Той ночью Катя спала не в нашей комнате, а в каком-то другом месте. На утро она появилась, но не отвечала ни на чьи вопросы и вообще не произносила ни слова. Молча она провела ещё несколько дней, потом всё-таки пришла в себя, но такой активной, как раньше, уже больше никогда не была.

С тех пор положение Кати в группе изменилось. К ней по-прежнему относились со смесью уважения и лёгкой опаски, но лидером она быть перестала – скорее, наоборот отстранилась ото всех и почти всё свободное время проводила в одиночестве. Единственной, с кем она продолжила иногда общаться, стала я.

Наши отношения были странными. Когда мы с Катей находились в группе среди других ребят, она практически не обращала на меня внимания и вела себя одинаково отстранённо по отношению ко всем вокруг. Но когда мы оказывались с ней где-то наедине, она внезапно прерывала молчание и начинала торопливо делиться со мной мыслями, которые у неё накопились, словно стремясь как можно скорее выпустить пар через ненадолго открывшуюся щель, а я просто слушала её, очень редко что-либо отвечая: кажется, ей этого и не требовалось.

Однажды во время тихого часа Катя рассказала мне правду про своих родителей. Они были алкоголиками: запомнила она их пребывающими в бесконечных запоях.

Иногда они пропадали где-то по нескольку дней, а Катя ждала их дома одна. Когда становилось совсем страшно, она забивалась под стол и вслух рассказывала сама себе сказку про гусей-лебедей, которую знала наизусть: родители уехали на ярмарку, сестрица загулялась на улице, и маленький братец остался дома один, пока не прилетели гуси-лебеди и не утащили его… На этом моменте Катя от напряжения переходила на крик и дальше орала себе сказку, успокаиваясь лишь на том моменте, когда сестрица спасала братца из плена.

Однажды родители пропали настолько надолго, что за время их отсутствия дома закончилась вся еда, и Катя была вынуждена стучаться в двери к соседям с просьбой её покормить. Тогда кто-то сообщил о происходящем в органы опеки, через пару дней за Катей приехали и забрали её в интернат.

В тот день рождения, когда приехала мама, Катя подумала, что наконец-то она поедет домой. Однако то, что рассказала мать, погрузило её в отчаяние. Оказалось, что, когда Катю забрали в детский дом, мать с отцом лишили родительских прав. Спустя год после этого папу убили в драке. Мама, проведя ещё несколько лет в запое, решилась подать иск о восстановлении в родительских правах, и во время этих судебных тяжб ей и позволили увидеться с дочерью. Но по перегару, исходящему от неё, а также по выражению лиц сотрудников органов опеки, стоящих рядом, Катя поняла, что никакого восстановления не случится. В тот момент она утратила надежду.

«Меня зачали по пьяни, и вот теперь мне приходится как-то существовать», – закончила Катя свой рассказ.

После этого она некоторое время сторонилась меня, словно испугавшись своей собственной откровенности, но потом оттаяла и возобновила общение. Я замечала, как её мысли со временем становились всё мрачнее: Кате явно с каждым днём становилось всё тяжелее выносить мир. При этом она не пыталась себя как-то отвлечь и развеселить – наоборот, будто специально, искала повсюду всё новые подтверждения несправедливости, жестокости и безумия жизни. Она стала регулярно посещать библиотеку, чем ещё больше утвердилась в своём статусе белой вороны: почти никто из ребят не ходил туда добровольно. Книги она искала не про любовь и не про приключения, да и вообще не художественные произведения, а документальные свидетельства разных ужасных событий: террористических актов, войн, геноцидов.

Однажды я застала Катю за чтением большой иллюстрированной книги о ГУЛАГе. Заметив мою заинтересованность, она открыла пошире разворот, который изучала, и показала мне напечатанную там фотографию. На ней были изображены предметы, которые использовались заключёнными в качестве посуды. Эти страшные железяки лишь очень отдалённо напоминали обычные вилки, ложки и тарелки. Среди них также была самодельная кастрюля, на которой кто-то из лагерников нацарапал чем-то острым очертания самолётика. Этот рисунок натолкнул меня на мысли о том, сколько надежды вложил в него автор.

– Когда смотришь на всё это, кажется, что это какие-то свидетельства Каменного века. Ан нет – человечество уже изобрело авиацию, покорило себе воздушные пространства, и при этом держало себе подобных в таких условиях, – жёстко сказала Катя. – И никакие гуманизм, мораль и религия не помешали случиться ни этому, ни многому подобному. Потому что в этом скотстве суть людей, и это никогда не кончится.

Я не знала, что ответить. Какая-то часть меня соглашалась с Катей. Но другая отчаянно этому противилась и вообще уводила от подобных тем к чему-то, что было возможно контролировать.

К выпуску из интерната наше общение с Катей постепенно сошло на нет. Она окончательно замкнулась в себе и ничем сокровенным больше вообще ни с кем не делилась. Меня долго терзали противоречивые чувства: с одной стороны, я осознавала, что не смогла дать Кате чего-то, в чём она, очевидно, нуждалась и о чём, пусть и не напрямую, каждый раз меня просила; с другой стороны, мне было совершенно понятно, что, подай я ей руку помощи, у меня бы не получилось вытащить её из этого болота – напротив, я провалилась бы в него сама.

Что-то меня оберегало. Мне часто казалось, что во мне одновременно живут тёплая и холодная сущности: первую я представляла как искрящийся сгусток ослепительного солнечного света – она всегда защищала меня от второй, холодной, которую я даже вообразить никак не могла, и которая на самом деле знала и понимала намного больше первой, но при этом была абсолютно несовместима с жизнью.

Что стало с Катей после детского дома, мне было неизвестно. Поэтому сегодня, увидев на улице девушку, так сильно на неё похожую, я не смогла удержаться от того, чтобы немножко за ней последить. Она продолжала идти по своей стороне улицы, а я следовала параллельно по своей, отставая на несколько шагов и пытаясь незаметно наблюдать. Меня смущала её походка – необычайно лёгкая, словно кошачья, совсем не похожая на Катину.

В какой-то момент девушка остановилась и, посмотрев на висящую на стене кирпичного дома рекламную вывеску с аппетитной выпечкой, зашла в располагающуюся в этом здании булочную. Я тут же ринулась туда через дорогу. Пробегая перед истошно сигналящими машинами, я вдруг подумала, что, наверное, делаю что-то странное и предосудительное, преследуя человека. Но мой интерес был сильнее любых рациональных доводов – преодолев проезжую часть, я буквально подлетела ко входу в булочную и, остановившись на пару секунд, чтобы перевести дух, открыла дверь.

Тут же почувствовала потрясающий аромат свежего хлеба. Он вмиг напомнил мне, как иногда в интернатской столовой нам давали на полдник божественно вкусные пирожки с луком и яйцом – каждый такой день я воспринимала как праздник.

Я встала в сторонку и, сделав вид, что ищу что-то в мобильном телефоне, стала подглядывать за девушкой, ожидающей своей очереди. Когда наконец она произнесла: «Сочник с творогом, будьте добры», по голосу я поняла, что это не Катя.

В то же мгновение и внешность этой девушки мне перестала напоминать Катину: я вгляделась и убедилась, что у неё совершенно другие лицо и фигура.

От нахлынувшего чувства замешательства у меня даже закружилась голова: как я могла перепутать настолько разных людей? В растерянности я простояла на месте ещё пару минут, не в силах пошевелиться. Когда пришла в себя, заметила, что та девушка уже ушла.

Моё внимание привлекла женщина, работающая на кассе: она резко выбивалась из стереотипного образа продавщицы. Тепло улыбаясь каждому покупателю, она обращалась ко всем необычайно вежливо и учтиво, а хлеб и пирожки упаковывала в пакеты с такой лаской и заботой, с которой матери пеленают своих новорождённых детей. Эта женщина создавала вокруг себя такой ареал уюта и доброты, что мне тут же захотелось к нему прикоснуться. Подходя к кассе, я подумала о том, что таким удивительно милым поведением она доставляет радость не только клиентам, но и самой себе: это наверняка очень приятно – жить настолько в ладу со всем, что тебя окружает.

– Здравствуйте, дайте, пожалуйста, пирожок с луком и яйцом, – сказала я.

– С удовольствием! – чрезвычайно вдохновенно отреагировала женщина и стала бережно упаковывать мой пирожок в бумажный пакет. Я удивилась ещё сильнее: подобных слов я ещё не слышала ни от одного продавца.

Расплатившись и поблагодарив женщину за обслуживание, я поймала себя на мысли, что от настроения, которое она излучала, даже не хотелось уходить.

– Приветище! – вдруг услышала я за спиной знакомый голос и тут же обернулась.

У входа, подперев ногой дверь, стоял Ветер и улыбался своей широченной улыбкой. Я бросилась в его объятия. Всё-таки та удивительная незримая связь между нами действительно существовала: он опять появился, когда мне это было так нужно.

Пока мы выходили из магазина, Ветер, обернувшись и посмотрев на продавщицу, шепнул мне на ухо:

– Она так вежливо и нежно с тобой разговаривала… Вот что такое гашиш!

Я достала из пакета пирожок и жестом предложила Ветру его попробовать – он отказался. Вместо этого стал, как обычно, озираться в поисках курящих, чтобы попросить сигарету. Вскоре в поле его зрения оказался крепкий мужчина лет пятидесяти, стоящий возле автобусной остановки с дипломатом в руках. Ветер осторожно приблизился к нему и сказал:

– Добрый день! Не найдётся ли у вас лишней сигаретки?

Тот скорчил кислую мину, но всё же достал из пачки сигарету и протянул её так, будто делает одолжение. Ветер кивком выразил благодарность и спешно вернулся ко мне.

– Суровый дядечка! Сто пудов прокурор… Вообще с такими нужно быть осторожнее: как известно, слеза прокурора убивает лошадь!

После того, как Ветер покурил, а я подкрепилась пирожком, мы направились по улице дальше: без какой-либо цели, просто наслаждаясь прекрасной весенней погодой и звуками капели. По дороге я стала делиться своими впечатлениями от событий сегодняшнего дня: сначала хотела упомянуть и странное происшествие с девушкой, которую я приняла за Катю, но в итоге решила об этом умолчать. Хоть Ветер и был моим лучшим другом, некоторые вещи почему-то я не решалась ему рассказывать.

– А я сегодня читал книжку о мировом фольклоре. Там была отдельная глава про то, как сильно похожи друг на друга сказки разных народов. Вот, например, русская «Каша из топора» имеет в сущности ту же фабулу, что и европейский «Суп из камня». Оно и понятно: люди в любом уголке мира ради веры в чудо готовы пойти на всё, и даже невольно усмирить собственную жадность, – сказал Ветер. – Но встречаются, правда, и уникальные истории: вот у немецкой сказки про «Горшочек, не вари» русского аналога нет. А всё потому, что у нас люди бы такой глупости – горшок останавливать – точно делать не стали! Если бы затопило всю деревню, они бы просто адаптировались к жизни в каше.