Читать книгу: «Дураки умирают», страница 4

– Я отвезу тебя в аэропорт, – предложил Калли.

– Спасибо тебе большое, – ответил я. – Ты мне очень нравишься. Мы неплохо сыграли в баккара. Но если ты еще раз скажешь, что отвезешь меня в аэропорт, то очнешься в больнице.

Калли загоготал.

– Да перестань. Ты без помех врезал Чичу, а он тут же вскочил на ноги. Так что удар у тебя не поставлен. Признавайся.

Тут и мне пришлось рассмеяться, потому что он не грешил против истины. Махать кулаками я не любил.

– Ты показал мне шрамы от пуль, но такие шрамы не делают человека крутым. Они говорят о том, что ты стал жертвой крутого парня. Вот если ты покажешь мне человека, в которого всадил автоматную очередь, этим ты произведешь на меня большее впечатление. И если бы Чич после твоего удара не вскочил, как отлетевший от пола мяч, это тоже произвело бы на меня впечатление. Слушай, я хочу оказать тебе услугу. Без всяких шуток.

Я, собственно, в этом и не сомневался. Но его намерения, добрые или злые, не имели ровно никакого значения. Не хотел я возвращаться домой к жене, детям, неудачной жизни. Вегас меня вполне устраивал. Казино устраивало. Азартные игры устраивали. Устраивала возможность побыть одному, не чувствуя одиночества. И всегда вокруг происходило что-то интересное. Я действительно не был крутым парнем, но Калли упустил одно важное обстоятельство: в тот конкретный период времени я практически ничего не боялся, потому что мне было без разницы, куда вывезет меня кривая, именуемая жизненным путем.

– Да, ты прав, – ответил я Калли. – Но в ближайшие несколько дней я не могу уехать.

Вот тут он пристально всмотрелся в меня. Пожал плечами. Взял чек, подписал, поднялся из-за стола.

– До встречи, – и оставил меня вдвоем с Джорданом.

Мы оба чувствовали себя неловко. Ни одному из нас не хотелось оставаться в компании другого. Мы каким-то шестым чувством поняли, что приехали в Вегас с одной целью – спрятаться от реального мира. Но и грубить никому не хотелось. Джордана вообще отличала мягкость и интеллигентность. Обычно мне не составляло труда уйти от человека, но тут меня что-то удерживало. Джордан как-то сразу мне понравился, и не хотелось обижать его, оставив одного.

– И как пишется ваше имя? – спросил Джордан.

Я произнес его по буквам. Увидел, что он спросил для проформы, улыбнулся.

– Так же, как у моего очень древнего однофамильца.

Улыбнулся и он.

– Ваши родители рассчитывали, что вы вырастете магом? У стола для баккара вы демонстрировали свои таланты?

– Нет, – покачал я головой. – Мерлин – моя фамилия. Я ее изменил. Мне не хотелось быть королем Артуром и не хотелось быть Ланселотом.

– У Мерлина были свои проблемы.

– Да, – кивнул я. – Но он не умирал.

Вот так я и Джордан стали друзьями, во всяком случае, с этого началась наша скоротечная дружба.

* * *

Следующим утром я написал ежедневное письмо жене, в котором сообщал, что задержусь еще на несколько дней. Потом спустился в казино и увидел Джордана за столом для игры в кости. Усталого и осунувшегося. Я коснулся его руки, он повернулся, и его лицо осветила искренняя улыбка, которая так мне нравилась. Возможно, потому, что только мне он так легко улыбался.

– Давай позавтракаем, – предложил я. Мне хотелось, чтобы он хоть немного отвлекся и отдохнул. В том, что он играл всю ночь, сомнений у меня не было. Джордан тут же собрал фишки и последовал за мной в кафетерий. Письмо я еще держал в руке. Он взглянул на него, и я пояснил: – Я каждый день пишу жене.

Джордан кивнул, заказал завтрак. Плотный, как принято в Вегасе. Дыня, яичница с беконом, гренки, кофе. Но съел совсем ничего, сразу перешел к кофе. Я остановил свой выбор на стейке с кровью. По утрам его подавали только в Вегасе.

Пока мы ели, подошел Калли с пригоршней красных пятидолларовых фишек.

– На сегодня окупил все расходы. – Голос его переполняла самоуверенность. – Просчитал «башмак» и вовремя поставил сотню. – Он подсел к нам, заказал дыню и кофе. – Мерлин, у меня хорошие новости. Тебе не надо покидать город. Вчера вечером Чич допустил серьезную ошибку.

Откровенно говоря, я разозлился. Опять он за свое. Прямо как моя жена, которая не уставала твердить, что я должен перестраиваться. А мне хотелось оставить все как есть. Но я не мешал ему говорить. Джордан по своему обыкновению молчал, разве что несколько мгновений пристально смотрел на меня. Я чувствовал, что он читает мои мысли.

Калли ел и говорил одновременно. Его, как и Чича, распирала энергия. Только энергия добрая, направленная на то, чтобы улучшить мир, в котором мы все живем.

– Помните крупье, которому Чич разбил нос? Кровь на рубашке и все такое. Так вот, этот крупье – любимый племянник начальника полиции Лас-Вегаса.

Надо отметить, я его не понял. Чич был действительно крутым парнем, киллером, азартным игроком, возможно, принадлежал к мафии, которая правила Вегасом. И плевать он хотел на племянника начальника полиции. Вместе с его разбитым носом. Я так и сказал Калли. А он обрадовался возможности просветить меня.

– Ты должен понимать, что начальник полиции Лас-Вегаса – все равно что феодальный барон. Здоровенный такой толстяк в стетсоне с револьвером сорок пятого калибра в кобуре. Его семья приехала в Неваду в числе первых поселенцев. Народ переизбирает его из года в год. Его слово – закон. Ему платят все отели города. Каждое казино слезно молит его о том, чтобы один из его племянников устроился к ним на работу, ставит крупье за стол для игры в баккара и платит по высшей таксе. Племянник получает как инспектор. И ты должен понимать, что наш начальник полиции воспринимает Конституцию Соединенных Штатов и Билль о правах как выдумки молокососов с Восточного побережья. К примеру, любой человек с криминальным прошлым по приезде в город должен зарегистрироваться в полицейском участке. И, поверь мне, ему от этого только лучше. Наш шеф также не любит хиппи. Ты заметил, что в городе нет волосатиков? От черных он тоже не в восторге. Как и от бродяг и нищих. Вегас, возможно, единственный город в Соединенных Штатах, где нет нищих. Он любит шлюх, они способствуют бизнесу, но не сутенеров. Если кто-то живет на деньги, которые зарабатывает его девушка, он возражать не станет. Но если какой-нибудь умник заведет гарем – берегись. Проститутки всегда вешаются в своих камерах или режут вены. Проигравшиеся игроки кончают с собой в тюрьме. Так же, как приговоренные убийцы и растратчики. Но вы когда-нибудь слышали о сутенере, покончившем с собой? Так вот, в Вегасе это не редкость. Три сутенера сами свели счеты с жизнью в тюрьме нашего шефа полиции. Смекаете почему?

– Так что случилось с Чичем? – спросил я. – Он в тюрьме?

Калли улыбнулся.

– Он туда не попал. Попытался позвать на помощь Гронвелта.

– «Ксанаду-первый», – пробормотал Джордан.

Калли удивленно вытаращился на него.

Джордан улыбнулся.

– Я прислушивался к переговорам сотрудников казино, когда не играл.

Какое-то время Калли переваривал его слова, потом продолжил:

– Чич попросил Гронвелта прикрыть его и вывезти из города.

– Кто такой Гронвелт? – спросил я.

– Владелец отеля. И позволь тебе сказать, он оказался в щекотливом положении. Чич – не одиночка, знаешь ли.

Я смотрел на него, ожидая продолжения.

– У Чича хорошие связи, – со значением добавил Калли. – Однако Гронвелту пришлось выдать его полиции. И сейчас Чич в муниципальной больнице. У него проломлен череп, повреждены внутренние органы, и ему потребуется пластическая операция.

– Господи! – выдохнул я.

– Сопротивление полиции. Так уж у нас заведено. А когда Чич поправится, ему запретят появляться в Вегасе. Это еще не все. Уволен менеджер секции баккара. Он отвечал за безопасность племянника. Так что шеф возлагает вину за случившееся на него. И теперь ему работу в Вегасе не найти. Ему придется отправляться на острова Карибского моря.

– Никто не возьмет его на работу? – полюбопытствовал я.

– Не в этом дело. Шеф сказал, что не хочет видеть его в городе.

– И все?

– И все, – кивнул Калли. – Однажды такой вот питбосс вернулся в город и нашел работу в другом казино. Так начальник полиции пришел туда и вытащил его на улицу. Избил до полусмерти. Все поняли.

– Но почему ему все сходит с рук? – возмутился я.

– Потому что он должным образом избранный представитель народа, – ответил Калли.

Вот тут Джордан первый раз рассмеялся. Отличный у него был смех. От холодности и отстраненности не осталось и следа.

…Вечером, когда мы с Джорданом сидели в баре, решив немного передохнуть, Калли подвел к нашему столику Диану. Она уже оправилась от общения с Чичем. Как я понял, Калли она хорошо знала. И не возникало сомнений в том, что Калли предлагает ее как мне, так и Джордану. Она улеглась бы в постель с любым из нас по первому требованию.

Калли шутил насчет ее груди, ног, рта, говорил, что ее черные волосы можно использовать вместо хлыста. Шуточки сопровождались пусть и грубыми, но комплиментами: «Она из тех немногих в этом городе девушек, которая вас не обманет», «Она не выходит на свободную охоту», «Она очень хороший человек, таких в городе раз-два и обчелся». И, чтобы показать свое расположение к ней, подставлял руку, чтобы она могла сбросить в нее пепел с сигареты и не тянуться к пепельнице. В Вегасе такая примитивная галантность расценивалась как поцелуй руки герцогини.

Диана держалась очень скромно, и меня немного задела ее увлеченность Джорданом. В конце концов, разве не я отомстил за ее поруганную честь? Разве не я унизил ужасного Чича? Но перед тем, как вернуться к столу для баккара, она наклонилась и поцеловала меня в щеку.

– Я рада, что ты в порядке. – Она улыбнулась с грустинкой. – Я тревожилась за тебя. Нельзя вести себя так глупо, – и ушла.

* * *

В последующие дни мы многое узнали и друг о друге, и о прошлой жизни каждого из нас. После полудня мы пропускали стаканчик-другой, это действо превратилось у нас в ритуал, и часто обедали вместе в час ночи, после того как услуги зазывал у стола для игры в баккара больше не требовались. Но обед в большей степени зависел от наших успехов в игре. Если у кого-то она шла, мы забывали про еду, пока удача от него не отворачивалась. Чаще всего игра шла у Джордана.

А вот долгими послеполуденными часами мы, случалось, сидели у бассейна и болтали под ярким солнцем пустыни. Иногда ночами гуляли по ярко освещенной Стрип, сверкающие отели которой напоминали миражи в пустыне. Вот тогда мы и рассказывали друг другу о своей жизни.

* * *

История Джордана представлялась мне наиболее простой и банальной, да и он сам казался самым ординарным из нас всех. Все складывалось у него счастливо и предсказуемо. Блестящий менеджер, к тридцати пяти годам он возглавлял собственную фирму, которая покупала и продавала сталь. Роль посредника обеспечивала ему высокий уровень жизни. Добавьте к этому жену-красавицу, троих детей, большой дом. У него было все: друзья, деньги, карьера, взаимная любовь. Так продолжалось двадцать лет. А потом, как сказал Джордан, жена его переросла. Он отдавал все силы на то, чтобы оградить семью от всякого рода неприятностей. Бизнес высасывал его досуха. Жена была хорошей хозяйкой и матерью. Но наступил момент, когда она решила, что этого недостаточно. Остроумная, интеллигентная, начитанная женщина, она проглатывала все новые романы, ходила на все премьеры, часто бывала в музеях, щедро делилась всем, что видела, с Джорданом. Он все больше любил ее. До того дня, когда она сказала, что хочет развестись. Тут он перестал любить и ее, и детей, и семью, и работу. Он делал для своих близких все, что мог. Он построил для них неприступную крепость. Но произошло то, чего он не мог себе и представить: ворота открылись изнутри.

Говорил он, конечно, другое, но слышал я именно это. Он же просто сказал, что в культурном развитии не смог «угнаться за женой». Что слишком много времени уделял бизнесу и забыл про семью. Что не винил жену за ее решение развестись с ним и выйти замуж за одного из его друзей. Потому что с этим другом у нее было много общего: вкусы, шутки, стремление насладиться жизнью.

Поэтому он, Джордан, согласился на все требования жены. Продал фирму и оставил ей все деньги. Адвокат убеждал его, что он излишне щедр, что он об этом еще пожалеет. Но Джордан ответил, что дело не в щедрости: просто он сможет заработать такие деньги, а его жена и ее новый муж – нет. «Возможно, вы мне не поверите, видя меня за карточным столом, но я считаюсь одним из лучших специалистов в своем деле. Меня засыпали предложениями о работе. Если бы мой самолет не приземлился в Лас-Вегасе, я бы уже зарабатывал первый миллион в Лос-Анджелесе».

История получилась хорошая, но я чувствовал в ней некую фальшь. Слишком хорошим он выглядел человеком. Слишком цивилизованным.

А настораживало меня следующее: он не спал ночами. Каждое утро я приходил в казино, чтобы перед завтраком нагулять аппетит игрой в кости. И обычно находил Джордана за столом для игры в кости. Иногда он сидел за рулеткой или столиком для блэкджека. С каждым днем он выглядел все хуже и хуже. Терял вес, глаза наливались краснотой. Но оставался таким же мягким и спокойным. И ни разу не сказал плохого слова о жене.

Когда мы с Калли оказывались в баре вдвоем, он не раз и не два спрашивал:

– Ты веришь этому гребаному Джордану? Ты можешь поверить, что человек может позволить какой-то суке обобрать его как липку? Ты ему веришь, когда он превозносит ее до небес?

– Она не сука, – уточнял я. – Она много лет была ему женой. Родила троих детей. Он на нее молился. Понятно, что вину он ищет в себе.

* * *

Меня разговорил именно Джордан. Как-то он сказал:

– Ты задаешь много вопросов, но сам ничего о себе не рассказываешь. – Он помолчал, словно раздумывая, а так ли интересен ему вопрос, который он собирался задать, но продолжил: – Почему ты так долго торчишь в Вегасе?

– Я писатель, – ответил я, и пошло-поехало. На них произвели впечатление мои слова о том, что я опубликовал роман. Подобная реакция всегда меня забавляла. Но еще больше они удивились, узнав, что мне тридцать один год и у меня трое детей.

– Я думал, тебе максимум двадцать пять, – признался Калли. – И ты не носишь кольца.

– Я никогда не носил кольца, – ответил я.

– И напрасно, – улыбнулся Джордан. – Без кольца у тебя виноватый вид.

По какой-то причине я не мог представить себе, чтобы он так шутил до развода, живя в Огайо. Тогда он счел бы эту шутку грубой. Но я, конечно, не стал на него обижаться. Рассказал о своей женитьбе, о том, что шрам я получил не на войне, а на операционном столе, когда мне вырезали желчный пузырь. В тот момент Калли рассмеялся и воскликнул: «А ты, однако, обманщик!»

Я пожал плечами, улыбнулся и продолжил.

Глава 5

У меня нет прошлого. Я не помню родителей. У меня нет дядьев, кузенов, родного города или деревни. Есть только брат двумя годами старше меня. В три года – моему брату Арти было пять – я вместе с ним оказался в приюте неподалеку от Нью-Йорка, куда сдала нас мать. Я совершенно ее не помню.

Об этом я не рассказал ни Калли, ни Джордану, ни Диане. Об этом я не говорил никогда. Даже с моим братом Арти, который мне ближе любого другого человека.

Я не говорю об этом, потому что рассказ о первых годах моей жизни получается очень уж жалостливым, хотя на самом деле все было не так. В приюте к детям относились со всей душой, давали хорошее образование, управлял приютом умный, интеллигентный человек. Я видел там только добро, пока мы с Арти не распрощались с ним. В восемнадцать лет он нашел работу и квартиру. Я убежал к нему. А через несколько месяцев расстался и с ним, солгал насчет своего возраста и ушел на Вторую мировую войну. Шестнадцать лет спустя, в Вегасе, я рассказал Джордану, Калли и Диане о войне и моей последующей жизни.

* * *

После войны я прежде всего записался на писательские курсы в Новой школе социальных исследований. Все тогда хотели стать писателями, как двадцать лет спустя – киношниками.

В армии мне с трудом удавалось сходиться с людьми. В школе процесс пошел. Там я и встретил свою будущую жену. Поскольку семьи у меня не было, за исключением старшего брата, я проводил в школе много времени, предпочитая болтаться в кафетерии, а не возвращаться в пустую квартиру на Гроув-стрит. В школе мне нравилось. Мне частенько удавалось уговорить кого-нибудь из соучениц пожить со мной несколько недель. Все мои новые друзья служили в армии и получили возможность учиться в соответствии с принятым Конгрессом законом,² так что говорили мы на одном языке. Проблема заключалась в том, что их интересовала литературная тусовка, а меня – нет. Я хотел стать писателем, потому что в моей голове роились всякие истории. Фантастические приключения, которые изолировали меня от реального мира.

Я понял, что прочитал больше, чем кто-либо еще, даже те, кто собирался защищать диплом по английской литературе. Других занятий у меня не было, разве что я всегда играл. Нашел букмекера в Ист-Сайде, неподалеку от Десятой улицы, и каждый день делал ставки на футбольные, баскетбольные, бейсбольные матчи. Я написал несколько рассказов и начал роман о войне. Свою жену я встретил на одном из семинаров по композиции рассказа.

Эта миниатюрная девушка с ирландско-шотландскими корнями, внушительным бюстом и большими синими глазами ко всему относилась очень серьезно, рассказы других участников семинара критиковала осторожно, вежливо, но предельно жестко. Оценить мое творчество она не могла, потому что я еще не представил на семинар свою нетленку. Она прочитала свой рассказ. И приятно удивила меня, потому что рассказ был очень хорошим и веселым. Речь в нем шла о ее ирландских дядьях, сплошь больших любителях выпить.

Не успела она произнести последней фразы, как весь класс набросился на нее, упрекая в том, что она поддерживает стереотип ирландца-пьяницы. На ее милом личике отразилась обида. Наконец ей дали возможность ответить.

– Я выросла среди ирландцев, – отчеканила она. – Все они – пьяницы. Разве это не правда? – и посмотрела на преподавателя, тоже, кстати, ирландца по фамилии Малоней, хорошего моего друга. В тот момент он был крепко выпимши, хотя этого и не показывал.

Малоней откинулся на спинку стула и с важным видом ответил: «Не могу знать, сам я – скандинав». Все рассмеялись, а Валери опустила голову, окончательно сбитая с толку. Я вступился за нее по одной причине: хотя рассказ и был хорош, я знал, что писательницей ей не стать. Никого из участников семинара талантом природа не обидела, но лишь у немногих доставало желания и энергии пройти этот долгий путь, отдать жизнь писательству. Я был из их числа. Она, по моему разумению, нет. Ларчик открывался просто: в жизни я хотел только одного – писать.

К концу семестра я вынес свой рассказ на суд семинара. Всем он понравился. После занятий Валери подошла ко мне.

– Почему я – такая серьезная, а все, что я пишу, получается забавным? – спросила она. – А ты всегда шутишь и ведешь себя как клоун, но твой рассказ заставляет меня плакать?

Говорила она на полном серьезе. Как всегда. И я пригласил ее выпить кофе. Звали ее Валери О’Грейди. Фамилию свою она ненавидела, потому что от нее за сто миль несло Ирландией. И заставила меня называть ее Вэлли. К моему изумлению, мне потребовалось две недели, чтобы затащить ее в постель. Она не исповедовала свободных нравов, господствующих в Виллидже, и хотела, чтобы я знал об этом. Так что нам пришлось устроить целое представление: вроде бы я напоил ее, чтобы потом она смогла обвинить меня в том, что я сыграл на ее национальной слабости. Но зато в постели она вновь изумила меня.

Признаюсь, до того я не был от нее без ума. А в постели она меня потрясла. Полагаю, есть люди, которые идеально подходят друг другу сексуально, реагируют друг на друга на каком-то первичном сексуальном уровне. О нас обоих я могу сказать следующее: застенчивость, погруженность в себя не позволяли нам полностью расслабляться с другими сексуальными партнерами. А встретившись, наши застенчивости наложились друг на друга и дали неожиданный результат, сработали в унисон, вызвав резонанс. Короче, после того первого вечера, проведенного в постели, мы уже не разлучались. По окончании занятий шли в один из маленьких кинотеатров Виллиджа, смотрели какой-нибудь иностранный фильм, ели в китайском или итальянском ресторанчике, отправлялись в мою комнату и занимались любовью. Около полуночи я провожал ее до подземки, и она ехала домой, в Куинз. Остаться на ночь она не решалась. Но в какой-то уик-энд не смогла устоять перед искушением приготовить мне в воскресенье завтрак, а потом почитать утреннюю газету, лежа со мной в кровати. Как обычно, солгала родителям, что проведет ночь у подруги, и осталась. Это был потрясающий уик-энд. Но, вернувшись домой, она угодила под паровой каток. Вся семья набросилась на нее. Так что в понедельник я нашел ее всю в слезах.

– Черт! – воскликнул я. – Давай поженимся.

– Но я же не беременна, – удивленно ответила она. И еще больше удивилась моему смеху. Чувство юмора присутствовало у нее лишь в рассказах.

Наконец я убедил ее, что это не пустые слова. Что я действительно хочу на ней жениться. Тут она покраснела и заплакала.

В итоге в следующий уик-энд я прибыл в ее дом в Куинз на воскресный обед. Семья была большая: отец, мать, три брата и три сестры, среди которых Вэлли – самая старшая. Отец ее с давних пор работал в Таммани-холле.³ Присутствовали три дяди Вэлли, и все они напились. Но выпивка лишь прибавляла им хорошего настроения. Точно так же, как другим людям прибавляет настроения вкусный обед. Я обычно не пью, но тут пропустил несколько стаканчиков.

Я отметил танцующие карие глаза матери. Должно быть, сексуальность Вэлли унаследовала от нее, а вот недостаток юмора – от отца. Я видел, что отец и дядья пристально наблюдают за мной сквозь пелену алкоголя, пытаясь понять, а не прощелыга ли я, трахающий их любимую Валери под прикрытием обещаний жениться.

Наконец мистер О’Грейди добрался до главного. «Когда вы двое собираетесь пожениться?» – спросил он. Я понял, что неверный ответ приведет к тому, что он и дядья тут же отмутузят меня. Я видел, что отец ненавидел меня за то, что я переспал с его маленькой девочкой до свадьбы. Но я понимал его чувства. Опять же, я никого не собирался обманывать. Поэтому рассмеялся и ответил: «Завтра».

Рассмеялся, потому что знал, что мой ответ убедит их в серьезности моих намерений и не устроит. Не устроит, поскольку у всех их друзей сложится впечатление, что Валери беременна. Мы сошлись на двух месяцах, чтобы успеть сделать все необходимые объявления и подготовить настоящую семейную свадьбу. Мне это подходило. Я не знал, влюблен ли я, но в том, что счастлив, не было никаких сомнений. Я покончил с одиночеством, обретал семью, жену, детей, семья жены становилась моей семьей. Я мог поселиться в некой части города, которая стала бы мне маленькой родиной. Я более не существовал в полном отрыве от остального мира. Мог отмечать праздники и дни рождения. Впервые в жизни – армия не в счет – я становился «нормальным», таким же, как все. И следующие десять лет я «встраивал» себя в общество.

Я мог пригласить на свадьбу только Арти да нескольких парней из Новой школы. Возникла еще одна проблема. Мне пришлось объяснять Вэлли, что моя настоящая фамилия – не Мерлин. После войны я сменил ее официально. Сказал судье, что я писатель и хочу писать под фамилией Мерлин. В качестве примера привел Марка Твена. Судья покивал, словно знал сотню писателей, которые прошли тем же путем.

По правде говоря, в то время я видел в писательстве что-то мистическое. Хотел, чтобы мои произведения были чистые, незапятнанные. Боялся, что кто-то увидит в них мое прошлое, все то, что мне пришлось пережить. Я хотел писать о вечном (в моей первой книге символизма хватало с лихвой). Я хотел полностью разделить Мерлина-писателя и Мерлина-человека.

Благодаря политическим связям мистера О’Грейди я получил работу в Федеральной гражданской службе. После рождения детей семейная жизнь стала скучной, но по-прежнему счастливой. Вэлли и я нигде не бывали. По праздникам обедали с ее семьей или с моим братом Арти. Когда я работал в вечернюю смену, она ходила в гости к своим подругам по многоквартирному дому, в котором мы жили. Подруг у нее было множество. На уик-энды она часто уходила к ним, а я оставался с детьми и работал над книгой. Сам я никуда не ходил. Когда приходила ее очередь принимать гостей, я злился и, похоже, недостаточно хорошо скрывал свои чувства. Вэлли, конечно, это не нравилось. Помнится, однажды я ушел в спальню, чтобы проведать детей, и остался там, зачитавшись рукописью. Вэлли отправилась меня искать. Мне не забыть обиды, отразившейся на ее лице, когда она увидела, что я читаю и совершенно не горю желанием вернуться к ней и гостям.

Именно после одной из таких вечеринок меня первый раз прихватило. Я проснулся в два часа ночи от дикой боли в животе и спине.

Врача я позволить себе не мог, поэтому на следующий день поехал в госпиталь для ветеранов. Целую неделю они меня обследовали, сделали рентген, взяли все анализы. Ничего не могли найти, но случился новый приступ, и по симптомам у меня диагностировали камни в желчном пузыре.

Неделей позже я вновь оказался в госпитале с третьим приступом, и меня накачали морфием. Два дня я не ходил на работу. А за неделю до Рождества, когда я заканчивал вечернюю работу (не упомянул, что по вечерам работал в банке, чтобы купить детям подарки к Рождеству), желчный пузырь снова дал о себе знать. Да еще как. Боль буквально валила с ног, но я решил, что смогу добраться до госпиталя для ветеранов на Двадцать третьей улице. Взял такси, которое высадило меня за полквартала от центрального входа. Время только-только перевалило за полночь. Едва такси отъехало, боль ударила меня с новой силой. Да так, что я упал на колени, а через мгновение распластался на холодном асфальте. На темной улице не было ни души, никто не мог мне помочь. Вход в госпиталь находился в сотне футов. Боль парализовала меня, я не мог шевельнуться. Больше всего мне хотелось умереть, положить конец этой жуткой боли. Жена, дети, брат – все отошло на второй план. Я хотел избавления от боли любой ценой. На ум пришел легендарный Мерлин. Что ж, я не этот гребаный маг, подумалось мне. Помнится, я перекатился с живота на спину в надежде, что боль хоть немного отпустит меня, и оказался в ливневой канаве. Край мостовой стал мне подушкой.

Теперь я видел рождественскую гирлянду в витрине ближайшего магазина. Боль чуть поутихла. Я лежал, кляня свое незавидное положение. А ведь я – писатель, у меня опубликован роман, один критик назвал меня гением, надеждой американской литературы, и теперь гений, как дворовый пес, умирал в канаве. И моей вины в этом не было. Умирал потому, что на моем банковском счету не было денег. Потому что, по большому счету, всем было наплевать, жив я или мертв. Жалость к себе подействовала не хуже морфия.

Не знаю, сколько времени потребовалось мне, чтобы выбраться из канавы. Не знаю, как долго я полз до входа в госпиталь, но в конце концов оказался в кругу света. Меня положили на каталку, отвезли в приемный покой, я отвечал на вопросы, а потом, как по мановению волшебной палочки, очутился в теплой, белой постели. Боль прошла, сменившись сонливостью, и я знал, что мне сделали укол морфия.

Когда я проснулся, молодой врач считал мне пульс. Я уже имел с ним дело и знал, что его фамилия – Коэн. Заметив, что я открыл глаза, он улыбнулся.

– Вашей жене уже позвонили. Она приедет, как только отведет детей в школу.

Я кивнул.

– Надеюсь, что смогу обойтись без операции до Рождества.

Доктор Коэн на несколько мгновений задумался, а потом радостно воскликнул:

– Мне представляется, что одна неделя погоды не сделает. Я назначил операцию на двадцать седьмое. Вы можете прийти на следующий день после Рождества, и мы подготовим вас к операции.

– Хорошо, – ответил я. Я ему доверял. Он убедил администрацию госпиталя до операции лечить меня амбулаторно. Только он понял меня, когда я сказал, что не буду оперироваться до Рождества. Я запомнил его слова: «Я не очень понимаю, зачем вам это нужно, но я на вашей стороне». Я не мог объяснить, что до Рождества должен работать в двух местах, чтобы мои дети получили игрушки и по-прежнему верили в Санта-Клауса. Тогда я нес полную ответственность за членов моей семьи и их счастье. Кроме жены и детей, у меня никого не было.

Я всегда буду помнить этого молодого врача. Выглядел он как киношные доктора, только держался куда как более просто. Он отправил меня домой, накачав морфием. Но у него были на то свои причины. «Послушай, ты слишком молод, чтобы иметь камни в желчном пузыре, и анализы ничего не показали. Мы исходили исключительно из симптомов. И только операция даст однозначный ответ. Но я хочу, чтобы ты знал: других причин для болей нет. Я все внимательно посмотрел. Когда вернешься домой, ни о чем не беспокойся».

В тот момент я понятия не имел, что означали его слова. И лишь где-то через год до меня дошло, что он опасался найти у меня в животе раковую опухоль. Поэтому и не хотел оперировать меня за неделю до Рождества.