Цитаты из книги «Мария Башкирцева. Дневник», страница 6

Как бы мне хотелось любить, чтобы знать, что это такое! Или я уже любила? В таком случае, любовь - ничтожная вещь, которую можно поднять для того, чтобы бросить.

Чем выше чувство, тем легче обратить его в смешное: чем оно выше, тем смешнее. И нет ничего на свете более смешного и унизительного, чем любовь обращенная в смешное.

Я могу сравнить себя с водой, замерзшей в глубине и волнующейся только на самой поверхности, потому что ничто не интересует и не занимает меня в моей глубине.

Я еще не вполне женщина, но я буду ею. Можно будет проследить за мной с детства до самой смерти. А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, – всегда великая и интересная вещь.

Слово гений обладает тем же свойством, что и слово любовь. В первый раз едва решаешься написать его, а раз написав, и пойдешь употреблять его каждый день по поводу каждого пустяка.

А я… если угодно, я даже не живописец, не скульптор, не музыкант, не женщина, не подруга: все обращается для меня в предмет наблюдения, размышления, анализа. Взгляд, образ, звук, радость, горе – все это немедленно исследуется, взвешивается, проверяется, классифицируется, отмечается, и когда я сказала или записала, я удовлетворена.

Когда ни с кем не говоришь о том, кого любишь, эта любовь как будто сильнее: это точно флакон с эфиром: если он закупорен – запах силен, если же оставить его открытым – он улетучивается. Потому-то любовь моя так сильна, что о ней никогда не говорят, ни сама я не говорю о ней и храню ее всю про себя.

Первая (русская) [гувернантка], о которой я сохранила воспоминание, была некто m-me Мельникова, светская женщина, образованная, романтичная, разъехавшаяся с мужем и сделавшаяся гувернанткой скорее всего по безрассудству, под влиянием чтения бесчисленных романов. Она была другом дома, и с ней обходились, как с равной. Все мужчины за ней ухаживали, и в одно прекрасное утро она бежала после какой-то удивительно романической истории. У нас в России романтизм в моде. Она могла бы преспокойно проститься и уехать, но славянская натура, приправленная французской цивилизацией и чтением романов, - странная вещь!

Что особенно постыдно для нашей эпохи -- это дурное обыкновение просвещенных людей, которые делают вид, что они не считают это искусство ни серьезным, ни возвышенным и в то же время кадят последователям классических мастеров!

-1884-

Если бы все было предрешено, Бог был бы чем-то вроде конституционного президента, а наши желания, пороки, добродетели были бы синекурами.