Все, что мы когда-то любили

– Извини, – залепетала она. – Так крепко уснула! Сейчас-сейчас, – бормотала она, – через десять минут я внизу.

Умывшись холодной водой, глянула на себя в зеркало. Старуха. Сколько морщин, господи! А эти полумертвые глаза? Как у дохлой рыбы, ей-богу. А темные, тяжелые мешки под глазами? Фу, омерзительно.

Она никогда не была красавицей. Миловидной, симпатичной, забавной, не более. А старость ломает даже красавиц, что говорить про нее?

Печально вздохнув и быстро одевшись, Анна поспешила вниз, в ресторан. Там было забито до отказа. На балконе играл дуэт братьев-цыган, скрипка и фортепьяно. Работали братья в этом отеле давно, лет пятнадцать. Начинали совсем мальчишками, а сейчас это были взрослые, пополневшие и поседевшие, солидные дядьки.

Увидев ее, Марек помахал рукой. На лице по-прежнему недовольная мина.

– Извини, – повторила Анна, – сама такого не ожидала.

Он все еще злился.

– Послушай, – усмехнулась она, – и ты еще обижаешься? Я жду тебя ежедневно на завтрак, обед и ужин! И, заметь, не менее пятнадцати минут. И это еще хорошо! Но стоило мне один раз опоздать! И вообще, устраивай сцены своей жене! Можем вовсе друг друга не ждать, а питаться отдельно!

– Да я давно уже не злюсь, – испуганно ответил Марек. – Извини. Просто настроение паршивое. – В знак примирения он погладил ее по руке.

Подошел официант, и обстановка сама собой разрядилась.

После ужина пошли прогуляться в городок. Крошечный центр давно привели в порядок – туристическое место, кафешки, мороженое, сувенирные магазины, аптеки. Присели за столик знакомой и любимой кофейни. Два капучино, печенье с корицей, порция мороженого – здесь оно было отменным.

– Ну, – наконец спросила Анна, – и из-за чего у тебя паршивое настроение? Бизнес, дети, Шира? Кто провинился?

Марек махнул рукой:

– Да бог с ними со всеми! Все как всегда. Дочка собирается в Индию – местная молодежь обожает туда мотаться. А там, сама знаешь: грязь, микробы, болезни. В общем, сходим с ума. И знаешь, как у них модно? Жить в хижинах – не приведи бог в хорошем отеле, – есть на улице, шариться по самым глухим углам! И вся эта милая поездочка, называемая в народе «инфаркт для родителей», предусмотрена минимум на четыре месяца! Не на неделю, Аннушка! И не на две! А на четыре месяца! А то и на полгода! Ну скажи, как это вынести? Тем более Эти такая домашняя и совершенно не приспособлена к трудностям.

Анна сочувственно посмотрела на Марека:

– Да уж, сюрприз…

– Нет, – махнул он рукой, – никакого сюрприза. Мы с ужасом этого ждали. Обычно они срываются в эту чертову Индию сразу после службы, типа оторваться и сменить обстановку. Я все понимаю, конечно. Но разве мало на свете других интересных стран, цивилизованных, защищенных, спокойных? Так нет же, подавай им эк-зо-ти-ку! – Он с отвращением, по слогам произнес это невинное слово и с горечью продолжил: – Так вот, после армии нас пронесло. Мы думали, все, проскочили, не будет никакой Индии и никаких инфарктов. Так не же, прется, черт ее подери! Дура упрямая, каменная башка, вся в свою мать.

Анна усмехнулась:

– Ну знаешь… Ты тоже не очень сговорчивый! А Индия – интереснейшая страна. И знаешь, их можно понять. В молодости ничего не страшно, если ты помнишь, конечно. – Анна лукаво улыбнулась. – Ты прав, мир огромен, и кроме Индии есть много всего интересного, а любая экзотика опасна. Но ехать в добрую старую Европу им неохота. Вы их давно туда свозили и все показали. Разве не так?

Он молча кивнул.

– И вообще, зачем думать о плохом? Вот прямо сразу и о самом страшном? Думай о том, как ей будет интересно! Сколько необычного она повидает! Как наберется впечатлений на всю оставшуюся жизнь! Хотя, конечно. – Вздохнув, она повторила: – Я вас понимаю. И все же придется с этим смириться. Разве мы в этом возрасте слушали своих родителей? Ну! – Она потрепала его по руке. – Или у тебя Альцгеймер, Марек?

Они гуляли по главной торговой улице, рассматривали витрины, и Марек все спрашивал:

– Тебе это нравится? А это? Смотри, какой красивый жакет! Ручная работа! Красивый и теплый, ты всегда любила вязаные вещи.

– Отстань, – смеялась она. – У меня столько тряпья – до смерти не сносить! Одно утешает – там столько нового, что хватит одеть половину пансиона мерзнущих старичков!

Устав, они присели на скамейку, и она подумала, что обратный путь пройти будет не так уж и просто, так сильно разболелась нога.

Она слышала, как в кармане его брюк вибрирует телефон, и каждый раз он морщится. Шира. Да уж, она умеет достать. Ревнует. Молодая, красивая, умная. А ревнует. Дурочка. Куда он денется от нее? От нее и от всего остального? Да и к кому ревновать? К хромой, морщинистой и несчастной старухе?

«Никакая она не умная, я погорячилась. Может, в работе и умная, а в жизни полная дура. Бедный Марек. Не повезло. Хотя как сказать – Шира родила ему двух здоровых детей».

До отеля еле доплелись. Марек все пытался подстроиться под медленный шаг Анны, но сбивался и улетал вперед. У двери ее номера не выдержал:

– Послушай, ну сколько можно мучиться? Нет, я все понимаю – операция в нашем возрасте… И все же, Аннушка! Лучше пережить операцию, восстановиться и быть человеком! Господи, что я несу! Человеком ты будешь в любом случае… Прости.

Смутился. Страшно смутился.

Она рассмеялась:

– Боже, Марек! Но это же не буквально, я понимаю! Но нет и нет. Ухаживать за мной некому. Амалия и так давно превратилась в сиделку. Повесить на ее плечи еще меня? Нет, извини. А твое предложение по поводу постоянной сиделки – тоже нет, Марек! Ты знаешь, я не смогу ужиться с посторонним человеком. Не ужиться, а существовать, не так выразилась.

– Ужиться ты сможешь с любым. Если уж ты подружилась с моей матерью и даже смогла ее полюбить…

* * *

Участия в их жизни Эстер не принимала.

– Счастье, – твердила Амалия. – Свекровь не проверяет твои шкафы и не лезет в кастрюли! Знаешь, как у Боженки? Не знаешь! – торжествовала Амалия. – Эта старая сука вламывается среди дня и белым платком протирает поверхности. А потом лезет в кастрюли – все ли по правилам, все ли, что любит ее сыночек? Почему сырники подгорели? Почему тесто плохо взошло? Почему рубашка не накрахмалена? Вот и представь – ты бы это терпела?

Анна смеялась – представить Эстер, сующую нос в кастрюлю? Нет, невозможно, Амалия права.

Через полгода Анна забеременела.

С родителями мужа они встречались раз в месяц на семейном обеде. Иногда в центре города, чтобы выпить кофе. Семейные обеды проходили практически молча. Закуска, поднятые за всеобщее здоровье бокалы, первое, горячее, десерт. Позвякивали приборы, раздавались редкие просьбы передать соль или сахар. Старинная скатерть в бесценных фламандских кружевах – Анна до дрожи боялась что-нибудь капнуть или уронить, – тончайшая лиможская посуда, серебряные приборы.

Свекровь ела мало, про таких говорят «клюет как птичка». А беременную Анну пробирал жуткий аппетит. Особенно хотелось жареного мяса и сладкого. Еле удерживала себя, чтобы не попросить третий кусок сливового торта.

Свекор ел с аппетитом, увлеченно, как здоровый, полный сил мужчина. Изредка вставляя фразы про политику, кажется, только из приличия пытаясь вступить в полемику. Но и это не получалось – Эстер политика не занимала, Анна ничего в ней не смыслила, а Марек, кажется, просто не хотел говорить на эту тему. Скорее всего, из вредности. Будет спор про политику – точно выйдет раздор, и Анна его умоляла не спорить.

После вкусного, но крайне утомительного обеда свекровь уходила к себе. И каждый раз повторялась коронная фраза: «Боже, нельзя столько есть!» Все молча переглядывались и переводили взгляд в ее тарелку. Кусочек куриного крылышка, пара стеблей спаржи и пара кружков отварной моркови. Чашка кофе и чайная ложка сливового торта.

Однажды она позвала Анну к себе. Анна с тревогой посмотрела на мужа – Марек пожал плечами.

По длинному и темному коридору Анна шла почему-то на цыпочках, словно боясь поскользнуться на блестящем, как лед, недавно натертом паркете. Комнату свекрови, в которую попала впервые, пожалуй, она так и представляла – те же блестящие, словно лакированные, полы, несколько ковров – у кровати, посредине комнаты и у письменного стола. Огромный, до потолка, гардероб с поблескивающим зеркалом, два кресла с шелковой обивкой, высокая напольная ваза с увядшими розами, темные бархатные задернутые шторы, большая настольная лампа со стеклянным абажуром с рисунком и кровать – двуспальная, с высокой резной деревянной спинкой, с кучей подушек и подушечек, небрежно застеленная смятым шелковым покрывалом.

Спальня была мрачной, таинственной, загадочной, немного пугающей и, безусловно, красивой – словом, полностью соответствовала хозяйке.

– Сядь. – Свекровь кивнула на кресло и подошла в высокому, со множеством ящиков старинному комоду.

Открыв верхний ящик, Эстер достала длинный кожаный футляр на поблескивающем замке, открыла его и, словно раздумывая, долго разглядывала его содержимое. Наконец, стуча каблуками домашних туфель, подошла к Анне.

– Это тебе, – сказала она, протягивая ей темно-желтую, простого плетения, плоскую тяжелую цепочку с небольшим каплевидным ярко-красным камнем.

От смущения Анна забыла поблагодарить.

– Я тебе ничего не подарила, – напомнила свекровь, – а так не положено.

– Что вы, – залепетала Анна, – мне ничего не нужно. Вы же знаете… – Она окончательно растерялась. – Я ничего такого… я не ношу!

– А это, будь добра, надень! – усмехнулась свекровь. – И пусть это будет твоим талисманом. – Помолчав, Эстер добавила: – Это единственное, что осталось от моей матери и ее семьи. Ее наследство. До замужества мама жила в небедной семье, ее отец, мой дед, держал бакалейный магазинчик. Нет, богачами они, разумеется, не были, к тому же пять дочерей, и всем полагалось приданое. Маме досталось вот это. Единственное из той жизни, – повторила она. – Все остальное: подарки мужа, мои собственные покупки – так, ерунда. Это рубин. Похож на каплю крови, верно? – сказала свекровь. – А знаешь, как мне удалось это сохранить? Цепочку, на которой первоначально висел кулон, продали еще во время войны. А камень мамочка сохранила. Повесила его на длинный шнурок от ботинок и надела мне на шею. «Спрячь под платье, – велела она мне, – может, и не заметят». – Эстер помолчала. – Не заметили…

Вздрогнув, Анна посмотрела на нее.

– Голубиная кровь, дитя солнца, лал, – перечисляла свекровь названия камня. – Говорят, он приносит покой и избавляет от душевной боли. Хотя мне не принес. Может, тебе повезет? В общем, носи, мне будет приятно. И все, хватит мистики и рассуждений. Это твое, надевай!

Кивнув, Анна пыталась застегнуть цепочку на шее. От неожиданности и волнения дрожали руки. Свекровь решила помочь и справилась моментально. Анна только успела вздрогнуть от прикосновения ее холодных, почти ледяных пальцев, хотя в комнате было сильно натоплено.

– Спасибо, – бормотала она, пятясь к двери, – большое спасибо, но правда, не стоило…

Эстер молча махнула рукой.

Выйдя в коридор, Анна прислонилась к стене. «Как гулко бьется сердце! Неужели я так сильно ее боюсь? Какая глупость. Она не обижает меня, не лезет в мою жизнь, не поучает, не вредничает и не делает замечаний. Но почему мне так неуютно находиться рядом с ней? Ведь она просто несчастная женщина. Добрая и несчастная, и ее можно только жалеть». Подаренную цепочку с подвеской голубиной крови Анна никогда не снимала. Сорвала ее в самый страшный день своей жизни. Самый страшный. Хотя страшных дней было немало… Сорвала с диким, душераздирающим криком, навсегда перестав верить в талисманы, магическую силу, приметы и чудеса. Куда зашвырнула, не помнила, кажется, в угол, за диван, в общем, с глаз долой. И что интересно – спустя год, когда она наконец решила заняться генеральной уборкой и отодвинула тот самый диван и освободила все углы, цепочки с подвеской нигде не было. Как испарилась.

«Ну и славно, – подумала Анна. – Нет – и отлично».

* * *

Не читалось. Странное дело – книги всегда выручали. А сегодня все мимо строк. Ей показалось, что в номере душно. Анна встала, отдернула шторы и открыла балконную дверь. На улице было свежо. Чистый прохладный вечерний воздух спускался с Карпатских гор. Анна вышла на балкон, и тут хлынул дождь, короткий и бурный, воздух после него стал еще слаще, еще ароматнее.

Стало зябко, но она все стояла, не в силах уйти.

Окончательно замерзнув, вернулась в номер и включила чайник – не дай бог заболеть. С кружкой чая она улеглась в кровать, осторожно сделала большой глоток и в блаженстве закрыла глаза. И в эту минуту раздался звонок.

Ну конечно, это был Марек!

– Как ты? Я тебя не разбудил? – смущенно спросил он. – Знаешь, мне что-то тревожно. Умотал я тебя, эгоист. Мне-то что, ты знаешь, я хожу километрами. А у тебя нога… Прости меня, а? – жалобно бормотал он, повторяя: – Эгоист, да, признаю. Но ты тоже хороша – могла бы остановить меня, сказать, что тебе тяжело.

– Мне не было тяжело, мне было прекрасно. Да и потом, все врачи говорят, что надо ходить. Двигаться. А ты меня знаешь – я лучше с книжкой и на диване. Ленивая стала… Стыдно, а потом думаю: а что, не имею права? Когда, как не в старости, правда? Тем более что забот у меня не осталось, – вздохнула она. – Почти не осталось. Только сад. Но разве это забота? Это счастье и удовольствие. А вообще тут, в тишине, я философствую. И знаешь, что пришло в мою дырявую голову? В одиночестве много прелестей! Нет, правда! И оно меня совсем не тяготит. Ты не знаешь и поэтому не спорь! Во-первых, тишина. А ты знаешь, как люблю тишину. Во-вторых, все время – мое, не надо думать о домашних делах. Поверь, за всю женскую жизнь они ужасно надоедают! Как вспомню вечные мысли: что на обед и что на ужин, достать то или это. А глажка? А уборка? Ой, кошмар, честное слово! А сейчас я сама себе хозяйка, обедов и ужинов не готовлю – зачем? Бутерброд с колбасой, помидор с огурцом. Диван и книжка – вот оно, счастье! Я часто вспоминаю маму. Она никогда не сидела без дела, никогда. Даже вечером, после работы и ужина, вроде самое время просто плюхнуться на диван, посмотреть телевизор, полистать журнал! Так нет же – одним глазом в телевизор и подрубает простыню, или штопает чулки, или что-нибудь вяжет, или варит бульон, чтобы завтра его только заправить. Чем накормить, как сэкономить, как из старого платья сделать новую юбку – две девицы на выданье, нищета, вот мозг и кипит.

Однажды я посмотрела на нее спящую… Даже во сне была суровая складка на лбу, брови сведены, рот плотно сжат. Как будто продолжает считать, прикидывать. – Анна помолчала. – И только в гробу ее лицо разгладилось, представляешь? Только когда она умерла, когда ушли все хлопоты и заботы, вот тогда лицо ее стало гладким, спокойным, беспечным.

– А у моей матери? – глухо спросил он. – Наверняка даже в гробу было тревожное и беспокойное лицо. Представляешь, я ничего не помню, вообще ничего.

– Да, так и было, прости.

– Ладно, – бодрым голосом сказал он, – куда-то нас не туда понесло, да еще на ночь глядя! У нас с тобой завтра путешествие, ты не забыла? А это означает, что мы должны быть полны сил. Все, извини за звонок. Надеюсь, ты выспишься! А после завтрака двинемся в путь!

Пожелав ему спокойной ночи, Анна нажала отбой.

Да, надо уснуть. Иначе завтрашний день пойдет насмарку.

Только вот как – вопрос…

В воскресенье процедур не было, и отдыхающие беспечно валялись у бассейна, пили коктейли или отсыпались в номерах, ну а самые неугомонные отправлялись на шопинг – в пятидесяти километрах был большой аутлет.

В девять утра Анна и Марек встретились на завтраке, а потом уселись в машину и двинулись наугад, без всяких планов и задач, как говорится, куда глаза глядят.

– Наугад – это прекрасно! – улыбнулась Анна.

Они ехали вдоль чистых, аккуратных, нарядных палисадников в разноцветных и буйных кустах роз, гладиолусов и георгинов, вдоль поселков и деревушек, вдоль Карпатских гор, покрытых густым изумрудным лесом, мимо крошечных, на три столика, местных кафешек, маленьких магазинчиков, почтовых отделений, аптечных и больничных пунктов, зеленых лугов с пасущимися козами и коровами и узких, сверкающих в лучах солнца речушек. Эти пейзажи Анне были отлично знакомы – до ее родного Кракова было всего-то триста с небольшим километров. А Марек не переставал восхищаться и удивляться – европейскую природу он обожал.

– Нет, – торопливо оправдывался он, – нашу израильскую природу я тоже люблю, и у нас тоже горы, правда, сосны невысокие, разлапистые, другие. Зато какие платаны, Аннушка! А эвкалипты? А наши пустыни? Ты знаешь, пустыня – это красиво! А весной, когда цветут маки?

Анна кивала.

– А море? – продолжал он. – Что может быть красивее моря? Морской закат – чистое волшебство. Но пальмы, пальмы… Кругом одни пальмы! А я люблю липы и клены, елки люблю, березы, рябину, сирень. У нас этого нет. Зато есть бугенвиллеи – всех цветов, ну ты знаешь, – словно оправдывался он, – и розовые кусты вдоль дорог. Правда, розы почему-то не пахнут, я всегда удивлялся. А наша мимоза, – оживлялся он, – величиной с хорошую вишню. Но странное дело – тоже не пахнет…

– Ты европейский человек, – смеялась Анна, – родился и вырос в Европе. Отсюда и любовь к европейским пейзажам, и, как следствие, твоя тоска.

Он кивнул:

– Да, ты права. И странное дело – у меня как будто раздвоение личности: кто я, откуда? Какой культуре принадлежу? Что мне ближе и что роднее? Я люблю свою страну, ты не подумай! Люблю и горжусь ею. Но часто ловлю себя на мысли, что все-таки я человек европейский. Израильтяне другие. Не хуже и не лучше, просто другие: шумные, крикливые, несдержанные, все эмоции налицо. Подчас дурно воспитанные. Но если что-то случается или тебе нужна помощь, если ты в опасности, если ты… – он на минуту задумался, – скажем, голоден или что-то еще, они тут же, незамедлительно окажутся рядом! Дадут питу, бутылку воды, окажут первую помощь, отвезут куда надо. И, самое странное, будут искренне за тебя переживать, и ты это сразу почувствуешь!

Да, безумный анклав разных культур и традиций, порой невозможно друг друга понять! Но если что-то случается… В тот же миг ты, они, все почувствуют, что это их страна и вы – один народ. Несмотря на то что один – эфиоп, другой – марокканец, а третий – выходец из Испании, а четвертый – ты будешь смеяться – узкоглазый и смуглый житель Непала!

Изумленная Анна качала головой:

– Вот уж правда! Такой страны больше нет!

– И кухня, – продолжал Марек. – Знаешь, я многое там полюбил: и хумус, и фалафель, и острые хацелим, баклажаны по-нашему. Но, – улыбнулся он, – как я скучаю по капусьняку, журеку, по перогам с сыром, по нашей любимой кремувке!

– Так научил бы Ширу! – воскликнула Анна. – Нехитрое дело!

– О чем ты! У нее совершенно другие пристрастия. Восточная кухня, все острое, перченое: кускус этот, куриные оладьи с корицей! С корицей, Аннушка! И хумус, хумус, только что в кофе не добавляют, а так он везде! К тому же местные дамы не очень-то озабочиваются готовкой! Так что пришлось привыкать.

– Это не самое главное, – сказала Анна. – Главное – она родила тебе прекрасных, красивых и здоровых детей! И все же, мне не просто любопытно, ты ощущаешь себя на родине? Ну, что твои предки здесь жили и так далее?

Он долго молчал, наконец проговорил:

– Это странное чувство. Тогда, когда я уехал, это был просто побег. Плюс интерес – мне хотелось поглубже узнать эту жизнь и эту страну. И долгое, о-о-очень долгое время я ощущал себя кем-то вроде туриста или командированного. И у меня было чувство, что я обязательно вернусь обратно. Да, непременно вернусь! А потом, – усмехнулся он, – знаешь, как говорится, врос корнями. Женился, купил дом, родились дети. И это уж точно их страна и их родина. Я выучил язык, и местные говорят, что у меня нет акцента. Я стал понимать эту страну, понимать ее сущность, глубину ее патриотизма, упрямую и непоколебимую веру в будущее. Я вижу мужчин-калек и понимаю, откуда такие травмы. Бесконечные войны. И мне стыдно, что меня не было там, рядом с ними…

Я плохо переношу жару, но почти к ней привык, меня раздражает леность и неторопливость левантийцев, их наплевательство и пофигизм, совершенно непонятный нам, европейцам. Мне часто кажется, что я не могу просчитать их, понять их мысли, мы очень разные. Разные, а жену нашел из сефардов, – усмехнулся он и замолчал. – Сколько раз я хотел вернуться, не сосчитать. Уговаривал Ширу, сулил ей куда лучшую жизнь. Сколько раз хотел просто сбежать. На все наплевать и сбежать! Но постепенно раздражение уходило – я твердил себе, что мы просто разные в силу всех обстоятельств. Окончательно, кстати, я понял это после женитьбы.

Но если ты все же решил жить в этой необычной стране, рожать там детей – а для них лучше места не найти, – с этим просто надо смириться, смириться и принять. Просто принять эту разность, эти крики и эту суету, этот пофигизм. Я объяснял себе, что эти люди не желают мне зла, просто у них все по-другому. И я это принял, как и многое другое – в смысле, все остальное. И эту жару, которую я всегда ненавидел, острое и перченое, и песни, и музыку. И природу – пальмы, песок и три моря на одну крошечную страну. И вечную тревогу, что на нас могут напасть. Привык к девчонкам и мальчишкам с автоматами наперевес. А уж когда в армию пошли мои дети, тогда я окончательно понял, что здесь моя родина.

Да, ко многому я так и не смог привыкнуть, но ко многому приспособился и восхищаюсь и горжусь этой страной. Господи, как они смогли? Как смогли приехать на эту выжженную, пустынную землю, в эту непонятную Палестину? Да, это были упрямые идеалисты, пионеры и социалисты, бежавшие от нищеты и погромов. Но были и другие, успешные и небедные. Они оставили свои дома, привычки, налаженную жизнь и приехали в эти полные гнуса болота? Как, расчищая пространство, могли ворочать глыбы камней, осушать болота, вручную вырубать пни? Сажать леса и поля и подводить к ним воду для орошения? Как можно было создать эти кибуцы, построить дома, развести скот и плодовые сады? И это при всех войнах и терактах, в окружении врагов? Они работали, рожали детей и верили, верили… Энтузиазм, идеология и вера – великое дело, Аннушка! И я понял – при всех ее недостатках это великая, необычная и необыкновенная страна.

Это мой дом. Сейчас уже да. И, знаешь, я, пожалуй, не пожалел, что я уехал. К тому же я обещал матери – она мечтала об этом, повторяя, что там, в своем государстве, с нами не случится того, что случилось здесь, в Польше, ну и во всей Европе.

Анна сжала его руку.

– Но все это не отменяет моей тоски по старушке Европе! – рассмеялся он. – И каждый год рвусь сюда как оглашенный: к Европе и к тебе, Аннушка.

Остановились у маленького кафе выпить кофе.

Тут выяснилось, что Марек проголодался. В меню оказались только что вспоминаемые пероги – большие вареники с сыром. Как же он наслаждался! Причмокивал и причавкивал, постанывал и похрюкивал, а Анна радовалась и смеялась – сбываются мечты!

Дальше был старый, почти разрушенный замок с какой-то мистической страшной историей, холодный домашний лимонад в кафе, маленький магазинчик с изумительными салфетками с вышивкой, и она уговорила его купить их в подарок жене.

А потом снова дорога и снова горы и деревушки, магазинчики и кафе, и они увидели указатель на конюшню.

Марек обожал лошадей. Лошадей и собак. Впрочем, как и она. И здесь они совпадали.

Свернули к конюшне. Удивились вылизанным, ухоженным красавцам – все как на картинке! Марек спросил у работника, можно ли прокатиться верхом. Ему вывели высокую пегую кобылу. Оглянувшись на Анну, словно спрашивая ее одобрения, он светился от счастья. Обеспокоенная, Анна неуверенно глядела на него, но он уже был в седле.

Конюх вывел кобылу на улицу.

– Осторожнее! – только и успела выкрикнуть Анна, и Марек скрылся за пригорком.

В изнеможении она села на скамью.

Господи! Он уже не мальчик, не дай бог упадет, не дай бог что-то сломает! «Матка боска, не дай ему упасть, умоляю тебя!» И Анна стала молиться. Вглядываясь в даль, она вытирала уставшие и разболевшиеся глаза – ей казалось, что его не было невозможно долго, целую вечность. «Надо было его остановить, – твердила она про себя. – Какая я дура! Наверняка он упал и что-то сломал! Да где же он? Так, надо действовать!» Она решительно встала и направилась к конюхам.

У входа в конюшню обернулась и увидела Марека, он подъезжал. Спешился ловко, ладно, как опытный ездок. А какая радость была написана на его лице, как молодо горели его глаза!

«Молчи, – приказала себе она и выдавила улыбку. – В конце концов, ты ему не жена. Кстати, а кто ты ему?»

Вернулись под вечер, уставшие, еле живые. Распрощались у ее номера – он всегда ее провожал.

– Ну как ты, жива? – спросил он, с тревогой заглядывая ей в глаза. – Очень устала?

– Очень, – кивнула она. – Но я счастлива, Марек. Спасибо тебе.

И это была чистая правда.

* * *

Пани Тереза готовилась к рождению младенца – шила чепчики и распашонки, украшала постельное белье вышивкой, кружевами и ришелье. Потом принялась за вязание и раз в три дня появлялись новые шапочки, теплые пинетки и носки, рукавицы и шарфики, кофточки и рейтузы.

А у Амалии случился роман, и это тоже было событие и еще – страшная тайна. Любовник сестрицы, пан Ежи, был старше ее на пятнадцать лет и, конечно, женат. Коренастый, полноватый и кривоногий, он стоял на земле очень устойчиво. Всегда в костюме в полоску, светлой рубашке с накрахмаленным воротничком, который отчаянно резал его толстую шею, и в ярком галстуке с непременной золотой булавкой.

«Какой он пошлый! – подумала разочарованная Анна. – И этот четкий пробор, и блестящие, слишком аккуратные усики – фу, просто персонаж из какого-то комикса! Неужели в него можно влюбиться?»

– Зачем он тебе? – спрашивала она у Амалии. – Старый, некрасивый и вообще комичный.

– Не у всех молодые и красивые, – огрызалась сестрица. – Не всем так везет! Это ты у нас счастливица – оторвала молодого, красивого и богатого и сразу заимела собственный дом.

Не обращая внимания на колкости, Анна убеждала сестру, что она впустую теряет время, пан Ежи никогда не оставит семью, повторяла, что Амалия красавица и найдет себе приличного мужа. Но тщетно – сестрица и слушать ничего не хотела. Амалия все и всегда обожала делать назло.

А вскоре случилось вот что – прознав про интрижку, жена пана Ежи ворвалась в дом пани Малиновски и устроила грандиозный и непотребный скандал. Ее голос гремел на всю улицу. Испуганные соседи распахивали окна, вслушиваясь в ругань оскорбленной жены.

Амалия, гордо вскинув голову, стояла у окна. Она не проронила ни единого слова, но на ее лице была довольная и счастливая улыбка победительницы.

После визита крикливой мадам пани Малиновски слегла с высоким давлением – такого позора она не испытывала никогда. А кривоногий пан Ежи струсил и смылся на следующий же день, конечно же, избежав объяснений и извинений перед любовницей.

В тот вечер Анна узнала, что сестра беременна. Ахнув, она обрадовалась:

– Значит, будем вместе катать коляски! Как здорово, правда? Как здорово, что мама нашила и навязала так много, всем хватит, и моему, и твоему!

Амалия посмотрела на нее как на умалишенную:

– Ну ты и дура, Анна! – зло выдавила она.

Через неделю Анна узнала, что сестра сделала аборт.

Стоял теплый сентябрь, и через пару недель Анне предстояло родить.

В те дни Марек был особенно нежен и старался предугадать все ее желания и капризы. Впрочем, капризов у нее не было, а желания были минимальными, ничего особенного – например, однажды ей захотелось мятных леденцов, а в другой раз сладкую булку с соленым сыром.

В ночь на десятое октября у Анны начались схватки. Родила она только одиннадцатого, почти через сутки, намучившись так, что ей казалось, будто она умерла. Когда ребеночек вышел, измученная Анна провалилась в небытие – наверное, это был обморок. Открыв глаза, она не сразу поняла, что случилось. В родильной было тихо.

– Где мой ребенок? – закричала она. – Почему я его не слышу?

– Тихо, тихо. – Пожилая акушерка погладила ее по руке. – Сомлела ты, девочка. А ребеночек там, у врачей, – кивнула она на соседнюю комнату, – осматривают его.

– С ним все нормально? – Анна еле шевелила запекшимися губами. – Почему он не кричит?

Акушерка погладила ее по волосам:

– Отдыхать тебе надо. Такие роды – не приведи господи! – И не ответив на заданный вопрос, акушерка вздохнула: – Все будет хорошо, Аннушка! Ты еще так молода!

Анна покрылась холодным потом, ей показалось, что она проваливается в преисподнюю. «Ну и отлично!» – успела подумать она и снова потеряла сознание.

Очнулась в палате – яркий дневной свет бил в глаза. Белое постельное белье, белая сорочка, белая тумбочка, белые стены. Анну охватил ужас, и она крепко зажмурилась. Открывать глаза не хотелось.

В палате она находилась одна, вторая, соседняя, койка была пуста.

Приоткрылась дверь, заглянула нянечка.

– Проснулась, – обрадовалась она. – Есть хочешь?

– Нет, спасибо. Только пить, если можно.

Радостно закивав, нянечка бодро побежала по коридору. Через несколько минут Анна пила клюквенный морс. Кажется, такого наслаждения она никогда не испытывала. Напившись и поблагодарив, Анна попросила позвать врача. Опустив глаза, нянечка прикрыла за собой дверь.

Минут через десять в палату зашел врач. Это был молодой, симпатичный, сероглазый мужчина, раньше Анна его не видела. Представившись педиатром, он сел на стул возле Анниной кровати. По его опущенным глазам и немного дрожавшим рукам Анна почувствовала что-то неладное. Сердце остановилось.

– Что с моим ребенком? С ним все хорошо? – почти утвердительно сказала она. – Почему я его не кормлю, почему мне его не приносят?

Врач молчал.

– Почему? – закричала Анна. – Он умер?

– Он жив, – тихо ответил врач, – но…

Анне казалось, что она слышит биение своего сердца. Оно билось на всю палату. «Наверное, и доктор слышит», – промелькнуло у нее в голове.

– Что – «но»? – закричала Анна. – Что вы хотите этим сказать? Что вы тянете, что молчите? Если все так ужасно, наконец наберитесь мужества!

– Это вы, уважаемая пани, должны набраться мужества, – ответил врач. – Ваш мальчик… он родился больным. Серьезная патология развития и еще куча проблем. Извините.

– Почему? – прошептала Анна. – Почему так случилось? Это я виновата? Это из-за меня? Почему это случилось именно с нами? Почему у нас? Мы молодые, здоровые! И я ничем не болела! Совсем ничем, даже простудой! Нет, такого просто не может быть! Не может, вы слышите? – Анна кричала. – Или это ваша вина? А? Признавайтесь! Это вы виноваты, вы пропустили? Мой ребенок был здоров, я это точно знаю! Значит, это все-таки вы! Да, я уверена, это ваша ошибка! И что значит – серьезная патология развития и еще куча проблем? Что это значит? Может, вы его уронили, а сейчас вы все хотите свалить на меня? Мой ребенок был совершенно здоров, вы меня слышите? – Анна кричала до хрипоты.