из чрева книжного шкафа сверкали цветастые корешки книг, украшенные арабской вязью. Было ясно, что хозяин – деятель ближневосточного ведомства.

В полной тишине я весело ковырялся стамеской в дубовой двери, как вдруг появился старичок. Маленький, чернявый, взъерошенный, курносый, с озорными глазами, и очень небритый. На редкость очаровательный, несуразный старичок. Он прошмыгнул мимо меня в кабинет, сел в темное кожаное кресло, при этом ножки его болтались в воздухе; точно как шкодливый первоклассник, подмигнул мне и высоким голосом приказал не обращать на него никакого внимания и продолжать работать.

Работа спорилась, старичок был прелесть, настроение – превосходное, и, скорчив лицо идиота, я спросил, ткнув пальцем в фотографию Арафата:

– А это ваш родственник?

– Что?!

Старичок взвизгнул, сжался, а потом, запрокинув голову, так захохотал, что в кабинет одновременно ворвались перепуганная хозяйка и почтенная краснолицая дама в фартуке.

– Ты слышишь… Клава, – визжал в перерывах хохота старичок, – он… решил… что этот… с полотенцем… мой…

Старичка нежно понесли из кабинета. Он дрыгал ножками и вопил:

– Умираю! Родственник! Послушайте, мастер, – голос уже слышался издали, – остальные, которые в полотенцах, с откормленными харями, – все, все мои племянники… Ха—ха—ха…

Простились со мной сухо, и приглашения бывать ещё не последовало…

«Уголовник»

Вхожу в квартиру и вижу мрачного дядю. Мне становится страшновато.

– А ведь я только вчера из тюрьмы. По первому разу, веришь?

– Конечно, – угодливо сообщаю я.

– Рюмашку примешь?

– Нет, нет, мне до обивки нельзя…

– Понял. Ну, а я чуток.

Он выпил увесистую рюмку и просветлел.

– Опохмеляюсь. Вчера, от радости, что домой вернулся, перебрал немного. Ну, и сколько, ты думаешь, я отсидел?

Молчу.

– Пятнадцать суток!

Страх мой улетучился мгновенно – убийц и бандитов в тогдашней России на пятнадцать суток не сажали.

– А расскажу, за что сел – не поверишь!

Из приведенного ниже монолога моего клиента я убрал только мат.

– Ну, вот. Было это в пятницу. Шел себе с работы – я слесарничаю на Калининском, в больших домах, – шел в метро «Библиотека Ленина», шел себе нормально, ну, грамм триста принял, не больше, погода была потрясная, подхожу и вдруг вижу толпу и автобус. И «мусоров» (милиционеров) до черта.

Подхожу ближе. И вот, что наблюдаю – каких—то людей выводят из приёмной Верховного (Приёмная Верховного Совета СССР). Знаешь эту приёмную?

– Знаю (кто ж из «отказников» не знал её?).

– Ну вот, выводят «мусора» оттуда людей: баб, мужиков, кого силой, кого, кто не сопротивляется, вежливо, под локоток, и запихивают в автобус. Ну, я подошёл ещё поближе. Гляжу: одну женщину за руки волокут, а жопа её по асфальту тащится! Туфля с одной ноги слетела, юбка сползать начинает. И орёт она: «Фашисты!» Ну, огонь баба и из себя ничего. А мужики, которых выводят, к ней рвутся, тоже орут чего—то, а их давай скручивать – ну, точно, как по телевизору Южную Африку показывают! Я прямо обалдел, – ну, не могу я, когда баб бьют, – легонько так сквозь «мусоров» проскользнул и к рыжему, вроде, подумал, главному, злому такому, подхожу и говорю: «Ребята, за что вы её так? Баба ведь!» И тут рыжий – здоровый гад! – меня за руку ловко так крутанул, и швырь к автобусу; тут и другой подскочил – пинком под зад, и я влетел внутрь. А за мной и бабу эту впихнули.

– Закрывай автобус! – заорал кто—то.

И я… поехал. Ну, кино! А в автобусе все сидят и хохочут. И даже баба эта, которую волокли! Я тихонько присел и оглянулся. Первое, что понял, что хохочут надо мной. Второе, что все они евреи! Веришь?! Все до единого – евреи! На каждой морде написано! Я громко спрашиваю: «Ребята, что происходит?» А мне один, маленький такой, лысоватый, вытерев слёзы, что у него, гада, по щекам со смеха текли, сквозь хохот – слышь, всего автобуса, – отвечает: «Мы с вами едем в Израиль! Мы, наконец, добились своего!» Шутка шуткой, а мне что—то не по себе стало. А охранник – я его и не заметил в угаре – кричит: «Щаранский, прекратите ваши дурацкие шутки!» А он ему в ответ: «Как, опять обманули? Мы не в Тель—Авив едем?» А охранник ему: «Увидите скоро, в какой Тель—Авив вы едете».

Тут опять такие шуточки пошли, что и не знаешь, есть советская власть или её уже нет? А эта, которую волокли, подошла ко мне и говорит: «Когда я вижу таких, как вы, я начинаю верить в грядщую Россию!»

Скучно мне стало. Черноватый я, да и триста грамм так сразу из себя не вычеркнешь, вот и доказывай, что не верблюд. А тут еще один с бородкой подошел ко мне и говорит: «Не переживайте, приедете в Израиль героем». И представляешь, я, при моем умении пошутить, не нашёл, что этому гаду ответить…

Привезли нас в вытрезвитель на Войковской.

Согнали, значит, в одну комнату с решёточкой. И опять надо мной шуточки начались. Тут я и сломался. Кулаками в дверь, и ору: «Не еврей я! Не хочу в Израиль! Я – случайный! Русский я человек!» «Мусор» дверь открыл, я в коридор вывалился, а он мне, сука такая, ещё и врезал. Тут мои триста грамм и сыграли – я на него… и пятнадцать суток. Слышь, обидное что самое – я, пока с одним алкашом в соседней камере торчал, да улицу подметал, узнал, что евреев—то всех в тот же вечер выпустили. Вот так, за них можно сказать, отмучился…

После обивки мы с ним немного «приняли», тем более тост им был произнесён просто замечательный: «за евреев!»