Её звали Беления. В моём воображении она выглядела как высокая худая девушка в сиреневых мантии и шляпе, всегда носящая с собой большую старинную книгу с пожелтевшими страницами и красивые настольные часы – когда я ложилась спать, она ставила часы на тумбочку возле моей кровати, открывала книгу и читала мне сказки. Особенно мне нравилась история про лисёнка Гайку, который учился магии, чтобы помочь своей семье построить большой дом.

Моя вторая воображаемая подруга – Лёмка – была полненькой девочкой, которая знала кучу разных шуток и анекдотов. Она частенько приходила меня веселить, когда мне вдруг становилось грустно или страшно.

Большую часть времени я осознавала, что Беления и Лёмка – лишь плоды моей фантазии, но иногда воображение настолько сильно разыгрывалось, что они становились совершенно неотличимы от реальных людей. Мне нравилось, что их вижу только я: в интернате у всех было так мало личного пространства и вещей, которые можно было бы назвать «своими», что наличие подруг, которые общались только со мной, как-то грело мне душу.

Беления и Лёмка приходили ко мне много лет. Всё изменил случай, произошедший, когда мне уже было пятнадцать. Тогда в интернате случилось ЧП: Катя не вернулась к вечеру с прогулки, и все подумали, что она решила сбежать. Работники детского дома вызвали полицейских и стали её разыскивать. На следующий день она нашлась – вернулась с перебинтованными запястьями и отказывалась говорить, что случилось.

После этого случая в интернат приехал психиатр, и всех заставили пойти к нему на осмотр. Мы столпились в узком коридорчике перед кабинетом, где он принимал. Запускали туда всех по одному, и большинство ребят возвращалось обратно очень быстро. На выходящих все сразу набрасывались с вопросами о том, что там происходит. Те отвечали, что доктор просто задаёт вопросы о настроении и показывает странные карточки с кляксами, спрашивая, что на них изображено.

Наконец, очередь дошла до меня. Войдя в кабинет, я поздоровалась с врачом и села на стул возле его рабочего стола. Мужчина стал задавать вопросы о моих увлечениях и о том, какие школьные предметы мне нравятся. При этом он так тепло улыбался и вообще выглядел таким добрым и приветливым, что я расслабилась и чересчур с ним разоткровенничалась. Когда он спросил, с кем я дружу, я зачем-то рассказала про Белению и Лёмку. Его выражение лица стало постепенно меняться с доброжелательного на подозрительное. Он принялся выпытывать у меня подробности. Я испугалась, что, если напрямую заявлю, что это мои воображаемые подруги, то он решит, что я сумасшедшая, и вместо этого стала настаивать на том, что они реально существуют. По тому, как он нахмурился и стал что-то записывать в свой толстенный коричневый блокнот, я поняла, что, конечно, сделала этим только хуже.

Выйдя из кабинета, я вернулась в нашу с девочками комнату. Примерно через полчаса кто-то забежал ко мне и позвал в коридор. Я вышла и услышала, как в соседнем фойе психиатр ожесточённо спорит с Ларисой Александровной. Постепенно мне стало ясно, что они обсуждают меня.

– Она просто девочка с богатым воображением, – убеждала врача Лариса Александровна.

– Это не просто богатое воображение, ей пятнадцать лет! Я вижу признаки шизофрении, продуктивная симптоматика налицо… – отвечал тот.

От страха у меня затряслись коленки. Я убежала обратно в комнату, упала на кровать и, накрывшись одеялом с головой, пролежала так до самой ночи.

По тому, что ни на следующий день, ни позднее больше ничего плохого не произошло, я поняла, что Лариса Александровна сумела меня отстоять. Но вот Беления с Лёмкой с того момента ко мне приходить перестали – у меня больше не получалось их представлять: каждый раз, когда я пыталась это сделать, у меня возникало чувство неправильности и патологичности происходящего и всё обрывалось.

Этих подробностей я тоже решила Ветру не рассказывать, ограничившись лишь описанием своих воображаемых подруг и наших с ними весёлых встреч.

– Да-а-а… – протянул он. – А что – очень даже выгодно иметь таких друзей: в любой момент свистнул – и они рядом, и в долг им давать не надо, а самое главное – они тебя точно никогда не предадут и никуда не исчезнут.

Последние слова Ветер произнёс с необычным нажимом в голосе. Я решила не заострять на этом внимания и продолжила рассказывать ему обо всём, что приходило в голову.

– А моя коллега Саша очень хочет выйти замуж. Я сегодня случайно затронула с ней эту тему, и она вся извелась. Не понимаю: что она видит в этом такого хорошего?

– Ну как же! – ответил Ветер, вскинув руки. – Это же целый социальный институт! Людям нужны подтверждения того, что всё, что происходит с ними в жизни, имеет хоть какую-то ценность. Поэтому они верят в социальные иерархии и государства, в то, что это очень важно – какая команда забила сколько голов в финальном матче и кто носит какие часы.

– И в брак?

– Конечно! Вот представь: жила ты вся такая бессмысленная, не знала, куда себя деть, чему себя посвятить, а потом – бац! Вышла замуж. И вмиг стала не какой-то там лохушкой неприкаянной, а женой! А это социальный статус. И родственники сразу довольны, что у тебя всё, как у людей, и ты больше не мучаешься никакими поисками себя, ибо твёрдо знаешь, что отныне твоё дело – это рожать борщи и варить детей! Ну или как там принято… И сразу же тебе становится легко и весело!

Мне от такого описания легко и весело ничуть не стало, но я решила не спорить.

– А военные, например, верят в то, что от того, сколько кому звёзд налепили на плечи, зависит, кто из них кому должен подчиняться. И эти взрослые люди, многие из которых даже считают себя вполне серьёзными, играют в такие игры, жизни этому посвящают! И выходит, что от чего-то, существующего лишь в коллективном воображении, зависят целые судьбы!..

Ветер сделал невероятно пафосное выражение лица. Я пожала плечами.

– Подумай об этом на досуге! – сказал он. – Хотя… ты умный человек – тебе лучше не думать.

Мы продолжали идти случайным маршрутом, и постепенно вокруг нас становилось всё больше людей. Они суетливо сновали тут и там, останавливались, ждали светофора, говорили по телефону, сталкивались друг с другом и бежали, бежали, бежали…

– А райончик, чем ближе к кладбищу, тем живее! – отметил Ветер.

Только после его слов я заметила, что мы и вправду идём вдоль забора старейшего в городе кладбища. Бывала на нём я лишь однажды – на похоронах Ларисы Александровны.

Она умерла внезапно. О том, что у неё есть проблемы со здоровьем, я знала, но никто – ни она сама, ни её близкие – мне не говорил, что всё настолько серьёзно.

До самых последних дней Лариса Александровна была абсолютно бодра и весела. Я, как обычно, приходила к ней в гости, она угощала меня чаем с клубничным вареньем и рассказывала интересные истории о своей молодости. На нашей последней встрече она поведала мне о главной любви в своей жизни.

В девятнадцать лет Лариса Александровна работала вожатой в пионерском лагере на Чёрном море. Там она познакомилась с Богданом – парнем из Молдовы, занимавшим должность ответственного за художественную самодеятельность. Он сразу покорил её своим музыкальным талантом: в свои двадцать уже владел несколькими музыкальными инструментами, прекрасно играя и на фортепиано, и на гитаре, и на аккордеоне.

Она стала часто приходить к нему на репетиции и помогать в работе над детскими постановками. Постепенно она заметила, что и он проявляет к ней симпатию.

А затем случилось несколько самых счастливых дней и ночей в её жизни. Лариса Александровна не стала описывать мне их в подробностях, но её выражением лица, в котором были растворены потрясающие любовь и благодарность, всё было сказано намного точнее любых слов.

Накануне окончания смены она призналась ему в любви. Он ничего не ответил, вместо этого вложил ей в руку маленькую металлическую пластинку – это был медиатор, с помощью которого он иногда играл на гитаре. Оставив такой сувенир на память, Богдан пообещал писать ей письма.

После смены они разъехались – Лариса Александровна к себе домой, Богдан в Молдову. Поначалу они действительно много переписывались – рассказывали друг другу буквально обо всём, что происходило в их жизни, и планировали обязательно встретиться: то она хотела приехать к нему, то он к ней. Но что-то всё время срывалось и не складывалось. А потом и Советский Союз распался, они оказались жителями разных стран, и всё ещё больше затруднилось.

Письма от Богдана со временем стали приходить всё реже, пока он вовсе не пропал. Лариса Александровна не могла его отпустить и жила воспоминаниями о том счастливом лете. Каждый год она ездила в отпуск именно в тот самый городок на Чёрном море, рядом с которым располагался их пионерский лагерь. Она подходила к забору и заглядывала внутрь, на территорию, где каждое здание и каждая скамейка напоминали о чём-то дорогом сердцу. Она даже специально научилась играть на гитаре, и каждый вечер, бренча по струнам тем самым подаренным медиатором, представляла себя сидящей вместе с Богданом у костра и смотрящей вверх на то, как ярко-красные горячие искры врезаются в величественно чёрное холодное небо.

Много лет Лариса Александровна жила этими образами из прошлого, пока и они не потухли, как костёр. «Потому что всё проходит».

– Но главное, я поняла, что все эти годы счастливой меня делал вовсе не Богдан, а мои собственные воспоминания о нём. Всё то прекрасное, что окрыляло и давало силы жить дальше, на самом деле находилось во мне самой. Алевтина, – она пристально посмотрела мне в глаза, – береги себя.

Последнее слово она произнесла так глубоко, а её взгляд был таким пронзительным, что эта вроде бы избитая фраза прозвучала из её уст невероятно искренне, и мне показалось, что в этот момент я очень точно поняла, что именно в себе мне нужно беречь.

На следующий день после нашей с Ларисой Александровной последней встречи перепуганный Максим Иванович сообщил мне, что она находится в реанимации. Я была в ужасе и не могла понять, что случилось – мне сложно было поверить, что её болезнь могла прогрессировать до такой стадии, тем более настолько стремительно. В реанимацию к ней меня не пустили, а через пару дней она умерла.

Сначала я испытала абсолютное опустошение. Я как будто оглохла – не обращала внимания ни на что вокруг и не чувствовала земли под ногами. Но через несколько дней внезапно почувствовала облегчение. Это было необъяснимо: в один миг меня как будто выпустило из тисков. Поначалу мне даже было стыдно за это перед самой собой – я видела, как все вокруг убиваются и страдают, а сама стояла на похоронах с улыбкой.

Но потом мне стало понятно, почему всё именно так, как и должно быть. Лариса Александровна всегда была для меня тем самым Большим Человеком, к которому можно прибиться, когда больно и страшно, и в тот же миг ощутить, что всё хорошо. И я знала, что она не оставила бы меня незащищённой. Поэтому, уходя, она передала мне часть своей взрослой магии, чтобы я смогла беречь себя уже сама. И я берегла.