Читать книгу: «Миряне – кто они? Как в православии найти самого себя. Современные истории», страница 3

Ирина Ратушинская. «Господи, расскажи мне про бегемота»

Молодая красивая женщина за пять стихотворений попадает в мордовские лагеря. Причем не в 37-м, а в 82-м. Там – карцер, голод, угроза смерти и предательства. Потом – освобождение по ходатайству Рейгана и личному распоряжению Горбачева. Потом – десять лет жизни рядом с митрополитом Антонием Сурожским. Ирина Ратушинская – о том, как любить и писать стихи в тюрьме, как неверующие на зоне отвоевывали Библию и почему страх смерти – это не самое страшное.

Биографическая справка

Ирина Борисовна Ратушинская – поэт, писатель. Родилась в 1954 году в Одессе. Окончила физический факультет Одесского университета. В 1982 году была арестована за пять стихотворений и приговорена к семи годам лишения свободы. Срок отбывала в женской колонии строгого режима в Мордовии. Эти годы описаны в книге «Серый – цвет надежды», которая была издана в 18 странах. Заочно принята в международный ПЕН-клуб. Дело Ратушинской получило широкую огласку во всем мире, и в 1986 году она была досрочно освобождена. Вскоре после выхода на свободу Ирину и ее мужа Игоря Геращенко, находившихся в Великобритании с визитом, лишили советского гражданства. С 1986 по 1998 год жила в Лондоне, была духовным чадом митрополита Антония Сурожского.

В 1998 году вернулась в Россию вместе с мужем и двумя детьми. Автор восьми сборников стихов, книг прозы «Серый – цвет надежды», «Тень портрета», «Одесситы», «Наследники минного поля». Также писала сценарии для ряда сериалов, в том числе «Возвращение Мухтара», «Таксистка» и других.

Если не сдыхать от страха

– Вас в 1982 году посадили за несколько стихотворений. Вы, молодая женщина, оказались в политической зоне, в условиях между «очень-очень-очень плохо» и «совсем ужасно»: постоянные карцеры, голод, холод, прямая угроза жизни. Как это вообще можно перенести и не сойти с ума?

– Наверное, люди по-разному это переносят, но я не знаю случаев, когда человек, в Бога верующий, сходил с ума из-за того, что его поставили в какие-то дикие условия. Особенно если Господа Бога просить: «Господи, не дай мне тут свихнуться!» Он, как правило, и не дает.

– Когда вас арестовали, вы были верующей?

– Я осмыслила свои отношения с Богом в 23 года. В 25 мы с мужем обвенчались. В 28 меня арестовали.

– И вы не просили Бога, чтобы вас отпустили? Ведь всего пять стихотворений…

– Нет, не просила. Я Богу говорила, скорее, так: «Ну, смотри, Господи, что теперь я буду делать. Ты мне помогай. Ты мне не давай сойти с ума. Ты помогай всем нашим выжить. Я теперь перед Твоими глазами буду. Каждый мой шаг, каждое мое слово, каждое мое действие и бездействие – перед Тобой. Смотри, пожалуйста, я все правильно делаю? Подскажи мне, если что не так».

– И не было к Богу вопросов и претензий?

– Мне было очень обидно, что я до ареста не успела ребенка родить. Я детей очень хотела. А в колонии нас периодически в жутко холодных карцерах держали в одних балахонах и говорили: «Вы, женщины, все себе отморозите, и детей у вас никогда не будет». И это были незряшные угрозы. Потом, чтобы иметь детей, я перенесла в Англии шесть операций под общим наркозом. И к Господу Богу долго и нудно приставала с просьбой дать мне ребенка. В результате в 38 лет Он мне сразу двойню дал… Вон они ходят – выросли, здоровые… Какие у меня еще могут быть претензии?

Конечно, я понимала всю абсурдность ситуации с моим арестом. В Москве бы в жизни не посадили женщину за то, что она пишет стихи, которые ходят в самиздате. Но в советское время была поговорка: «Там, где в Москве ногти стригут, в Киеве пальцы рубят». Я жила в Киеве. На самом деле просто сошла андроповская разнарядка⁷ – по республикам столько-то пересажать. Я под нее попала.

Знаете, одним из героев моего детства был Ален Бомбар. Этот человек написал книгу о том, что люди, которые попадают в кораблекрушения, чаще всего становятся жертвами от страха и от неумения пораскинуть мозгами и найти рациональный путь поведения. Он провел такой эксперимент: его вышвырнули на плотике в океан, и он на этом плоту чуть ли не три месяца прожил в открытом море. А потом описал, как надо ловить рыбу, что в рыбе достаточно жидкости, чтобы не помереть от жажды, и тому подобное. В общем, если все делать правильно, то продержаться можно долго – и дождаться спасения. Главное – не ожидать в страхе грядущих бедствий. Когда меня арестовали, я решила: раз уж меня кинули в такую ситуацию, значит, попробую себя повести по-бомбаровски.

Если вы читали «Серый – цвет надежды» о нашей жизни в мордовской политзоне, то в этой книге линия «как мы выживали и что надо для этого делать» – одна из главных. Я старалась описать, каким способом достойно пройти через все, не сломавшись, не подписав всякие там «помиловки», не отказавшись от своей веры, от своих убеждений, не оклеветав других и себя. Это возможно, если не сдыхать от страха.

– Когда читаешь ваш «Серый – цвет надежды», честно говоря, потрясает, что вы, и так находясь в чудовищных условиях, объявляли, например, голодовку, если кого-то из политзаключенных женщин сажали в карцер больную…

– Ну, понимаете, по-другому поступить было «не можно». Оставление в опасности есть преступление, и, если кого-то начинают мордовать и убивать на моих глазах, я должна заступиться. А скажите мне, как я могу заступиться на зоне, кроме как голодовкой? Вот мы и протестовали единственно доступным и, кстати, очень эффективным способом. Карцер – это такое место, откуда выносят на 15-е сутки. Если кого-то из наших забирают в карцер, мы объявляем на все это время забастовку. Если забирают в карцер больную – мы объявляем голодовку. В чем смысл? Допустим, Наташу Лазареву (ее «преступление» было в том, что она была художницей журнала «Мария») потянули в карцер и дали ей 10 суток. 10 суток она продержится. Но если ей добавят еще 10, а потом еще 15 суток, она умрет. А вот если мы голодаем все это время и в случае ее смерти объявляем бессрочную голодовку – то это значит, что «если вы заморите одну в карцере, то умрет вся зона». А вот физическое уничтожение всех заключенных единственной в Советском Союзе женской политзоны, пожалуй, обернется скандалом на международном уровне. И именно благодаря этой круговой поруке все наши остались живы. Для сравнения: в 36-й мужской политической зоне за это время умерли четверть заключенных. То есть вы понимали, что нужно терпеть, сколько получится…

Дело в том, что разницы между «терпеть» и «не терпеть» особо не было. Ну, терпеть, допустим, – это сидеть на нарах, а не терпеть – бегать по камере… Вариантов мало.

Но вообще на зоне ты попадаешь в ту ситуацию, когда у тебя есть, например, уникальный шанс поделиться последним куском хлеба – потом у тебя больше не будет такой возможности, никогда в жизни – все сытые вокруг будут. И у тебя именно сейчас есть шанс отдать единственную рубашку, исполнить эту заповедь буквально. Вот реальный холод, а у твоей соузницы уже температура, и ее трясет. И вот у тебя одно одеяло, и у нее одно одеяло. А одеяло не толще байковой пеленки. Так ты отдай больному человеку свое одеяло и корчись под простынкой. Потому что так должно, а иначе не можно. Ну, просто же все. Это обстоятельства, которые обнажают ситуацию до очевидности. Самооправдания не работают. Либо ты оставляешь человека в опасности – и тогда выбываешь из множества тех, кто поступает иначе. Либо не оставляешь. И завуалировать ничего нельзя.

– Но когда все время холодно и холодно, в какой-то момент не наступает отчаяние, когда тебе уже не до уникальных шансов?

– Если бы отчаяние согревало, я бы, конечно, непременно отчаялась! Но поскольку оно не согревает, какой в нем смысл? Тем более что всякие экстремальные вещи типа отчаяния или ненависти приводят к потере разума. И что тогда? Лучше станет? Нет, не думаю. Конечно, я терпеть не могу мерзнуть. Я же южанка, одесситка. Но что ты можешь сделать, если тебя поставили в такие обстоятельства?

– Ну, можно же написать прошение о помиловании, согласиться сотрудничать…

– Дело в том, что я знала, что происходит с теми, кто соглашается. Что это значит на практике? Первое – мы пишем прошение о помиловании, в котором в том числе обещаем больше не делать ничего из того, за что нас осудили (в моем случае – не писать стихи). Ну а дальше вам говорят: «А теперь вы должны доказать, что ваше раскаяние искреннее. Вы до поры до времени посидите в том же лагере и информируйте нас, каковы размышления других». А дальше – в провокаторы: «А теперь пойдите и затейте ссору с той-то и напишите заявление, что она вас избила. А мы ее, значит, за это…» Тут стоит только начать.

Фрагменты из приговора Ирине Ратушинской

Знаете, не зря есть такая заповедь – «не лжесвидетельствуй». Если кто хочет потерять рассудок, удобнее всего это делать нарушением заповедей.

Люди, которые вот так замарались и вышли поломанные, – эти люди потом как раз и сходят с ума. Я видела, что человек, который пошел на, строго говоря, преступление, оклеветание самого себя и тех, кто его окружает, – что он потом захлебывался в ненависти не к тем, кто его мучил, а к тем, кто не поломался. Он даже на свободе успокоиться не может. Бывшего на зоне стукачом всегда сразу видно.

– Но ведь человек может быть слабым?

– Конечно. Но на зоне, к сожалению, получалось, что, один раз проявив слабость, ты еще больше рискуешь и подставляешь себя под еще большее давление. Например, та же Наташа Лазарева под следствием подписала обязательство сотрудничать с органами. Ей обещали за это досрочное освобождение, а на деле дали четыре года лагеря с последующими пятью годами ссылки. Прислали ее в лагерь, потом вызывают и спрашивают:

«Так, а где оперативные материалы? Вы обязались сотрудничать. Ваша подпись стоит. А теперь доносите на тех, кто с вами хлеб делит». Наташа вернулась и говорит соузницам: «Вот так и так со мной было, вот что от меня требуют. Я вас уже знаю лично, я не могу, я не буду этого делать. Я им так и сказала. И теперь они будут со мной расправляться за это». И действительно, она из карцеров потом не вылезала. Ко мне приставали в тысячу раз меньше, чем к Наташе, потому что у меня не было случая, чтобы я согласилась. То есть дать слабинку – это подставить себя под еще большее давление. А этот каток умел раскатывать людей.

– А когда ты сильный, нет опасности неосознанно превознестись над теми, кто так не может?..

– Знаете, я никогда не забуду, как меня привезли из ПКТ⁸, а там я успела дойти до очень большой степени истощения. А в ПКТ всего можно было нахвататься, поэтому у нас был такой принцип: приезжаешь обратно в зону, ватник и верхнюю одежду прямо во дворе сбрасываешь в снег, их потом кто-нибудь выколотит и выморозит, а сама, до того как войти в барак, – мыться.

А у нас была такая Раечка Руденко (она сидела за то, что была женой украинского поэта Миколы Руденко и хранила его стихи). Так вот, когда ввели статью, по которой можно было добавлять срок до бесконечности за любую провинность, Раечка Руденко сказала: «Я больше в забастовках не участвую, потому что я боюсь этой статьи». И вот эта Раечка приволокла воды и говорит: «Ира, вы не можете сами помыться, вы и чайник не подымете». А меня действительно шатает. И вот она меня в один таз ставит, из другого моет… И плачет. Надраивает мои кости очень тщательно – и ревет в голос. А потом она же за мной еще несколько дней ухаживает, потому что меня привезли с кашлем и с температурой. И что, я должна над ней превозноситься, да?

С мужем Игорем после освобождения

Самое опасное – переоценить свои силы. Вот такое я видела. Нет ужаснее голодовки, которую начали, а потом бросили… Лучше ты примерно прикинь, что готов делать, а что нет. И никто к тебе за это не станет хуже относиться. У каждого есть свой предел, беспредельщиков на свете мало. Слава Богу, если человек знает свой предел.

– А надежда у вас там была какая-то?

– Надежды, что меня когда-нибудь выпустят, у меня особо не было. А вот что прямо из этой камеры меня в Царствие Небесное возьмут – на это я смела надеяться.

Операция «Карандаш», или О ненависти к врагам

– Какое чувство чаще всего у вас там возникало?

– Тревога за Игоря. Меня его жизнью постоянно шантажировали: «Ну что, Ирина Борисовна, будем говорить? А то с вашим мужем всякое может случиться…»

– И как вы сохраняли самообладание?

– Знаете, я там очень хорошо поняла, почему нельзя ненавидеть врагов. Если ненавидеть в зоне того, кто над тобой издевается, ты в этой ненависти захлебнешься – тебе же ее некуда девать. Поэтому постоянно себя надо останавливать: «Так, стоп, я злюсь». Это как посуду мыть изо дня в день. Не будешь мыть – нарастет такое! И наперед все перемыть нельзя.

Мне, конечно, легче было, потому что я все-таки писала и пишу, а у пишущих людей одно из главных качеств – любопытство. И мне было очень любопытно наблюдать – а как человек издевается? Что он делает глазами? Что он делает руками? Меня потом отпустят, эта сцена закончится, и я ее вспомню детально, по-свеженькому. Да, у меня есть пара-тройка приемов, как сделать так, чтобы человек не издевался. С одним работает одно, с другим – другое. А кроме того, есть очень действенная штука, называется «молитва за врагов», которую мало кто пробовал буквально выполнять – но она потрясающе работает. Я отвлекусь от зоны – вспомнила один случай. Мы уже тут, в Москве жили, детям тогда было по 8 лет, и нам было очень тяжело материально. На деньги от проданной в Англии квартиры мы купили квартиру в Москве, все привезенные деньги закончились, а здесь мы еще не начали толком зарабатывать. И вот Новый год подходит, а у меня последняя тысяча рублей в кошельке. И мы идем с сыном, Олежкой, в магазин – купить чего-нибудь к Новому году. И тут у меня в магазине вытягивают кошелек. Как раз мы на кассе, надо расплачиваться – а кошелька нет. Ребенок был потрясен. Да и я была потрясена. Тысяча рублей – большие деньги были в то время, и другой тысячи нет… А мальчишка, который первый раз с этим столкнулся, вообще в шоке. Я уже не о своих эмоциях думаю, а что его зашкаливает, он все повторял: «Как же так! Как это можно?» Мы приходим домой, скидываем пальто, и я говорю – исключительно ради ребенка: «Олежка, давай быстрее молиться за вора. Он сегодня очень плохую вещь сделал. Он украл у нас последнее. Он не знал, что украл последнее. Ты себе представляешь, каково ему! Быстро за него молимся!» Сама я, может, чашку кофе бы выпила с горя и сигарету бы скурила. А тут я смотрю: дитя ожженное! И мы помолились за вора, очень искренне. Мальчишка даже плакал. И вы знаете – нас отпустило. И мы заварили чашку кофе. И вместо пирога у нас были сухарики, которые я быстренько насушила. Это работает. Если человек хочет снять ожог – надо вот так тупо взять и помолиться.

– А в лагере вам приходилось вот так молиться за следователя?

– Постоянно. Ну да, этот следователь выполняет задание, он уже не может остановиться, потому что попал в машину, а там не соскочишь. И меньше всего я хотела бы поменяться с ним местами.

Но при этом это человек, он же образ Божий носит. Следователю я говорила «здравствуйте» и «до свидания» – потому что это приличествует каждому человеческому существу. Между этим в протоколе допроса было: «Ответа не последовало». Правда, все это не мешало издеваться надо мной в другое время. Например, раз в неделю в душ выводят – ну что стоит, чтобы туда зашла толпа гогочущих офицеров… Но, знаете, я видела, что многим из них все это не нравится.

Я проводила еще в следственном изоляторе такой психологический эксперимент, он назывался «карандаш». Подследственным можно было иметь бумагу и карандаш (именно карандаш, ручку нельзя) – вдруг ты ночью разжалеешь себя как следует и в слезах и соплях решишь написать искреннее отречение от своих взглядов. Но чинить карандаш зэк не имеет право, надо просить охрану. А те иногда отказывают, но могут и поточить – в зависимости от настроения. А точить карандаш тоже можно по-разному. Можно, например, грифель сломать, вставить и сказать: «Нате». А я много писала – понятное дело, не отречение от своих взглядов, а переписывала из книг тюремной библиотеки некоторые свои любимые стихи – Пушкина, Тютчева (тетрадку у меня потом ту отобрали и сожгли как антисоветскую литературу). Так вот, я писала, и карандаш мне надо было часто точить. И один раз кто-то мне более-менее сносно это сделал, и я говорю: «О! Единственная смена, которая умеет точить карандаши. Остальные почему-то вообще не могут. А у вас получилось. Спасибо». Знаете, что было после этого? Между сменами пошло соревнование, кто мне лучше заточит карандаш. Это же тоже люди, и я видела: часто они уважали тех, кто не ломается.

Я помню, охранницу в зоне спрашиваю: «Маш, ты чего в охранницы пошла?» Она говорит: «А куды мне? Я тут, в поселке, родилась, я тут прописана. У нас и работать больше негде». А она сама по себе добрая тетка была. Там, где можно было втихаря нам помочь, она помогала, ну, а если ей велели рапорт написать, что Ратушинская на работу не вышла (неважно, что это воскресенье было), так она и писала этот рапорт. Куда ей деться? Такая двойственность.

Я понимала, что они подневольнее, чем я. Я уйду из этой тюрьмы – или меня отпустят, или я умру, а им там еще работать, и работать, и работать… У меня срок меньше, чем у них. Я за ту Машу до сих пор молюсь.